Скажи ныне молодым, не повидавшим, не испытавшим на себе девяностых годов прошлого века, что они, эти годы, были страшными - никто не поверит. Не поверят россказням старших молодые! Да и пожившие тогда, поскольку отошло то время, отлегло от сердца, уже и смирились, подзабыли миновавшие ужасы… откажутся поддержать, вспомнить пережитое. А вот возьмём судьбу одного конкретного человека, тоже жившего в то смурное десятилетие… Казалось бы, всего одна непридуманная жизнь – разве вместится в неё горе всего народа, у которого лопнула аорта сердца, и он сделался другим? И разве надо ему напоминать про горе, что не осилили, не проглотили до сих пор? И тем не менее…
У этого мудака была красивая фамилия Криницын. Был он небольшого ладного сложения и приятен на лицо. Говорил, как все, окая в местной манере и не соблюдая правильных оборотов речи, то есть откалывал матерки к месту и не к месту. Ну и жил, как все, - по советскому образцу. Накануне упомянутых девяностых числился рабочим местного жилкомхоза, в котором никто по обыкновению не работал: ни работяги, ни начальство.
Начальство в рабочее время шуршало бумагами, делало вид, что руководит. Работяги, умудренные своей советской безнаказанностью, работу отбывали. Даже иногда прогуливали. Но как-то так выходило, что работали, обслуживали положенный жилой и административный фонд в виде закреплённых домов. Прогуливать-то прогуливали, но не все же сразу. Начальство беспокоилось наличием работников на рабочих местах, чётко заменяло отсутствующих и привыкло, что если всё идёт шатко-валко… тут главное, вовремя и в установленной форме отчитаться по кварталам и за год. Работяги знали, что за прогул поругают или даже на профсоюзе обсудят, может быть… но за пропущенный день всё равно будет стоять палочка-галочка на оплату труда в табеле. Пожалеют. Испугаются, вдруг работник психанёт за давление и уволиться. Правда, мало она чего стоила, эта отметка в табеле учёта рабочего времени, ради неё можно было и не особенно париться, не работать. Действовало нерушимое, несколько перефразированное изречение: «Дальше жилкомхоза не пошлют».
Вот и Паша Криницын, к примеру… ходит на ремонт здания закрытых на время починки яселек местного сельсовета, ходит даже в бригадирах шарашки, составленной из братьев-алкашей. И что интересно, очень нравится ему каждое утро ставить в безвыходное положение приходившего, почитай, каждое утро заказчика работ, местного председателя сельсовета. Каждое утро размахивает перед ним Паша руками, если не с перепоя, спорит до хрипоты, городя выдумываемые здесь же на ходу неодолимые препятствия ремонту, и… накричавшись вдоволь, уступает во всём, изъявляет согласие на героическое продолжение работ в составе бригады. Это он так удовольствие получает. Потом … после ухода контролирующего лица он, сам собой сагитированный, даже переставлял пару чурок с одного места на другое, или даже заводил домкрат под нижний венец фундамента подгнившей на его счастье стены… Выглядело это красиво, как трудовой порыв, чувствовался размах и проскальзывало даже умение, но … Но потом, оглянувшись на всё понимающих сотоварищей-собутыльников и проследив удаление контроля, Павел шабашил. Шабашил сам и не требовал трудового подвига ни от кого из находившихся рядом. Рабочий день был начат, а далее следовало то, чего привычно желала душа. Душа обыкновенно заботилась о возвышенном. Тут же из карманов рабочего камуфляжа вынались средства… в сумме стоимости бутылки портвейна в ближайшем продмаге. О дальнейшем душа знала: главное, начать правильно, остальное сложится, как предопределит неумолимое предопределение.
Нет, Паша вовсе не был просто алкашом. Он когда-то в советской школе носил белый отложной воротничок и получил полноценный аттестат о полном среднем образовании. Учиться, правда, не любил, но жить в стране победившего социализма с устаканившейся всеобщей грамотностью, хочешь не хочешь, можно было только с аттестатом о среднем и обязательном образовании. И если многие иные, обретя за десятилетку в школе такой документ, плохо и неохотно читали, ещё хуже писали, а знания математики у них укладывалось разве что только в рамки чёткого подсчёта тех же средств на бутылку, то Павел событиями в мире интересовался и даже газету в руках держивал. Происходило это обыкновенно после всех событий по работе, то есть уже в семье, после общения возле магазина. Оказавшись дома, не у дел, он частенько укладывался, довольный жизнью, на свой лежак-койку и брал в рабочие руки местную газету-брехунец «Знамя труда». Читал внимательно. Удивлялся глупости и необыкновенной тяге газетчиков к вранью, но газету читал придирчиво, впитывая события. Кстати, семьи у него как таковой не было, жил один. Где-то в селе обреталась старшая сестра с её семейством. Но Паша к ней редко ходил. Воспринимал свой мир обстоятельно и безо всяких помех извне. Любил думать.
Казалось бы, алкашу богово, что с него взять. Однако Криницын знал за собой манеру любознательно и критически относиться к окружающему и даже делать из этого нелёгкие правильные выводы. Мозг работал - Паша уважал себя, как человека.
Для чего, к примеру, ему было горбатиться на той же работе? Работ он повидал немало. За прохладное отношение к трудовой дисциплине его нередко увольняли с работы, но тут же принимали на другую, ибо в стране Советов каждый алкаш имел право на труд и оплату за него по Конституции. Паша твёрдо знал, что также имеет право на жилище, на оплачиваемый отпуск, на бесплатное лечение... Правда, врачами пренебрегал по состоянию здоровья. Этот пролетарий-гегемон знал свои права, и знал, как обходить и большей частью не выполнять свои обязанности. Он давно понял, что не был особенным, а быть таким, как все, очень уютно.
Ему нравилось жить. Он чувствовал в себе запасы сил, и ему было покойно оттого, что они не иссякали. Полнота жизни переполняла его. Своих начальников, что были убеждены в своём превосходстве, что они умнее его, он дурачил. А бутылка на каждый день … так это для куража, для остроты ощущений, чтобы из ничего, из монотонной жизни вдруг расцветала фантазия, пусть дурацкая, но веселая, позволяющая понять, что день прожит не зря. А там наклёвывался другой такой же новый день… И так всё казалось несокрушимо устоявшимся, бесконечным.
Август 1991 года удивил. Нет, Криницын так же валял на работе дурака, и ему вовремя выдали его невеликую, но достаточную по его подсчётам зарплату. Но по радио, по телику на целый день занудил какой-то щелкунчик. Паша с кем-то из своих культурных знакомых, а у него были и такие, выяснил, что «они» там офонарели и говорить разучились. А ему… ему задвинули щелкунчик… этот бесконечно нудный танец маленьких лебедей с голыми ногами. Но потом пошло веселей. Прошёл слух про какое-то ГКЧП, и самое смешное … непосредственное тупое Пашино начальство впервые в жизни растерялось, сразу разучилось ругаться и выглядело глупее рабочих. Павлу это понравилось. К нему утром не пришёл шпынять его за волынку в ремонте председатель-зануда, что постоянно корчил из себя очень умного и очень государственного. Не пришёл! И с самого утра бригада, сплочённо затарившись портвейном 777, обсуждала события в столице нашей Родины Москве. Под портвешок каждый добавлял новые детали о происходящем государственном перевороте. Заострили внимание на главного, сидевшего в телике за столом, у которого дрожали руки так, что бумага, которую он читал, подскакивала… Честно говоря, всё было необыкновенно забавно. И не верилось, что идет настоящая революция. И какая разница, кто и кого свергал. Меченный презик где-то отсутствовал. А в Москве творилась какая-то откровенная буза. Но Москва была далеко, а здесь за опрокинутым ящиком со стаканами было непонятно, и даже как-то страшновато понять, что можно стало не выходить на работу совсем.
Да, но какой смысл был сидеть дома в рабочее время? Всё-таки привычка – великое дело! И пошло, поехало … но там наверху. Здесь же в знакомо надоевшем обиходе всё оставалось незыблемо, только очень быстро учились болтать… все и сразу. Заговорили об окончании социалистической лафы для трудящихся. Всё громче и чаще слышалось, что в стране утверждается более правильный и необходимый для погашения социалистических приписок капитализм. Говорили, что капитализм, наконец-то, научит кое-кого работать по-настоящему. Пугали ужесточением порядка через экономику. Командно-административную систему не ругал только ленивый. Многоопытный Павел доходящие в сплетнях события отслеживал, но в нём, как спасительный выход из бедлама, всё упрямее росло убеждение: «На наш век социализма хватит!»
Это кому-то свербило менять размеренную спокойную жизнь, где не разрешали быть безработным. Даже, закрывая глаза на регулярные прогулы, выводили пусть местами незаработанную, но трудовую зарплату за месяц (причем, и выдавали дважды: в аванс и получку)… А как же? А как же ж жить рабочему человеку? Содержать семью, (если есть)? Паша получал удовольствие от перемен, которые всё ещё не происходили. Куражился, начал больше пить – жить было интересно. Реформы, посыпавшиеся сверху, как из прохудившегося мешка, составляли головную боль начальникам. На них, всех, как один, ставленников партии, после того, как сам Генеральный секретарь партии закрыл её и ушёл в отставку с поста самого главного в стране, стали поглядывать с внимательным прищуром. Социалистическое планирование заменили прогнозами, и убыточный, затратный жилкомхоз вообще нагло перестал давать, как он привык, свой какой-то план с запланированными убытками. Вся производственная деятельность предприятия скукожилась вокруг отопительных котельных. Паша перестал бригадирствовать. Да что там… вдруг перестали платить зарплату вообще!
Откуда, как это произошло, Павел проглядел. Был слух, что даже вечно богатый на селе леспромхоз, как все, взявший кредиты под 230% годовых и железно веривший, что, конечно же, спишут, спишет государство такой невиданный неоправданно высокий процент к едрёне матери – его ж никак никому не заплатить никогда, так вот этот дававший стране лес местный гигант народной индустрии тоже прекратил выплату заработной платы работягам в одночасье. Потому как не стало чем платить. На поддержание самого необходимого - денег на счету не стало. Общая беда не только роднит, но и настраивает на то, что «всё идёт по плану», что вот-вот вмешаются высшие силы, и, как уже много раз бывало, будет наведён положенный порядок. Но месяцы шли один за другим, а порядка сверху не наступало. Вместо порядка Павлик зорким глазом углядел на маленьком экране своего домашнего чёрно-белого телика, что главный-то… Ельцын... бухает!
Это уж не лезло ни в какие ворота. Ну ладно, сам Паша с корешами-алкашами каждодневно гремел «посудой», ведь «у государства шея толстая» - на всех хватало экономической мощи страны. Но тут-то самый главный в стране из самолёта выйти по пьяни не смог. Висел на плече охранника… А то, очень весёлый, на выводе наших войск из Берлина палочками барабанил. А потом и вообще в откровенно пьяную присядку танцевать пошёл…и чуть не свалился грузный, в застарелой похмелюге. Паша понял: пить надо бросать! Если все будут пить… никакое государство не выдержит.
Зарабатываемого не платили, но в счёт невыплаченного предприятием работнику долга по зарплате, который уже бухгалтерия в небывалые тысячи скопила, стали предлагать работягам вместо денег, что могли, те же строительные материалы, например.
Хотите смейтесь, хотите нет, но у запьянцовского Павла Криницына, у которого в графе на выдачу по платёжной ведомости никогда приличной суммы и не стояло (всегда умудрялся, что выводили ему, по-стахановски выциганивать вперед мелкими авансами), так вот на счету у Паши образовалась четырёхзначная сумма! Деньги были его, так сказать, им заработанные, но получить их (и пропить) в сложившейся атмосфере было нельзя. И уже возмущались работяги и разборки с начальством устраивали. И ходили по одному друг за другом в кабинет к начальнику, кричали ему слёзными голосами, что вот нужно же позарез: у кого мама заболела, а в аптеке лекарства без денег не дают, у кого детей в школу обрядить не на что, у кого кровь из носу надо сына в армию проводить, у кого … да что там сочинять… на пожрать нету, хлеба в магазине не на что купить. Начальник, многие удивлялись его выдержке, почти никогда не срывался на ответный крик. Терпеливо выслушивал и негромким голосом повторял: «Ну откуда я тебе возьму, если в кассе пусто?» Ни раньше при долбанном социализме, ни теперь при победившем капитализме в голове не помещалось: как это? За работу из месяца в месяц не платили, а на работу тем не менее выходили все, как ни странно – ну как при коммунизме совсем. Хотя коммунизм тут был вовсе ни при чём – стали бояться работу потерять, тогда вообще становилось непонятно, как дальше жить.
Но когда у русского человека, казалось бы, кругом край, ему в голову вполне может придти офигительная идея. И поскольку добрые перемены из Москвы так пока и не доходили, меняться стал Павел… на месте. По причине сложности раздобывать спиртное каждый день Паша пить стал реже, очень нерегулярно. Смущало, что у него в воздухе висела солидная сумма, которую не возьмёшь, но которую доверять же начальству было глупее глупого – обязательно что-нибудь придумают и оставят с носом. А жизнь проходила. И у Павла за душой не было ни кола ни двора. От такой скуки пришла пора что-то решать.
Жизнь и по газете и так становилась всё более непредсказуемой. Кончилось золотое время, когда можно было без конца валять дурака, потому что где-то кому-то в обязанность вменялось нянчиться с такими, как Паша. Нянчились, конечно, по обязанности, то есть спустя рукава, но и это Павла устраивало. Он чётко знал при социализме, что у него будет впереди, твёрдо был уверен, что пятого и двадцатого ему выдадут заработанные деньги. Теперь всё ощутимее выходило, что никому он не нужен, и зарплату ему выдавать не собираются… совсем. Худшего бывший гегемон Криницын и представить себе не мог.
Изрядно поразмышляв, и исходя из сложившейся обстановки Паша решил … строиться! Да, да… вечно непутёвый алкаш с залихватским чубом, что до сих пор нравился иным провожавшим его глазами женщинам, совсем бросил пить, завёл себе одного единственного друга и пошёл к своему начальнику за стройматериалами. Тот сразу не поверил. Но Павел со второго раза уже не путался в своих словах, а с третьего раза в глазах начальника засветился огонёк интереса. Делу способствовало то, что в совсем запутавшихся руководящих верхах поощрялось вот такая возня с объявившими свою инициативу строиться с помощью предприятия себе жильё работниками. Кто-то на верху разглядел, что в сложившейся на то время властной неразберихе убивалось такими действиями аж несколько зайцев одним выстрелом. Прежде всего, решался вопрос с выплатой зарплаты работнику из его же переполненных запасов, причем, в натуральном, а не денежном виде. Приэтом человек строил жилье себе сам, то есть решал свой жилищный вопрос, безо всяких особенных усилий со стороны власти единственно усилиями самого застройщика. Чуть-чуть приподнимался авторитет находчивой власти.
Словом, когда жилкомхозовский бульдозер разровнял будущую строительную площадку под будущий дом, Павла Николаевича Криницина было уже не узнать. Нет, и куфайечка на нём сидела та же, и шапчонка, вечно сбитая на бок, удивлялась сама, как это она держится на его голове и не падает. Но теперь Павел был всегда трезв и удивительно … побрит. Сделался он вечно спешащим по делу, причём, уже никого не дурил и не склонял выпить. Друг у него оказался такой же, как он, строитель собственного дома, хоть и работал в другой организации и был семейным. Работал друг трактористом. Это, как ни поверни, оборачивалось в любой необходимый момент наличием техники для Павла. Попробуй-ка доищись в обрушившемся на всех бардаке тот же трактор, когда понадобится, да и стоило теперь его нанять ого-го. А тут – друг. И пошло это у них между собой по-братски: без капризов да по согласию. Павел не считался со временем, когда нужно было другу подсобить. Тот выручал техникой.
Никто долго не верил, а больше всех не верил своим глазам старый хрен председатель сельсовета, что Криницын… это же Криницын… взялся за ум. Но вот уже на месте будущего дома появился штабель соснового бруса на стены, занял угол другой штабель пиломатериала на крышу. Павел уже пробил для себя большие бетонные блоки под фундамент. Их выделили ему в счёт зарплаты, и надо было только договориться с другом, когда тот сможет слинять и прибуксировать блоки на тележке на своем тракторе… как грянула беда.
Говорят, что погода в принципе не влияет на северного человека. Любит он погреться на теплом солнышке, но и в лютый мороз никакой студёный ветер его не проберёт. Надвинет он шапку на глаза, запахнёт видавшую виды телогреечку, и сам чёрт ему станет не брат. А тут залетела мимоходом в село одна женщина. И какой злой ветер нёс её, как перекати поле, только, давая свою непрекращающуюся гастроль, оказалась она однажды перед Павлом. Вот и говори теперь, что такие вещи совершаются на небесах. Она-то на земле возле магазина, глянув на незнакомого ещё Павлика, усмехнулась и отвернулась чему-то грубо заржав. А он … влюбился.
Не угадать, о чём, может быть, думала его голова. Может, о том, что в новый будущий дом не худо бы привести вот такую женщину? Может быть, ослеп он сразу и оттого, что именно такую властно молчаливую и хоть подувядшую, но красиво родную, думал он встретить в мечтах… И вот она обернулась к нему, и засмеялась над его растерянностью, тому что слова у него пропали. То, что была она проходимкой, он видел, но не хотел знать этого ни при встрече, ни потом, когда пустила она его по миру. Бывает так красиво в жизни: встретил, и в единый миг совершается прекрасная и безжалостная судьба.
Конечно, он уговорил её, чего там темнить, подзаборную, пойти с ним. Огонь был парень, чего там, конечно, парень, потому что помолодел в момент. И она… всё она увидала, опытная и битая жизнь женщина. Что было в её заметенной неверием в счастье душе, только признавала она себя откровенной пьянчужкой. Пянчужкой, потерявшей образ женский и человеческий. И потому что сама себя обездолила, а жизнь продолжалась, и не было ни сил, ни охоты оборвать её, чувствовала себя хищницей.
А Паша, что кочет, забыл обо всём, повёл её к себе, пустил в душу и пропал. Пропал на несколько дней для знакомых, потому что не вылезали они из постели, потому что за первой бутылкой шампанского последовало ведро водки, потом… более дешёвое пойло. Трудно это понять, Павел был счастлив. Может быть, впервые. Крутились в койке, задевая друг друга плечами. Она откровенно жалела его, с хриплым смешком повторяла ему: «Брось меня! Ты что не видишь, какая я - куда лезешь?»
Умная она была. Видела перед собой человека, что, может быть, в первый раз боготворил её. Легко и незаметно, и не жалея, спустил Павел всё, приготовленное для строительства будущего дома. За бесценок продавал трудно добытое, свою разгоревшуюся, было, мечту. И не она, эта женщина, всё-таки была настоящей причиной бедствию. Просто не выдержала Пашина душа. Не выдержала счастья, которое разглядел. Которое перечёркивало всю его предшествующую забубенную никчёмную жизнь. Ну что он видел в армии, вышагивая в строю, обретая навыки, как одурачивать командиров? Хвалили - он даже становился стройнее, согласнее, подтягивался. Но кругом рядом с правильным была ложь, было помыкание юным человеком. И что он смог обрести по душе после армии, молодой, с навязанным ему мужеством? Серая работа, серая судьба, выше которых не прыгнуть. Каждодневная подёнщина, которую другие приемлют, а он не захотел. Дурачился от переизбытка сил, был на что-то годен, но не чувствовал себя нужным ни делу, ни кому из людей. Всё скрашивала утешительница-водяра. Так бы и прожил свои дни, не задумываясь, ни о чём не сожалея.
Так ведь сама жизнь не позволила – взяла и сошла с ума. Он же молчал, как весь народ. На хрен ему были нужны те белые лебеди, что, казалось, целый день танцевали у него на мозгах. Эти ГКЧПисты, вашу мать, не смогли ему сохранить его привычное стойло, где он пил вволю, прикалывался над глупыми, считавшими его быдлом начальниками. Если бы платили зарплату вовремя, он никогда бы не принялся за строительство своего дома – не захотел вдруг, не упёрся рогом, чтобы зажить по-человечески. А уж захотел по-настоящему, вышел из круга мерзостных привычек, так и взалкал всего… И увидел женщину и не думал, что она окажется сильнее его. Сильнее того, что он перешагнул. Он её выбрал сам. Нет, это не водка подкузьмила, спеленала его, лишила разума. Разума лишила жизнь. Жизнь - суровая штука, она не дарит счастье задаром.
Он в пьяном угаре уговаривал её выйти за него замуж. Она же смеялась хриплым смехом: «Куда я тебе такая?» И уже было пропито всё, но не было сожаления, а он скулил, упрашивал её: «Не уходи! Побудь со мной ещё маленько…» Женщине надоело, устало щурилась. Красивое её лицо, подзатасканное, но красивое, с гордой бровью, чистым лбом, волнистыми волосами, кривилось от непривычного сожаления. И надо было стряхнуть этого очередного пропившего себя с нею мужчинку, и что-то забытое горькое жалостливое просыпалось и мешало. «Уйду завтра с утра… ты и не заметишь,- роняла откровенные слова.- На хрена ты мне такой? И зачем тебе я такая?» Он бубнил своё, глупое несогласное. А она уже устала от этого неожиданно свалившегося на неё цирка. Ушла сразу, как только у них не нашлось денег на бутылку.
Теперь он появлялся на улице крайне редко, разве что попросить взаймы без отдачи. Просил на бутылку, глядя в сторону. О работе не было и речи. Существовавшие в селе шарашки алкашей, в которых обретались, как в последнем прибежище, такие же, как он, пьющие за чужой счёт и вконец опустившиеся люди, долго отшивали его, не принимали в свой спитой коллектив. Их оскорбляло то, как он ещё вчера брался за ум, а затем, такой умный, оказался в их же компании. Его оскорбляли, посылали, а он всё одно жался к ним, заговаривал зубы, пристраивался погреться в одной из нескольких закопченной донельзя жилкохозовской котельной. Запаршивел совсем. Потом его стали допускать «к столу». Наливали ему стопарик из общей добычи, каждый раз пеняя ему его праведной жизнью, тешились за своё угощение. Пускали к копеечной закуси, попрекая за каждый глоток на чём свет стоит.
Обретя снова пристанище и почву под ногами, то есть определив свой новый статус, Паша повеселел, закрутился меж сельскими и бывал даже остроумен в оценках происходящего на белом свете. Да и то… если его случайные собеседники, болтая с ним на улице, ещё как-то опасливо выбирали слова, следили за своим языком, то обретший бескорыстие новый борец за светлые идеалы резал прямо матку-правду в глаза. Главу государства смело называл пьянью, «менам кодь» (с коми: похожий на меня), дела в стране – бардаком, который добром не кончится, издевался над бессилием армии в Чечне, правильно называя чеченских пастухов живодёрами, а российских генералов предателями и душегубами, которым никогда за смерти необученных салажат-солдатиков грехи не отмолить. Словом, интереса к жизни Павел не утерял, голова работала, только теперь он издевался не над начальниками, что остались для него в другой жизни, а над всей Россией сразу.
Ведь и как посмотреть. Павел Николаевич Криницын родился на земле для счастья. В рабочей семье сын простых родителей, он и в школу отбегал, и в армии отслужил, как полагается. Огромная страна сделала его своим гражданином. Пусть не особенным, не выдающимся, но таким, как подавляющее большинство. Он и не претендовал на почести, пошёл работать после армии, куда взяли. Валял дурака, потому что это было весело, а жить скудно он не желал. Социалистическая родина небрежно, по какой-то устоявшейся своей равнодушной обязанности всё-таки заботилась о нём. Так бы он и прожил, увольняемый отовсюду, но никогда не безработный, не суетящийся в поиске работы и судьбы, главное, безбедный – на его запросы и потребности хватало. Так жило большинство на просторах родины, так было ему на роду написано. Ах, если бы не капитализм, если бы не жадность директоров и чиновников…
Теперь на некотором отдалении по времени кажется, что в одночасье высокие партийные бонзы тогда в 1991 году сошли с ума в республиках и без единого возражения меж собой развалили огромную мать-державу, чтобы всем стать президентами независимых государств. Подспудная ржавчина жадности и властолюбия сделала своё дело - поменяла социализм на капитализм. Клацнули и совместились где-то там в недостижимых высотах зубья шестерёнок истории, до Паши даже сразу и не дошло, и были все эти великие изменения ему до фонаря. Он даже мудро полагал отсидеться в привычном навязшем на зубах социализме, пока наверху борются, расшибая благородные правительственные лбы. В чём-то оказался провидцем. Поначалу даже при нищих обворованных бюджетах повсеместно сохраняли различные социалистические подачки-пособия, стоившие недорого, но продолжающие как бы являть заботу государства о нищих, то есть о народе. И даже рванулся Павел Криницын к новой человеческой жизни, проявив смекалку и смышлёность, – решился на строительство своего дома в невообразимо сложных для простого смертного условиях. И ведь построил бы!
Что же дрогнуло в нём, завершившись крахом и последним разорением души? Формально встретилась красивая шалава. Померещилось, что он такую ждал всю жизнь. И не пожалел для неё Паша ни начатого дома, ни себя. Кругом настойчиво гомонили: жили, дескать, неправильно при большевиках и правильно вернули капитализм. Сверху на бедных обнищавших вконец людей сыпались реформы, Указы, списываемые во враждебном Вашингтоне. События, одно гаже и подлее другого, подрывали покой и уверенность в завтрашнем дне. На дне жизни в селе внимали и не понимали, что же происходит. И жили, как получалось. Тоже становились жёстче, жаднее, бессовестнее. Что ни говори, Павел превозмог всё, как превозмогал и любой другой, не желавший поддаваться обстоятельствам. Ведь по нашей истории это сколько же было царей на нашу голову, затем генсеков… и при всех жил человек. И дело, наверное, всё-таки не в измах, а в жизненной стойкости человеческой души. И какая, скажем так, простому человеку разница: при социализме он живёт или при капитализме? Да на всякое благое упорство сатана придумывает свою напасть. Полюбив, совсем же не собирался Павел пропивать всё, что так трудно и толково началось. Покупая первую бутылку благородного шампанского, он ещё думал, наверное, перевоспитать падшую женщину, годную ему по стати, складу мыслей в будущие жёны, на хозяйку в его будущем дому. И подняла дорогая гостья первую рюмку шипучего вина, молча, как бы и не услыхав его путанного торопливого тоста. И опрокинула махом и подняла она его сразу насмех. А он и не услышал ничего, упрямо не захотел увидеть развёрстую перед ним пасть погибели. Увещевал потом, захлёбываясь женской благостью, упрашивал. Никогда он так много не говорил. Молил, сам давал слово и обещания, даже заставлял слушать её свои мечты. Она терпела, молча, а потом откровенно хохотала.
Жизнь, жизнь, какой же ты можешь быть бесчеловечно жестокой. Ведь и он был непростак. Это же он когда-то куражился над тупостью начальников, которых не уважал за их прописные недостатки. А теперь в лицо ему смеялось непотребное… Но он любил. Любил душой и разумом, и не хотел просыпаться в жестокой очевидности. И новый капитализм не помогал. И не помог как-то по случаю зашедший к ним знакомый журналюга, которого Павел представил своей женщине, как некий козырь, как верное доказательство, что и он не алкаш, и ничего не потеряно - можно зажить по-людски. А газетчик смекнул, поддержал товарища, заговорил словами, что могли помочь в безнадёжной ситуации. Она же, не удостоив заглянувшего говоруна вниманием, так и не подняла на него красивых глаз, отмахнулась, отворотясь к хозяину: «Не суетись, Паша».
Прочие знакомые удивлялись его любви, помогать не хотели. Что было делать? При социализме в подобных случаях бросались с заявлениями в профком, к партийному секретарю. Теперь этого не было.
Но при том же социализме Паше никогда бы не пришло в голову заняться строительством своего собственного дома, обустройством своей жизни. Весело дурачился он, и социализма вполне хватало то ли критику, то ли беззаботному болвану. При капитализме (на краткий миг по растерянности властей) вздохнулось как-то по-новому, попытка сделаться человеком стала реальностью, но и обернулась несчастьем. Пропив всё, Павел пил дальше, уже до невозможного, и никому, ровным счётом никому, до него не было дела.
Как-то по пьяному делу без утерянных рукавиц, он заснул в снежном студёном сугробе. Отморозил себе кисти рук. Долго его не брали в сверкающее чистотой отделение местной больницы. Потом хирург сжалился, вспомнил, должно быть, клятву Гиппократа, и отмытого алкаша положили на операционный стол. Отрезали несколько омертвевших пальцев с каждой руки. Между тем Паша с забинтованными руками оказался на чистой простыни в теплом больничном боксе, его стали кормить ТРИ раза в сутки нормальной человеческой едой. Когда подошла пора выписки, он не хотел уходить из больницы. На пару с хирургом, которому понравился, придумали предлог, как можно ещё полечиться пару дней.
Из больницы Павел вышел на своих ногах и никому ни о чём не жаловался. Только прожил недолго. Относительно здоровый мужчина запился где-то через месяц. Как-то пошутил перед этим, встретив на улице знакомого: «Вот ведь не хватило мне на мою жизнь социализма. Достали гады». И уже смотрел не в глаза, а в сторону. И ни о чём не попросил. С сердобольными, понимающими, лезшими в душу отмалчивался, бормотал о том, что встать на безработицу не хватает каких-то невосстановимых для бича документов, да и нищенское месячное пособие безработному его друзья пропили бы в два приёма…
Страшные девяностые расшатали душу, новый гайдаровско-ельцынский капитализм, что, так сказать, народ избрал как новый истинный путь к счастью народному, не помог Павлу. Должно быть, не был рассчитан на таких, как он. А скорее всего, сам Паша виноват. Надо было тянуть лямку, ту, которую жизнь определила, предоставила. А то, вишь ты, захотел… дом, семью, любовь. Какое дело воспрявшему капитализму до человека с его потребностями? Он же освободил, предоставил всем равные ваучеры прохиндея Чубайса. Богатей каждый! Рви глотку ближнему! И главное помни, что капитализм - это вам не скучная пьянка под опекой начальников, это «общество неравных наслаждений». Да, для самых наглых и изворотливых, для избранных - всем наслаждаться не получится. Простому человеку какие же наслаждения?
Какой же ужас мы пережили в девяностые годы отлетевшего двадцатого столетия. Сегодня на дворе завершается второе десятилетие следующего за двадцатым века, и как это удивительно, люди, страдавшие, голодавшие, потерявшие работу и жильё, испытавшие пытку безденежьем, вынужденные забыть, что такое прежний уверенный какой-никакой достаток в семье, потерявшие уверенность в свои способности жить, кормить детей, что-то вообще значить, эти простые люди трудно совершили свой ад перехода из одной эпохи в другую. Полакомилась сверхдоходами переворота малая часть народа, как правило, проходимцы. Вот теперь и думай: Какой строй лучше? Громогласье сегодня орёт, что социализм – вообще нежизнеспособный строй. Экономически это обосновывают. Но капиталистическое благоденствие так и не наступает. Высоколобые философы, очень смахивающие на недобитых в начале прошлого века буржуев уже сто раз обстоятельно доказали и обосновали заслуженное и закономерное возобновление капитализма. А Павел? Как в капле слезы его – его судьба. И ничего в ней не придумано. И разве виновата жизнь? Или он сам виноват?