"Я думала: «Вот я уезжаю, это моя родина. Но после того, что я здесь перенесла, после того, что они сделали с моей жизнью, с жизнью Дани — я их проклинаю.» Я помню это чувство, я бы и сейчас их не простила. "
М.
Паковал барахло, вывалилась старая визитка (фото 1). Боже мой, мы ведь с ним в общей компании пили, давным–давно. Митя — сын Марины Малич (вдовы Даниила Хармса) от ее второго мужа. Сначала я хотел просто показать скан визитки в качестве курьеза: вот, надо же, где Хармс, а где грузинские Афины (мы так обычно называем Athens, Georgia). Но в двух словах не расскажешь, а если не в двух словах… Это будет не про обериутов, а больше про народ в целом, что гораздо менее духоподъемно и историко–литературно. Но меня эта история не оставляет с первого дня, когда я о ней услышал, не могу понять, почему. Глоцера я прочитал много позже, а тогда говорили, что Марина не любит рассказывать о прошлом, это ей тяжело.
Вот такой была Марина в начале этой истории, замужем за Даней (фото 2). А вот такой — в ее конце, в тех самых американских Афинах (фото 3), куда она переехала из Валенсии в конце жизни к сыну (фото 4), тому самому, которого визитка. Там она и умерла, там и похоронена (фото 5): Марина Вышеславцева–Дурново, 1912—2002, уроженка Санкт–Петербурга, Россия, “KRAZNI PALATOK”. ЧТО? Это, конечно, красный платок (транскрипция ясно указывает на то, что в семье сына не говорят по–русски и не имеют понятия о всем сюжете). На фото — могильный камень; какой там, нафиг, платок?
Я вам скажу, почему это так по–человечески важно и исторически интересно: фамилия у нее от двух последних мужей, а красный платок — память о Хармсе и о том, как она благодаря ему чудом осталась жива. Единственное, что она хотела взять с собой в загробное путешествие из ее советской молодости. Она должна была еще тогда умереть, в блокадном Ленинграде на рытье окопов, она чувствовала, что умрет, но Даня сказал — нет, вот тебе заговОр, повторяй его все время, и спасешься.
"Наконец однажды он вернулся с кладбища и сказал:
—Я очень много плакал. Просил у папы помощи. И я скажу тебе. Только ты не должна говорить об этом никому на свете. Поклянись.
Я сказала:
—Клянусь.
—Для тебя,— он сказал,—эти слова не имеют никакого смысла. Но ты их запомни. Завтра ты пойдешь туда, где назначают рыть окопы. Иди спокойно. Я тебе скажу эти два слова, они идут от папы, и он произнес эти два слова: “красный платок”.
Я повторила про себя: “красный платок”.
М.
Они были совсем не такие люди как мы сейчас. Их поколение было уничтожено, мы не знаем, как у них в головах все совмещалось. Заговор — русская языческая традиция. Между тем, они оба были глубоко религиозными людьми, православными, особенно Даниил. (С этим, скорее всего, была связана и его известная юдофилия —то, что в наше время называют христианским сионизмом.) В какой степени сегодня читатели Хармса понимают, что его тексты — христианская литература того времени? Там и молитва, и суждение. У многих народов совмещались христианские и языческие традиции. Сейчас подумал: я ведь сам по воскресеньям на службу хожу, а на стене у меня висит оберег, деревянный, из Архангельской области. В чем разница? Мне скучно молиться и я не верю в оберег. А до войны русская традиция еще не прервалась, и Даниил с Мариной воспринимали все эти вещи всерьез.
Когда я думаю об этом круге, я воздерживаюсь от морального суждения. Глубина бед и страдaний, ничтожность и стыд повседневного существования в сталинской России, через которые они прошли, разрушают и попытки построения советского декамерона, хотя сюжетно таковой вполне просматривается по факту. Они жили в сраных коммуналках, впроголодь, находя утешение только в друг друге, искусстве и чувстве юмора. Если приглядеться, мы найдем во всей литературе довоенного периода, от Зощенко до обериутов, мотив пошлого страдания. Умные люди, все понимали. Но понимать умом — не вся история. Есть много сторон в человеческой жизни.
Тут еще один момент нужно понимать. Если максимально коротко формулировать, весь круг Хармса жил молодо–весело, а потом их всех убили — это вы можете прочитать много где. Важно понимать, что они знали, что их убьют, это был даже не пир во время чумы, они голодали, а какой–то КВН перед расстрелом. Такое бывает. Не буду тут развивать, далеко от нашей темы, но поинтересуйтесь — Терезин, театр, Der Kaiser von Atlantis. Это для меня всегда было ближайшей аналогией.
Так вот, даже в этой среде Хармс отличался повышенной ебучестью. На грани патологии, по воспоминаниям. Причем он был редкостно обаятельный, душа компании, ухаживать любил и умел, и ему мало отказывали. Он даже не озабочивался организовывать свои типа романы подальше от дома. Бывшая жена Введенского Аннa Ивантер, кузина Марины Ольга Верховская и множество, чьих имен история не сохранила. Там было на уровне, что Марине приходилось, приходя домой, стучать в дверь их комнаты в коммуналке, и нередко он ее просил пол–часика погулять. Ну, животное. А теперь так. У женщин это несколько по–другому, а вот у вас, уважаемый читатель, есть опыт общения с молодыми, физически крепкими мужчинами, которые точно знают, что они скоро умрут? У меня есть, и не единичный. Это предмет не воображения, а эмпирической психологии. Я конкретно спросил человека за месяц до его ожидавшейся смерти — что тебя держит? И он мне сказал — только вот это. Вот оно его и держало. Это естественная попытка заслониться от смерти. За счет других людей, конечно, однако, напомню, у этих людей тоже не просматривалось никакого будущего. Знаете, в каком возрасте арестовали первую жену Хармса, Эстер Русакову? В 31 год, и через год ее убили — за то, что из Франции приехала. Так о чем мы говорим?
Да, тогда Марина в первый раз всерьез подумала о самоубийстве (второй раз это было на работах в Германии; уж очень там все было позорно), но раздумала. При всем вот этом у Даниила и Марины была взаимная любовь, и его арест стал, похоже, самым глубоким переживанием в ее жизни, определившим все остальное. Она его и ненавидела, и любила, но всегда им восхищалась. И когда в тюрьме его довели до состояния, известного нам и ей по предсмертной фотографии (фото 6), сказала, поглядев на снимок — это уже был не он. Она прошла через много несчастий, но именно арест был, по всем признакам, определяющим — с той поры она возненавидела страну. Ее перестало с этой страной что–либо связывать.
"Даня, наверное, жил в предчувствии, что за ним могут придти. Ждал ареста. У меня, должна сознаться, этого предчувствия не было. В один из дней Даня был особенно нервный. Это была суббота. Часов в десять или одиннадцать утра раздался звонок в квартиру. Мы вздрогнули, потому что мы знали, что это ГПУ, и заранее предчувствовали, что сейчас произойдет что–то ужасное.
И Даня сказал мне:
— Я знаю, что это за мной…
Я говорю:
— Господи! Почему ты так решил?
Он сказал:
— Я знаю.
Мы были в этой нашей комнатушке как в тюрьме, ничего не могли сделать. Я пошла открывать дверь. На лестнице стояли три маленьких странных типа. Они искали его.
Я сказала, кажется:
— Он пошел за хлебом.
Они сказали:
— Хорошо. Мы его подождем.
Я вернулась в комнату, говорю:
— Я не знаю, что делать…
Мы выглянули в окно. Внизу стоял автомобиль. И у нас не было сомнений, что это за ним. Пришлось открыть дверь. Они сейчас же грубо, страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить.
Я говорю:
— Берите меня, меня! Меня тоже берите.
Они сказали:
— Ну пусть, пусть она идет.
Он дрожал. Это было совершенно ужасно. Под конвоем мы спустились по лестнице. Они пихнули его в машину. Потом затолкнули меня. Мы оба тряслись. Это был кошмар. Мы доехали до Большого Дома. Они оставили автомобиль не у самого подъезда, а поодаль от него, чтобы люди не видели, что его ведут. И надо было пройти еще сколько–то шагов. Они крепко–крепко держали Даню, но в то же время делали вид, что он идет сам. Мы вошли в какую–то приемную. Тут двое его рванули, и я осталась одна. Мы только успели посмотреть друг на друга.
Больше я его никогда не видела."
М.
Воспоминания Марины Малич представляют большую ценность и в своей последней части, которая совсем не касается русской литературы. Пересказывать их нет смысла, настоятельно рекомендую прочитать — они точны и расказывают о не слишком хорошо известных аспектах русской истории. Все, что я мог сопоставить с деталями, известными мне лично от участников событий, идеально совпадает (мои родные прошли блокаду и эвакуацию в точности тем же маршрутом — в Пятигорск, большая их часть погибла так, как описано у Марины). Несколько общих замечаний. Огромное количство людей погибло чисто от сталинского вранья. Никто не представлял, в какой степени люди голодали в Ленинграде, никто поэтому никому не объяснял, как из этого состояния людей выводить, и эвакуируемые массово умирали в поездах, потому что их неправильно кормили. Эффективные лекарства были доступны только номенклатуре. Никто не представлял, что немцы целенаправленно уничтожают евреев, а для славян оккупация, помимо обычных тогда ужасов войны, физической опасности не представляет. Соответственно, никакой попытки спасти потенциальных жертв геноцида не было, более того, эти будущие жертвы не знали, почему надо спасаться. Никто ничего не понимал, пока не стало поздно. Никто не учитывал в планах, насколько далеко могут продвинутся немцы, и в результате этого чудесного планирования блокадников вывезли в точности туда, где их вскорости немцы и захватили.
При немцах к Марине претензий особо не предъявляли (с немцами, как известно, были и белые русские, и они быстро установили, кто она — мы на этом особо не останавливались, но она имела отношение к роду Голицыных, и сербская фамилия у нее не случайно). Определели работать на полевую кухню, потом забрали ее, вместе с кухней, когда отступали, потом отправили на работу в Германию. Она особо и не сопротивлялась, после всего. В Германии было очень противно, однако, понятное дело, физически не опасно. В конечном счете, спасло ее свободное знание французского. Понятно, что бы с ней стало, если бы ее репатриировали в СССР. А так, она познакомилась там с угнанными французами, и те просто спрятали ее во французском лагере, с которым она, удачно наврав, репатриировалась во Францию в качестве француженки. Никто не сдал. А вот там уже она во всем призналась и обратилась с прошением, причем юридически небезосновательным — в Париже с дореволюционных времен жила ее мать, бросившая свою дочь сразу после рождения. Но юридически от нее не отказавшаяся. О семейных чувствах мы тут лучше умолчим, но жизнь Марине это спасло.
Там даже была трогательная встреча матери и дочери, освещавшаяся прессой — дворянская семья, романтическая история. Ага. Это была чужая и не очень доброжелательная женщина, у которой наша героиня вскорости увела мужа, того самого, от которого у нее осталась фамилия — Михаила Вышеславцева, штабс — ротмистра ВСЮР, старше ее… э–э… намного. У них какое–то время была, похоже, настоящая любовь, особенно с его стороны, от него она родила своего сына Дмитрия (Митю, Митча) и с ним вскоре уехала в Венесуэлу. А там она встретила Юрия Дурново, к каковому и ушла после ряда трагических сцен (со стороны мужа). Все мужья Марины были на редкость обаятельными, но все же надо себе представлять;—;и на личном уровне это прекрасно иллюстрируется — что мы не одну Россию потеряли. Страшная Россия Хармса и белая Россия Вышеславцева/Дурново
— это разные страны, разные культуры. Я не цитировал здесь Хармса, мы его все знаем и любим. А вот, чисто для сравнения, поэзия, которя нравилась Юрию Дурново:
"…Русская культура — это то, чем славился
Со времен Владимира наш народ большой,
Это — наша женщина, русская красавица,
Это — наша девушка, чистая душой.
Русская культура — это жизнь убогая
С вечными надеждами, с замками… во сне,
Русская культура — это что–то многое,
Что не обретается ни в одной стране."
Ну, “поручик Голицын, раздайте патроны”, и все такое.
А сына Марина отправила из Венесуэлы в Штаты учиться, где он и осел, и дослужился до менеджера среднего звена, в качестве какового вышел на пенсию. Они с женой Линдой даже как–то помогли одному хармсовскому изданию, но, в общем, это обычные американцы — а что, собственно ожидалось? Четырех дочек вырастили, сейчас уж внуков нянчат. Обычные проблемы, ни бездн, ни вершин. Где Хармс, а где… Да, круги на воде.
Слушайте, а вот нельзя как–нибудь по–другому: и чтобы литературные достижения, и чтобы жизнь нормальная и необидной продолжительности? (Спрашиваю не скажу, кого.) Вероятно, да, но не в России двадцатого века. Может, двадцать первому веку повезет больше.
P.S. Мне нравится традиция моногатари в принципе — чтобы после истории шло стихотворение. И ведь их есть у меня (ТМ). Но оно старое, сознательно неисторическое, чисто “художественное” и достаточно грубое. Я сначала не думал его упоминать. Но после того, как вот сейчас раскопал историю этого “красного платка”, не могу удержаться. Потому что там в какой–то мере проявилась сила художественного предвидения, которую мы сами сознательно не контролируем.
http://stihi.ru/2014/04/21/2541
P.P.S. И еще. Пока в городе есть памятник Ленину, но нет памятника Якову Друскину, этот город остается Ленинградом.
Рекомендуемая литература:
http://www.d–harms.ru/
http://www.d–harms.ru/women/marina–malich.html
http://rubooks.org/book.php?book=458&page=1
malich&f=false
https://www.facebook.com/mitch.wycheslovzoff
https://www.myheritage.com/names/mitch_wycheslavzoff
wycheslavzoff&f=false
https://geno.ru/news/7723/
<The refs. are removed without my consent. Please find them in the copies placed at Medium and D3.>