Только он умел носить костюмы.
Только он так умно хмурил лоб.
Только он ходил бы так же
даже в чуме.
Был он Мурома снесённый небоскрёб.
На берегу Оки, в глубинке,
где жизнь текла со скоростью воды.
Он собирал, наверное, свои пластинки,
чтобы потом избавиться от пустоты.
Хотя пустым он не был никогда,
насколько я его запомнил.
Он наполнял оригинальностью тогда,
когда другой был просто монохромный.
Он выручал и не кидал,
но делал это с тонкой правотой,
с какой я бритвенные лезвия видал,
звенящие металла остротой.
Ведь он помог мне жизни коридор
пройти, как я его прошёл.
Он был мой модный приговор,
обойма, спуск, курок, затвор.
Он мог нахмуриться, он мог даже послать.
Он мог быть недовольным и ворчливым.
Но никогда никто не мог сказать,
что в элегантности он был фальшивым.
Наверно, это что-то русское:
суметь всю ширину души
вложить в белой рубашки
горловину узкую,
простым оставшись, как набор «карандаши».