Би-жутерия свободы 95

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 95
 
Завистливый Садюга задумал превзойти Опу, но слабые знания гомериканского не позволяли ему даже приблизиться к авангардному изложению материала Опа-насом Непонашему.
И только после появления с трудом распиханного по родственникам и случайным знакомым обезглавленного им самим и обесчастьенного редактором автобиографического романа «Брейте души перед заключительным О’бредом», Амброзий несколько успокоился. Роман с эпиграфом «Дайте мне спросонок планету и я подержу руку на её ослабевающем пульсе», был выпущен по судебной ошибке на свободу издателем Ингмаром Ухаровым с неизменным чернеющим профилем Ингмара на корешках книг. А его публичное выступление с зачитыванием стихов в танцевальном зале для манежных лошадей привлекло толпы.
Стоит отметить тот факт, что его профиль, напоминавший портфель под мышкой не претерпел изменений даже после лёгкой интрижки с сексбомбой замедленного действия эстонского происхождения писательницей Сальмон-Эллой, у которой он задумал остудить чрезмерный тыл. Правда печатники осудили егоза..., извратив окончание до неузнаваемости.
В результате длительной переписки с Амброзием издателю удалось с помощью клятвенных заверений убедить его в своевременной выдаче гонорара в ближайшем столетии, отделённом от прошлого несколькими часами. Смирившийся Садюга совсем спятил, он поблагодарил издателя в письме: «Вы из меня все соки выпили, включая луковый, осталась сыворотка».
Поперёк обычаям и в осанну своему должнику Ингмару Ухарову Амброзий выучил наизусть на иврите песенку Пола Анки «You are my destiny» «Ты моя судьба», вдохновенно исполнив её на слёте альбатросов на пляже, где женщины послойно стелились с ватным туманом, а соискатели любви пробирались по гористой ягодично-грудастой местности, озираясь по сторонам.
Садюга сходил с ума от поэзии, занимаясь переводом стихов через дорогу, не испытывая сострадания к распадающейся популярности несостоявшихся конкурентов-коллег. И было из-за чего. Уехал, якобы в творческую командировку на Болеарские острова, блестящий поэт-некрофилолог Клод Астмати – создатель профилактория черезполосицы Слова, о котором говорили: «Запретный Клод сладок» целительны, но они не всегда попадают в цель. При этом добавляли, что сгинул в небытие зафрахтованный отец подводной дыхательной гимнастики, внучатый племянник новаторского штриха Сеня Ингалятор – автор нашумевшего «Летучего маланца». И всё это, разумеется, без какой-либо религиозной подоплёки.
Проявил себя в районе Шипсхэдбей завербованный скульптор надгробных фаллосов и бюстов не слишком смышлёный Прокопий Фляга, с волосами собранными на манер не прополотого пучка редиски. Он успел обзавестись семейным очагом с двумя вытяжками денег – жена и дочь не без основания считавших, что его порнографические достижения на головку выше других ваятелей. Не избежав вирусов критики и случайных половых контактов, он снизил вероятность получение инфекции до минимума. Выполненные Флягой (а не ногой) скульптурные холмики в пакле лесистые лобки лесбиянок хранили тайны любовных захоронений. А вот его «Барельеф нефти» после затопления Мексиканского залива ВР (British petroleum) не получил должного признания.
Хотя распавшегося Союза писак практически не было, наш писатель-дервиш (мазохист с вытертым грубыми салфетками до кости подбородком) стал настойчиво проводить прохладительно-лимонадные подмосковные вечера в томительном предвкушении кругленькой суммы от издателя. Он обхватывал попеременно обеими руками то голову, то свой блудливый «посох», параллельно мечтая об изысканном блюде «Мясо в затушенных свечах» в «Славянском базаре», с аналогом которого ему суждено будет сотрудничать через много лет в Гомерике.
В состоянии перманентного ожидания его легче было привести к заключению на неопределённый срок, где медвежья услуга является одним из симптомов медвежьей болезни современного печатного бизнеса (положить нам с прибором на всё, что  выходит из стен издательства, лишь бы бабки по усам текли, да другим в рот не попадло).
Не стоит забывать, что последние пять лет, с сентябрей по июни, Амброзий вынужден был подживать с кем попало венецианскими окнами на океан в развалюхе-Брюквине, безжалостно гоняя голубей с подоконника и кондиционер для охлаждения пылающих в нём страстей. Он непрерывно поучал соседей выдержками из своих, советохульствующих произведений, пропитанных клишевыми изречениями, поднятыми со дна Волги: «Писатель, обогащай людей тем, что невозможно продать! Этим ты обречёшь их на привычную макулатурную жизнь» или «Писатель не пиджак, его не перелицуешь, хотя и его можно измордовать».
Прошло три безмятежных года в ожидании обещанного гонорара (слава Богу не в тюрьме). Получение или выбивание деньжат оказалось вне авторской компетенции. Но неунывающий Амброзий не пустил себе пулю в рот на бенефис доброты – билеты туда были  розданы, а на обратно контрамарок на всех не хватило. Внутреннее напряжение росло, требовался трансформатор чувств. Из состояния ступора эротопоэта вывел иронический триллер «Точки пресечения недоброжелателей» – его четвертая, дополненная невероятными эротическими приключениями, автобиография с двадцать пятой фотографией не меняющего свитер автора, но уже по непонятной причине на задней обложке и без сигареты (забываясь отвыкающий от курения Садюга выходил на улицу с пустышкой в зубах).
Книги, в которых от смеха до слёз был один мат (плагиатворное повторение позапрошлого), имели своего читателя,  преимущественно находящегося в поддатом состоянии и без особых претензий к морали. Восторженные поклонники часто судорожно подёргивались, трезвели и хохотали до изнеможения. Некоторые из них набрались... отваги тревожить автора по домашнему телефону докучливым вопросом : «Куда к чёртям собачьим червём ползёте в своём творчестве?», на что он отвечал: «Обратно в водолечебницу».
Нельзя упускать из виду тот важный факт, что Амброзий  родом из топких болот Волкограда проявил себя новатором. Пароль «Вы продаёте славянский шкаф?» он сменил на прыткое: «Скажите, у вас имеется средство от си бимоли?», и сразу за ним: «Не хотите ли приобрести мою лучезарную книгу?». В ответ должно было прозвучать исчерпывающее «Спасибо, снотворное покупаю в аптеке».
Это новшество предполагало перевернуть все привычные понятия связей за границей недозволенного, включая шпионские половые, но... что там ещё можно было разглядеть. Мужское достоинство – это не орган зрения, уточнял Садюга, а: жезл, наконечник, ствол и дырокол. После этого на старое место водворилась полумёртвая тишина и он попробовал перейти на солжениценское узловато-артритное повествование, но так и не освоил его.
 Узнав это, знакомые эскулапы стали боготворить Садюгу (его посещения в их офисы участились), хотя врачишки догадывались, что после восьмой кружки пива его вряд ли удастся откачать и убаюкать. И вот, о чудо! Садюга, посещавший репетиции оркестра носовых платков и сморчковых инструментов, находит себе пару, но... Она не смогла с ним и недели пробыть, сказывалось его виртуозное владение щипковыми, включая пинцет для волос.
За этим последовал беспрецедентный случай – психиатр Бред Ламов-Солфеджио, расписавший куриную пульку для концерта для пилы с колокольчиком, из уважения к Амброзию дважды переехал свою тёщу с места на место на чужом Рено. На радостях Бред поддержал творческий момент Садюги субсидией, позабыв прислать ему внушительный счёт за посещение психдиспансера, но зато он выставил его кандидатуру на соискание поощрительной премии «Утрусского Пукера» за дверь проветриться.
Читателей развлекали описания Амброзием ненавистных ему транссексуалов, жаждущих превратиться в противоналожную попу, проходившую красным канатом по всем его произведениям. Там прозрачные нити здравомыслия безжалостно рвались дерзкими авторскими задумками. Конкуренцию попкам составляли: вина «Шираз», «Мерло», «Бужуле», и цесарки-эмиссарки свободной любви – женщины: униженные, ниспроверженные, заискивающие перед поэтом-эротом, размножившимся в безликих лицах главных, непременно положительных героев супер-дупаменов, разменивающих каникулярное время на бокалы, английские маффины, сигареты «Парламент» и коврижки в ассортименте.
Поэт засыпал дам вопросами, от которых они засыпали. Если бы не цепочка неудач, хронологически зафиксированных татуировкой на шее прощелыги Амброзия, его можно было бы принять за гибрид пустомельницы Санчо Пансы с Бондами на экране, на котором мелькали кровоточащие отрывки из боевика, прогоняемого на Уолл-Стрите. Захомутанный комплексами герой без зазрения совести борется с неприемлемым для него утрусским языком вудиалленствующего юмориста-Волапюка. Этот (Зоськин прихвостень) Опа-нас, пребывая в трансе, вызванном наркотой песенок, выпустил три тома идиотизмов на свободу и на все случаи жизни под набившим оскомину названием «Чапаев в Гомерике».
Контрастные вещества больного юмора Опы, мечтавшего въехать в сатиру на взмыленной кобыле, добивали блюстителя языка Амброзия, в особенности, его декларативный выверт о желании открыть фарфоровый заводик на окраине Парижа с унитазом, чтобы тужиться что-либо понять.
Неприкрытые амбиции Опы бесили Амброзия, воспевающего прибрежные камни, рассекающие пенистые губы волн. Он сожалел, что наглец Непонашему не был лично знаком с Бабелем и Мандельштамом, не то бы его с ними за компанию расстреляли.
Когда каждая обкатанная строчка расслабляющегося Опа-наса Непонашему работала, а это выходило за пределы восприятия и разумного листа бумаги Амброзия Садюги, для которого сутяжник Опа был неразгаданным феноменом – должником, творящим с максимальной отдачей не числящихся за ним долгов, и оставался недорослем, вышвырнутым из стен института за неуспеваемость веских показаний в артстуденческой уборной.
Опа-нас раздражал поэта-эрота Амброзия заявлением, сделанном в подпитом состоянии в пивной воблачный день: «Я никого не винил и не полиэстеролил». При этом Опа умудрялся делать большие деньги, ничего не отрывая от себя и беря всё от жизни у других. С гнусными проделками нитки в иголку и недостойными ужимками Опа всё же выставлялся перед читателем уживчивым малым, учитывая что опыт делится на солидный и так себе.
Приведём пример из сонма Опиеумных канатоходческих фраз, снискавших известность: «Плутовство сквозило в его глазах, но входная дверь оказалась без ручки и скважины, как и без прилипших к ней ушей. Стальную и неподъёмную её невозможно было притянуть... домой на спине» и ещё: «Не вернусь туда пока Рублёвское шоссе не переименуют в Сотенную!».
Этого прозревший писатель-эрот – завсегдатай ликёрной палатки под неприметной вывеской «Согревающие средства», привыкший подогревать портвейн на протвине оскольчатых воспоминаний и поднаторевший на новеллах, не мог принять ни под каким соусом. Преодолевая в стихах ухабы и ямбы, он относил любовь к родине к разряду свободно конвертируемой валюты. Это являлось причиной недомогания двойственного характера: первое он называл порядочностью; второе – относил к неудобствам.
Подрумяненная корочка детского восприятия с пристёгнутой улыбочкой адепта-приспособленца Амброзия была напрямую связана с конфетами «Тянучка на родину», а у Опы с динамичным футбольным мячом. Их разногласия, замешанные на беспредметных спорах, достигали крещендо догорающей свечи. В ответ на Опины ёрничанья поэт-эрот Садюга, желая истолочь бестолочь в крошку, бил  «дружка» по чему попало.
В душе он ждал когда Опа-наса скрутит в бараний рог и загорнит. То что Опа не шёл на поправку текстов, представляясь Амброзию псевдолитературным фокусником ничего острее безопасных бритв с пищей не принимавшим и следовавшим за собой нафаршированным «гуськом», с одной целью своим творчеством внести вклад в шахматный туризм.
Садюгу бесил цинизм Опы, отстаивавший наглое кредо: «У меня на бумаге всё низложено». Это подтверждало страшную догадку Амброзия, что у ненавистного Непонашему отсутствует рычаг самоконтроля над его неистощимым словарным запасом. Садюга тут же приклеил Опе кличку Дуршлаг (дурьхь-насквозь и шляген-бить) за манеру цедить сквозь зубы О’немеченные слова по-ирландски и турбулентные англо-французские изрыгания, касающиеся запрещённой литературы подножно-кормового периода Союза Перочинных Писателей, где о Садюге шептали в кулуарах, что носятся не с тем с кем надо, хотя относительно нищий поэт специальность перспективная в следующем веке.
Амброзий отчётливо представлял себе, победу, складываемую из взаимодействующих компонентов, и один из них – побеждённый, стать которым ему не хотелось, хотя и не составляло особого труда. Значит надо как-то ограничить потребление опа-насово Непонашенской ахинеи читателями, дать отпор этому плотнику от пера, с его шутовской белибердой.
Но где разыскать дружка детства – Опа-наса, стихи которого рубанком струганули по сердцу Амброзий не знал. Бардопоэту следует отомстить за насмешливую песенку, накатанную за пять минут до выхода в свет и традиционный фонарь под глазом сменить на светильник. Ведь не слухом единым жив человек, тем более, что краска, сбегающая с лица, выглядит живой, когда тугодум и тяжеловес Опа обдумывает прагматичный подход к штанге там где друзья и враги ожидают продолжения разворачивающихся событий за четвероногим столом, уставленным яствами и осветительными приборами.
Половинчатого решения проблемы Садюга так и не придумал. Она казалась парадоксальным явлением, учитывая, что девушек родом с чинного хутора Капучиновка из области Предания, буквально заполонивших публичный дом для жокеев «Падшая лошадь», находившийся позади ипподрома, он консервативно делил на максималисток и минималисток, в зависимости от длины юбок, задираемых северным обдувалой баловником-Бореем. Известно было, что ни одной из них он не пришёлся по душе, но другие его места их устраивали.

Она начинала с конца,
тянулась всё выше и выше,
боясь, за стеною услышат
соседи добычу ловца.

Заласкивала меня
за тоненькой перегородкой,
и ночь нам казалась короткой
в порывах любви и огня.

Мои претворяя мечты,
исполнив малейшую прихоть,
                шептала мне на ухо: Тихо,
пускай отдохнут наши рты

Похоже, что тысячи лет
прошли. В сексе стали капризней.
Мы спали при социализме.
Очнулись, а юности нет.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #96)