пока я лежу тут,
мои раны воспаляются.
встану и пройду?
нет, - война проносится мимо меня,
мертвецы умирают и возрождаются,
оставляя одинокое тело
не только с гноящимися дырами,
- если бы дымящимися, но не горело,
хотя все еще воняет плантациями, -
но и с социальной изоляцией.
я - ветер, пожухлый и безвидный,
не поющий о добром и мирском,
несущий запах стухший,
остающийся во рту пылью и песком.
люди проходят сквозь меня,
солдаты, которых я провожаю взглядом
то ли как старец, то ли - вдова,
но с впалых щек пыль опадает градом,
и спрашиваю у горизонта,
которому не быть еще болезненней во сне;
что теперь ты можешь предложить мне?
я - музыка, которую устало выключают,
переслушав до этого множество раз,
мелодия, которая оставляет
боль в ушной раковине.
пускай и шум давно угас,
но ты ощущаешь его полноту
и душевную тошноту.
поле, пахнущее потом и гашишом,
ни одной убитой полевки и мыши,
и полосатое тело,
которое всего лишь надо активировать,
наркотики, алкоголь, деньги или секс,
можно мешать и варьировать,
пока не пожмешь,
- как скоро ты поймешь,
что я говорю о нейронауке,
а не о шрамах на коже?
дрожание понимания - как руки,
что роняют стакан,
и в этой секунде
заключается реализация
той грани,
которую я и называю социальной изоляцией.
раны на моем теле не проходят,
они воспаляются, их не излечить природе,
а гематомы под кожей тверды,
как застывшие пули,
что это, останки схваток алкогольных и боевых?
я мертвый солдат,
одиноко лежащий на поле,
несущий изумруд и легкий смрад,
смотрящий бездвижно на горизонт,
и спрашивающий последний аккорд
губами сухими, хотя давно уже нем:
что теперь ты можешь предложить мне?