1
Темнота самоуверенно входит в город, тянет за руку вечер. Он бы еще погулял. Он бы еще подышал хвойным воздухом подмосковных лесов. Смог принимает их в свои обьятия, как родных. Темнота и смог соединяются, и шествуют дальше по улицам вместе, а вечер-дите семенит за ними.
2
Вот ты идешь по улице, бледный медальон луны красуется в ложбинке между домами. Его турецкое золото тускло блестит. Локоны облаков, блондинистые, завитые, разметались по небу. Ночь. На улице никого. Ты один, ты обьят темнотой. Деревья раскинули над фонарями свои волшебные шатры. Можно подумать, находишься не в этом городе - в приграничной полосе сказки! И у фантазии уже трепещут кончики крыльев... Но бомжи, рассредоточенные на местности в непостижимом порядке, компашки бухих дебилов и менты во властных машинах, угрожающе ползущих мимо, возвращают тебя в реальность московской ночи.
3
В этой ночи мы все - потерявшиеся божества. Мы блуждаем под кроссвордом звезд, ведомые слепым поводырем - инстинктом продолжения рода, а глухой инстинкт самосохранения держится всегда рядом. Я иду в никуда, пытаясь наощупь в обескураживающей темноте собрать шаткую конструкцию смысла. В ход идет любой попавшийся под руку материал. Я иду в никуда, ты идешь в никуда, мы идем в никуда. Мы ищем, мы все время что-то ищем в безнадежной ночи. Маленькие заблудившиеся боги, одинокие в хитросплетениях улиц и переулков, луна нехотя делится краденым светом, город огромен, всевластен, душа его - жаба, раздувшаяся от эго, переполненная страхом, жаждой обладания, уничтожения, саморазрушения и бесподобными иллюзиями относительно всего на свете. Из этой точки пространства-времени все кажется мне бесполезным. Бессмысленным. Светофор подмигивает, как хитрый шизофреник. Второй час новых суток.
4
Вспомни другую ночь... Лесопарк. Вы затерялись вдвоем в лабиринте тропинок. Все небо - в сияющей алмазной крошке, среди которой нет-нет блеснет крупный, чистый камень. Листья зелеными язычками лижут ладонь ветра, воздух напоен благими биополями деревьев, кустов и трав. Дышится так легко, словно ты в раю. А если так и есть? Представим: любой сквер и парк - живой кусочек Эдемского сада. Его воплощение здесь-и-сейчас. Тогда любые мужчина и женщина, что гуляют по нему, воображаемые ты и я - это Адам и Ева. От нас произойдет весь род человеческий. Наши потомки, невольные переносчики генов, заполнят всю землю. От нашей любви взойдут великие цивилизации. И вот яблони уже исступленно цветут, расточая головокружительный аромат. И холодный змей с червивым сердцем уже скользит в высокой траве, репетируя чарующую речь...
А в старом городе, когда жара спала, и долгожданная прохлада обнимает здания, люди, умиротворенные мягким угасанием света (так в театре или кино приглушают лампы), этими ленивыми сумерками, выходят на улицу, и как же здорово, черт возьми, прогуляться летним вечерком! Парочки, обнявшись, следуют заплетающимися маршрутами, уютные кафе дразнят яркими огнями названий, переливаются всей хрустальностью своих витрин, и даже одиноким мужчинам в костюмах, припозднившимся на работе, невозможно удержаться и не зайти. Пусть ради чашечки кофе. Пешеходы редеют, только компашки спешат по клубам. Машины постепенно засыпают, дороги пустеют, за исключением адских автострад. Как же становится хорошо! Все живые существа охватывает легкая эйфория летней ночи, когда кажется, что еще шаг - и все случится, и осуществятся самые дерзкие мечты, и счастье достанется нам еще в этой жизни... Как хорошо! Все осуществится! Счастье... Вспомни; и забудь. Такое бывает лишь в молодости, когда ты слишком юн.
5
Но самый страшный и самый правдивый образ столицы складывается (вернее, открывается) занудливо-дождливой сентябрьской ночью, если долго ехать на машине домой из дальних гостей, часа в три, а лучше четыре ночи, зевая и в то же время пребывая в странном возбуждении после упражнений в алконавтике со старыми друзьями. Поставим в скобки, что этот образ может быть и самым прекрасным... Весь этот город преображается с наступлением дивизий темноты, и зачастую то, что было убогим, серым при свете дня, заделывается чарующим и красивым - глаз не оторвать! - а то, что смотрелось почти прилично, поворачивается уродливым боком, которого никогда не замечал. Впрочем, все чудо собрано, как волосы в пучок, в центре, и обьясняется оно, по-видимому, иллюзионистской иллюминацией. Пролетев сквозь него безымянной кометой, попадаешь в другие области. Тут-то, пока взмываешь на свободном из-за времени суток проспекте и хватаешься за что попало, заваливаясь на повороте в неопознанный переулок, и проявляется сначала на сетчатке, а потом на экране сознания вся правда о каменном городе, где родился и вырос: ты видишь его мертвенно-бледное тело, покрытое волдырями фонарей, его облетающие волосы, его погасшие глаза. Это - труп. Из приоткрытого ради сигареты окна к чувствительным рецепторам обоняния поступают запахи разложения: выхлопных газов, то есть разложившегося бензина, отходов жизнедеятельности биомассы, вываливающихся из помоек, гнилые миазмы мыслей и жалких желаний молочного и мясного электоратов. С ужасом, с ужасом тайного узнавания (то есть с чувством, что всегда догадывался), ты всматриваешься в серую кожу домов, местами покрытую гнусными татуировками, проносишься по венам туннелей, прошиваешь раны площадей, краем глаза замечая струящуюся лимфу реки, темную подмышку лесопарка. И вдруг - где-то вдали, в неизмеримости километров потрескавшейся плоти асфальта - чудовищно вздыбленный член телебашни. Вот тут тебе становится действительно не по себе.
6
Утро. Утро на границе октября, один шаг - и ноябрь. Светает поздно. Глядя из окна, ты видишь, как в сгущеном утреннем тумане твердеют и обретают форму здания, как у них зажигаются маленькие глазки окон, как просветляется и пустеет воздух, и последние клочки тумана дворники-таджики сметают метлами с улиц, ты видишь все, вплоть до дальних реклам, парящих над Кутузовским проспектом. Ты вновь обретаешь себя, но временно, со сроком годности в один день, это такая однодневная копия, ежеутренне собираемая модель. Кончик нити смысла висит, кажется, перед самыми глазами, нужно только схватить его и зажать покрепче во вспотевшем кулаке. И лишь ближе к вечеру ты понимаешь, что тебе этот рывок не сделать, сегодня так же, как и вчера, не сделать, нет. Пока, во всяком случае. Но утро - благословенный обманщик, оно дарит надежду, снова и снова. Его ложь драгоценна, это подобие того "золотого сна", о котором писал поэт, и только лживое утро дает нам сил дожить до очередной ночи, которая может быть ужасной или прекрасной, ибо все возможно. Ибо "все возможно", шепчет нам утро, великий утешитель, гениальный иллюзионист, создающий целый город - с проспектами, улицами, площадями, домами и автомобилями, бродячими собаками и людьми, работой и любовью, - из глухой осьминожьей черноты, все возможно, воздвигающий из кисельного тумана и непереваренного до конца сна неизменную реальность, несомненную реальность, нашу реальность, в существование которой, если проснуться среди ночи, вериться как-то с трудом... Все возможно! И ведь нам - все равно - не остается ничего другого, кроме как верить этой лжи.
29.01.09