Двор моего детства. Четырехэтажное здание, построенное еще до революции. Широкое внутреннее пространство, хоть в футбол гоняй, хоть в хоккей на асфальте, хоть катайся на единственном во дворе мотоцикле с коляской, на котором сосед дядя… не помню точно, кажется, Миша, во выходным возил нас, малышню. Веранды на каждом этаже, тянущиеся по всему зданию с обратной стороны. С фасада же дом украшают небольшие балконы. У каждой квартиры. Есть и парадное. Да-да, в Баку они тоже имеются, не только в высокопарных петербургских домах имперского периода. Кстати, и отдельные моменты бакинского говора целиком совпадают с питерским прононсом. Из-за чего меня в 30 с лишним лет ошибочно идентифицировала педагог по сценречи, как «выходца из Ленинграда». Хотя я действительно прожил в нем два года после армии. Но не мог же я за столь короткий срок полностью перенять ленинградский выговор. Не стал же попугайничать с поребриком и курой.
Есть в нашем доме и черный ход, отдельный от парадного. Есть и большая арка во двор. Раньше там висели ворота, запиравшиеся на ночь. А черный ход был поистине темным. На его лестнице не горели лампочки. И мы, ребятня, крались по нему, воображая себя героями романа «Граф Монте-Кристо». На одной из ступеней был вырезан ножик. Перочинный ножик. Скорее всего, сто лет назад, когда рабочие отливали из бетона эти лестничные пролеты, кто-то шутя вдавил свой ножик в еще мягкий, не застывший раствор. А меня в детстве все время мучил вопрос, как же кто-то сумел так точно вырезать в камне такой чудесный ножик? Мне очень хотелось иметь такой же! Какому мальчишке не мечталось заполучить собственный складной нож?
В одной из таинственных каморок в глубине этого черного хода, чья лестница никогда не освещалась электрическими лампочками, где было пыльно и страшно, обитал загадочный человек. Дети побаивались его. Высокий, молчаливый, с совершенно голым черепом. Он носил, как сейчас помнится, черный кожаный картуз, наподобие тех, что были у чекистов. Про него говорили, что он сумасшедший. Но тихий, не буйный. Появлялся он довольно редко. Говорили еще, что он живет со своей выжившей из ума старухой матерью, которой чуть ли не сто лет. И еще рассказывали, что он был сыном бывшего хозяина нашего дома. А его мать, стало быть, вдовой этого домовладельца. Высокий, плотный мужчина с бычьей шеей и совершенно лысым черепом. Однажды он намазал перила внешней лестницы, ведущей со двора наверх, ко всем этажам, какую-то гадость. Нечто вроде технической смазки. Мало того, что испачкал перила, так эта смазка еще и пахла отвратительно. Впрочем, взрослые не любили с нами обсуждать этого странного соседа. Его как бы и не существовало вовсе. Не человек, а привидение.
Товарищи моих детских игр. Тезка и ровесник, закадычный дружок. Его маму тетю Лену убила толпа погромщиков в январе 1990 года прямо во дворе нашего детства. Я в это время находился в Ленинграде и уже садился в самолет, уносивший меня в Магадан. И, конечно же, не знал об этом. Соседи, устрашенные тем, что творились на улицах города, попрятались по своим квартирам. Был бы я тогда дома, спустился бы вниз, не раздумывая. А еще через несколько дней в город наконец-то вошли армейские части для подавления беспорядков. С тех пор в Баку называют это время «Черным январем»…
Перед глазами встают лица моих друзей и подружек по старому бакинскому двору. Беник, Сережа, Лена, Азик, Пирик, Ира, Армен, всех не перечтешь... Мы дружно бегали в соседний кинотеатр «Шафаг», устроенный в бывшей немецкой лютеранской церкви. Или с родителями, наряженные в выходные костюмчики, чинно шествовали в самый большой в городе и, как говорят, в Европе на тот момент, кинотеатр «Низами». На «Золото Маккены» и на все индейские фильмы с Гойко Митичем. Чтобы потом писать мелом и углем на стенах в парадном имена своих кумиров: Оцеолы, Чингачгука, Ульзаны, Виннету. И играть, играть, играть. В индейцев и ковбойцев. Все пацаны нашего двора стали краснокожими. И хотя бледнолицые в гэдээровских фильмах были подлы и коварны по отношению к индейцам, но после «Золота Маккены», а больше всего, после песен Дина Рида – самого лучшего друга нашей страны из Америки, мы с моим тезкой предпочли стать благородными шерифами. Как Маккена в исполнении Грегори Пека. А все девочки нашего двора превратились в истинных ковбойш. И вот наш двор впервые разделился пополам. И начались войны между индейцами и ковбойцами. А посредине мы с Игорем. Благородные шерифы. Мой тезка был крупнее и несколько сильнее. Я выполнял в нашем дуэте роль генератора идей, а он был исполнителем. Правда, мы учились в разных школах. И иногда, из-за разницы в расписании, возвращались домой поодиночке. Если мы шли вдвоем и на нас нападали краснокожие, то сколько бы их ни было, четверо, пятеро, спина к спине мы легко отбивались. Кулаками и портфелями. Но если попадались индейцам по одному, приходилось нелегко.
Но потом Лена, как предводительница ковбойш и старшая из девочек, вынесла из дому, взяв в отцовской библиотеке, первую книгу Фенимора Купера о Чингачгуке и его друге Зверобое, и дала всем нам по очереди почитать ее. После и другие книги из той же серии. И вот наши взаимные стычки прекратились. Может, и стали немножко старше. Детская дружба, как и детские шалости – явление необъяснимое. Взрослыми. Но между самими детьми натягиваются отношения – прочнее корабельных канатов. Сколько лет прошло после выпуска из школы? Много воды утекло. Но и сейчас один мой одноклассник Валерка из Москвы пишет мне: «Здорово, брат! Как поживаешь?». Кадровый военный, офицер в остатке, послуживший в полиции, юрист, он всегда придет на помощь. Как и другой одноклассник, живущий в Минске Артурик, для которого наша школьная дружба – братство. Мы редко встречаемся. Только на просторах всемирной паутины, переговариваясь в чате «Одноклассников» или «Фейсбука», иногда по скайпу. Другой одноклассник-братишка, бакинец Димка. Не со всеми удалось сохранить искренность и преданность школьной дружбы. Кого-то уже нет в живых. Кто-то погиб еще в 90-х, оставшись навсегда в нашей памяти молодыми и бесшабашными. Кто-то уже совсем недавно. Как две наши одноклассницы. Онкология…
А потом в моем детстве случился другой двор. Не такой «одесский», а уже в новом микрорайоне. В новом доме ленинградской планировки. С двумя большими балконами по обе стороны нашей просторной квартиры. И так по всему дому. Счастливые 1970-е. Начало «странных» 1980-х, перешедших в «лихие» 1990-е. И окончание школы, совпавшее с чередой смертей кремлевских вождей и ощущением «сквозняка перемен». И первая работа, поступление в институты и техникумы. И уход в армию. И первые страхи наших подружек и одноклассниц, о которых девочки признались только много лет спустя. Они все боялись, чтобы нас не забрали в Афганистан. А мы все равно в армии писали, КАЖДЫЙ, рапорты о переводе туда, за Речку.
Дворы нашего детства. Кто сейчас помнит, какими они были?
21. 02. 2018 г.