Собор Парижской Коммуны
Повесть
Владимира Петровича Кожанкина (с ударением на "о") выкинули на полном ходу из нерабочего тамбура шестого вагона поезда номер 20/19 "Лугань".
Но он не разбился.
Потом он об этом пожалел.
А всё было как? Началось всё с того, что Владимир... Короче говоря, ему даже не надо было тогда ехать в Киев, можно было те бумаги сдать и в луганский отдел компании, но - он решил-таки поехать в Киев. Может быть, и, скорее всего, именно потому, что за этот месяц, проведённый в Луганске после долгого летнего отсутствия он чертовски устал, и такой переменой мест надеялся как-то восстановить силы.
Тем более, в Киеве жила одна его давняя знакомая, с которой он не виделся почти с самого окончания школы, и рассчитывал встретиться теперь. Знакомую звали Аня, отец её был крупным промышленником и фабрикантом в Луганске, а дочь, закончив с отличием лицей, продолжила учёбу в Киеве, но уже по финансовой части.
Помимо Ани, в Киеве также жил ещё и Константин. С Константином Владимир встретился впервые вот так же в поезде, около года назад, когда ехал в Киев ещё только проходить собеседование. У Константина, который оказался соседом Владимира по купе, на столе лежала книга Чингиза Айтматова "Прощай, Гульсары!", что Владимира крайне заинтересовало. Сам вот этот факт, достаточно из ряда вон выходящий.
Впоследствие оказалось, что, кроме этой книги, Константин с творчеством автора никоим образом не знаком, что ещё больше озадачило Владимира.
Но, так или иначе, это всё было в декабре того, прошлого года, а ныне же стоял октябрь, и год был самый, что ни есть, этот. Владимир ехал в Киев, и у него было сколько-то гривень и 80 долларов. Пиво стоило 6 гривень бутылка.
Владимир стоял, облокотившись на дюралевые поперечины, обрамляющие окно тамбура, и пил пиво.
Это было уже утро, достаточно хмурое и неприветливое утро начала середины осени. За окном проплывали под стук колёс рыжие и огненные рощи, оттенённые вечнозелёным сосняком. Местами из-за деревьев стремительно выскакивал какой-либо малый населённый пункт, для того, чтобы через полминуты скрыться за следующей лесополосой.
Владимир не любил, когда взгляд, обращённый за окно, упирался в стену деревьев. Неинтересно. Другое дело, если что-то видно, а, особенно, например, поле до горизонта, тут же какая-то речушка, маленький лесок где-то в стороне, и чтобы над всем этим понемногу восходило солнце. Нравилось ему и проезжать через крупные станции. А то ехал как-то, да вот тем же самым прошлым летом, по дамбе, что ли, Каховского водохранилища, и по обеим сторонам поезда было словно море без видимых берегов. Вдоль моря была насыпь, на которой сидели многочисленные рыбаки, караулившие давно привыкшую к грохоту составов рыбу.
"Вот если дёрнуть за эту ручку, то-то люди с полок попадают..." - думал Владимир, глядя на стоп-кран. - "Крику будет. А самому можно будет выскочить из поезда, и убежать в лес вот в этот, наверняка, там будет что-то такое... Если бы ещё день был поярче, а не как сейчас".
Между тем, поезд медленно, но верно подъезжал к матери городов русских. Позади остался зелёненький вокзал Борисполя (Владимир приглядывался в поисках низколетящих самолётов, но так ни одного и не увидел), следом - пост 893-й километр... Хорошо жить в таких местах - кругом сосны, воздух свежий, небо ясное - когда ясное... Владимир потушил окурок о стекло, бросил его в пепельницу, вырезанную из какой-то пивной банки, и ушёл в вагон.
"Вниманию встречающих. Фирменный скорый поезд номер 19/20 "Лугань", сообщением Луганск - Киев, прибывает к тринадцатой платформе девятого пути". Что-то примерно такое наверняка было сказано в то утро на Киево-Пассажирском вокзале через громкоговорители. На украинском, конечно же. Кожанкин этого не слышал. С другой стороны, никто его и не встречал.
Стоит остановиться на попутчиках Кожанкина. Или нет, лучше не надо. Почему так получается, что напротив всегда садится или какое-то мурло, как вот сейчас, с вот этой пряжкой в виде круга со знаком доллара (не иначе наркоман какой-то, или того хуже, брр...), которая ещё и крутится, или молодая (или не очень молодая) семья с глупыми детьми, в свои пять, или сколько им там, донельзя растленными, развращёнными... А, к примеру, вон в том купе - красивая девушка, очень даже ничего собой, но вот не получилось с ней познакомиться, и вряд ли получится уже когда, хотя чего на свете не бывает. А если бы она вот тут сидела, можно было бы с ней заговорить, произвести впечатление интересного человека. Ну, и так далее.
И лучше всего по этому поводу ездить в вагонах СВ. Но Владимир покупал билеты преимущественно в плацкарт, за неимением общих.
Машинально, Владимир окинул взглядом пустые пространства полок, может, забыл чего, но чего ему было забывать. Маленькую чёрную сумку, разве что. Так вот она, как её забудешь. Что ж, счастливого пути проводникам, и - здравствуй, город Киев. Вечный город...
Когда Владимир попал в Киев впервые, в 1994 году, было совсем другое время. И всё было другое: поезда, вокзал, деньги, воздух, люди... Другим был и сам Кожанкин. И помнилось ему, что каким-то непостижимым образом они с матерью тогда прямо из здания вокзала попали в метро, минуя длинные переходы и широкие залы. Но вот он приехал в Киев... сколько же это... лет спустя, ходил, искал этот путь, потому что попасть в метро с улицы ему не представлялось возможным ввиду прямо-таки нечеловеческой толпы, и оказалось, что то ли его замуровали во время реконструкции, то ли просто Владимир не так запомнил... Пришлось воспользоваться, в конце концов, единственным путём. Это было непросто.
Кто был в Киеве, особенно утром, в районе станции метро "Вокзальная", тот сам прекрасно всё знает, как оно там есть. Лишний раз говорить об этом не нужно. Владимир, плотно стиснутый какими-то ободранными мужиками и бабами с кошёлками, "кравчучками" и прочей дребеденью, медленно двигался в общем железном потоке к щели входа в подземку, и думал, что неподалёку отсюда к северу есть такой город Минск, тоже столица, тоже узел, тоже там есть вокзал, а около него станция метро. А как там всё по-другому. Почему так?
- Дайте, пожалуйста, 10 жетонов, - сказал Владимир, протягивая в окошко мятую синюю купюру. В ответ высыпалась горсть зелёных кружков.
Лесенка-чудесенка несла Кожанкина вниз.
В который раз, будучи в Киеве, Владимир отмечал неприглядность его сверхглубокого метрополитена. Несколько лет назад так получилось, что Кожанкин за приблизительно неделю сумел прокатиться аж в трёх метрАх (или метрополитенах - как правильно?). Трёх совершенно разных братских держав. Киевскому он ещё тогда присудил третье место, несмотря на экраны телевизоров с весёленькими сюжетами из животной жизни в вагонах, и вот этой голографией на перегоне между Лыбедьской и Проспектом Урицкого, когда внезапно из чёрного, отороченного кабелями, мрака за окном выскакивают жирафы, которых сменяют плывущие дельфины, превращающиеся затем в чаек, и всё это заканчивается (а как же) логотипом какой-то мобильной фирмы. Владимир до сих пор ломал подчас голову над технологией этого изображения. Не исключено, что это были настоящие животные, птицы и рыбы. И, тем более, фирма-заказчик, которая их там, под землёй, содержала.
Он тогда просто сел вот здесь же, на Вокзальной, и отправился кататься. Это был рабочий день, насколько он помнил, толпа людей, всё такая же неимоверная, а он с огромным рюкзачищем - ему просто захотелось покататься. Посмотреть, какие тут есть станции. Были и красивые. Сырец (это название прочно ассоциировалось у Кожанкина с нацистским концлагерем, который был здесь в годы войны), Академгородок, да тот же Святошин, - красивые, в общем-то, станции. Но - скользкие. Падать хорошо. Особенно зимой. Особенно с платформы на рельсы. В этом вопросе асфальтовое покрытие Вокзальной, по мнению Владимира, было более выигрышным. Хотя, если захотеть, то мало что помешает. Ворот раздвижных (между станцией и поездом) здесь, в отличие от Северной Пальмиры, Владимир нигде не заметил, и, скорее всего, их тут устанавливать не собирались. А было бы полезно, с одной стороны.
Владимир заметил одну интересную особенность в процессе своего спуска. Ступени эскалатора и его поручни двигались как бы независимо друг от друга. Точнее, двигались-то они в одном направлении, но с разной скоростью - поручни чуть быстрее (или эскалатор медленнее?). И потому, взявшись за эту резину, через некоторое время приходилось перехватываться заново.
Мимо проплывали, как их принято называть, "лайт-боксы", источающие свой боксёрский лайт для лучшего освещения разнообразных рекламных материалов, местами закленных рекламными материалами поменьше. На стенах арочного свода, напротив, висели уже "биг-борды". Канал "Интер" обещал решающую, главную, шикарную, наилучшую и политическую осень, ресторан "Шара-вара", расположенный, если верить информации, здесь же, в вокзале, - обещал налить каждому посетителю бесплатно бокал пива, киевская администрация обещала закупить 300 троллейбусов, отремонтировать старые дороги и построить новые больницы, компания "Метро-кредит" (как, однако, к месту) обещала гарантированный доход 17%, и такую же ставку рефинансирования по векселям. Всё это на украинском, как правило.
Глазам Кожанкина было больно. Он стал смотреть на человеческий поток, поднимающийся из глубин, проплывавший у противоположной стены, но от этого зрелища легче глазам не стало. Тогда он стал смотреть в потолок, единственное пространство, которое не хотело ничего до него донести.
Постепенно приближался конец в виде отполированной многочисленными ногами металлической зазубрины, расположенной навстречу этим самым ногам. Не успеешь сделать ускоренный эскалатором шаг на недвижную твердь платформы - зазубрина напорет тебя на себя, а далее это хорошо, если ты, споткнувшись, не упадёшь. Иначе можешь быть растоптан теми, кто стоит сзади тебя, и уже готовится после долгого спуска тоже сделать шаг.
Там, где Кожанкин провёл лето этого года, эскалаторы двигались совсем с другой скоростью, более медленной. И такого падения можно было не бояться. Вот, насчёт этих зазубрин он, разве что, уже подзабыл, они ли там были на исходе, или просто стальная пластина.
Но это летом. Теперь же Владимиру часто казалось, словно этого ничего не было, а всё то, что он как бы помнит о тех днях, - не больше, чем сон либо иная галлюцинация. Примерещилось, одним словом. Настолько это всё казалось невозможным по сравнению с нынешней обыкновенной жизнью.
Перед тем, как сесть в поезд метро (точнее, не сесть, а стать, поскольку "сидячие" места (налицо лингвистический парадокс - сидят ведь не места, а пассажиры на них) были по определению заняты уже на Харьковской), Кожанкин, как обычно при посещении этой станции, некоторое время задумчиво побродил между её колонн, рассматривая разные гравюры-дереворыты, которыми они были оформлены. Гравюры иллюстрировали важнейшие на 1960 год события из истории Советской Украины. Переяславская Рада (если дословно - то Переяславский Совет, что ж, выходит тогда, Советская власть в - на - Украине существовала ещё задолго до Великого Октября? Вспоминается Солженицын, писавший в "Круге первом" о красных стягах в Путивле), Воссоединение украинских земель золотым сентябрём 1939-го, Индустриализация, Освобождение Украины... Ещё какие-то богатыри отражают набег враждебного хана... А напротив эскалаторов - огромный профиль. Ну, ясно, кого.
Кожанкин бродил по станции, поезда прибывали и отправлялись, а человеческий поток, вбушовывающийся с поверхности, не спадал. В конечном счёте, Владимир влился в эту толпу, и через несколько мгновений оказался внутри вагона. Ухватиться было не за что. Кожанкина поддерживали со всех сторон тела других стоящих.
Ехать надо было до Театральной, далее следовало перейти на Золотые Ворота, и доехать оттуда до Лукьяновской. А там немного пешком до конторы.
Сегодня в поезде крутили про хамелеонов. Владимир следил за тем, как маленький зверёк, покачиваясь, крадётся по ветке, и, внезапно замерев, через миг выстреливает языком по тропической мошкаре. Но вот того, как удовлетворённый своей охотой хамелеон меняет после этого цвет, Кожанкин не увидел. На экране возникла заставка со станцией "Университет".
Это был тот самый университет, в который Владимир захотел поступить после экскурсии в Киев в середине восьмого класса. Конечно же (было бы странно), у него это не получилось. Не то, чтобы он провалился на вступительных экзаменах (он бы не провалился), а не пришлось даже подавать документы в эту альмо-матер всей украинской интеллигенции всех времён и всего народа. Некоторое время ему было печально от этого факта, что не получилось, а потом, когда он пришёл к выводу, что все университеты одинаковы, Владимир больше об этом не думал.
Люди, толкаясь, входили и выходили. Постепенно становилось свободнее. Потом - большинство пассажиров вышло на Крещатике. Театральная была следующей.
Виктор Ющенко (это был тогда такой Президент Украины), насколько Владимиру доводилось слышать, распорядился о переименовании улиц и ликвидации коммунистической символики в украинских городах и сёлах. Но вот эту станцию, по мнению Кожанкина, из всей этой кумачовой истории стоило бы сохранить, как есть. Можно было бы также перевезти сюда дереворыты с Вокзальной, для большего исторического эффекта. Если Театральная так поражала Владимира (даже сейчас, спустя), то как же она должна была действовать на тех, на кого должна была? Кто-то хоть верил во всё это бронзовое оформление? Оформитель хоть верил?
Да, здесь было, на что посмотреть. И на одного к о г о, бронзовый бюст которого смотрел как бы из далека, в смятении лент, развевающихся на ветру. А на стенах были приварены его слова. Всё время Владимир хотел их все себе переписать, чтобы потом проанализировать и поразмыслить над выбором именно этих цитат для экспонирования в метро. Но, чёрт возьми, бог его знает, увидит ли он этот интерьер при следующем посещении этой станции, которое теперь ещё когда будет. Владимиру казалось, что раньше эта станция называлась (должна была называться!) не иначе, как Октябрьская. Теперешнее её название шло ей ещё больше.
В Луганске перед зданием Дома Техники, при его перепрофилировании в "кулёк", фигуры трактористок и шахтёров сменили хариты и аполлоны, ну, и тут со временем что-то такое произойдёт. Маски развесят вот эти, но вот слишком уж этот цвет у колонн...
Так или иначе, Владимир шёл по долгому переходу к Золотым Воротам. Издалека слышался звук какой-то перкуссии, скорее всего, гармони, при приближении переставший. Костя-моряк в который уж раз приводил в Одессу свои полные кефали шаланды, и всё так же, когда он входил в пивную (о, она называлась "Гамбринус"! Или "Ланжерон"! Или, о, да, - "Золотой Якорь"!..), вставали перед ним все неизменные биндюжники...
Не кинул Кожанкин гармонисту ни копейки. Прошёл молча, не останавливаясь.
Что касается Золотых Ворот, встречавших подземных путников такими же картинами из древнеукраинской жизни, но уже выполненными в виде мозаики, то в детстве Владимир искренне полагал, что ворота были-таки сделаны из золота. Но при первом их тогдашнем посещении, когда он убедился, что никакого золота тут нет, и, скорее всего, никогда и не было, ему посчастливилось найти монету в десять рублей с изображением Кремля на аверсе...
Меньше, чем через полчаса, Владимир снова вышел на поверхность. Что это за здание напротив станции, один в один обувная фабрика "Лугань"? Не хвалёное ли СИЗО?..
Денёк был хороший. Настоящая золотая осень. СИЗО, оказавшееся всего-навсего заводом Артёма (завод Гартмана, завод Гужона...), полностью залитый солнцем, грел свои пыльные окна и видавшие ещё какие виды стены. Шумел Лукьяновский рынок. Ну, не то, чтобы шумел, это просто так говорится всегда в художественной литературе, что, мол, если рынок, то обязательно "шумел". Ничего такой рынок. Арбузы, дыни, чесноки, "пакет'-кулёчки!..". Рынок, как рынок, как самая наша рыночная экономика.
Помнится, тогда, в апреле, Владимир купил здесь тот самый кулёк с логотипом Лукьяновского рынка. Потом, вдали от здешних мест, этот кулёк был приколот иголками к стенке, к обоям. Так сказать, напоминал о том, что.
Поднимаясь по одноимённой с заводом улице в горку, Владимир любовался красотой осенней природы, которая ещё тут осталась в виде немногих деревьев, и, прежде всего, красотой, яркостью неба. Дойдя до перекрёстка улиц Мельникова и Дегтярёвской, Кожанкин остановился.
Была ведь такая же осень. Небо, солнце, деревья. Ну, может, она дождливая была, - Владимир не знал. Эти самые дни, но давным-давно.
В декабре прошлого года, во время пребывания в Киеве, у Кожанкина выдалось немного свободного времени, и он решил отправиться к киевской телебашне, ракета которой просматривалась ещё с привокзальной площади. Мать Кожанкина работала на Луганском телецентре, а здесь, на Киевском, - бывший начальник Луганского, хороший дядька по фамилии Шварц. Кожанкин решил "щёлкнуть" эту телевышку с близкого расстояния, и дома показать матери, как она, всё же, интересно выглядит, и вот этот круглый отсек на неизвестно какой высоте, где как раз и работает Шварц.
Что и говорить, башня предстала перед Кожанкиным совсем не как на фотографиях. Интересно и даже как-то странно, что она не стала с и м в о л о м, как Останкинская, к примеру. Да и на эмблемах украинских каналов Владимиру видеть её не приходилось. Он даже не знал её официального названия.
Владимир, оглядев башню, перевёл взгляд вправо. Там был овраг. В овраге стоял монумент.
Неподалёку от монумента стояли кресты в память о расстрелянных здесь же участниках украинского подполья.
Вот такой был ансамбль.
Было тихо.
Владимир тогда всё это сфотографировал, и монумент, и кресты, и башню эту, нависавшую над трагическим местом, над страшным местом...
А на этом перекрёстке им приказано было собраться. Людям.
Может быть, если и делятся люди на кого-то и кого-то ещё, то на тех, кто убивает, и тех, кого они убивают. Других различий (из-за которых) - нет. Они вымышлены, искусственны. Но почему тогда зафиксированы если не юридически, то морально?
А теперь тоже была осень. Желтели каштаны. Владимир шёл дальше вверх по улице.
Стояла хорошая погода, совсем непохожая на хмурое утро на подъездах к Киеву.
После посещения конторы и довольно удачного исхода дела, Владимир решил это как-то отпраздновать.
Гривень у него уже почти что не было. Даже совсем не было. Но зато были доллары. Их надо было поменять на гривни.
Владимир вышел с Пимоненка обратно на Артёма, и увидел такой себе павильон, около которого находилась водяная колонка, точнее, четыре колонки, краны которых образовывали вершины правильного креста.
Владимир опустился по ступенькам к колонке, напился, умыл лицо, на котором успел от жаркой погоды выступить пот, и, присев на лавочку рядом с колонкой, закурил сигарету. Сзади него, на той же лавочке, в глубине павильона спал человек.
Так, находя сегодняшний день достаточно хорошим, Кожанкин неторопливо докурил сигарету, встал и пошёл разыскивать ближайшее отделение обмена валют. К удивлению Владимира, на этой улице было всё, кроме банков и обменов валют. Точнее, одно окошко было, но уж больно оно показалось ему подозрительным. Узенькая, маленькая дверца и табличка "Обмен валют". Но в том-то и дело, что, минут через десять Владимир понял, что это окошко, по всему, здесь - единственное, и решил вернуться назад. Ну его, в самом деле.
Перейдя через мостовую, Кожанкин заметил склонившегося у столба человека средних лет, отчаянно кашлявшего. Возле него с растерянным лицом стояла молодая женщина, рядом с которой была детская коляска.
Пройдя ещё немного, Владимир обратил внимание на застеклённый стенд с афишей, на которой сидел в позе лотоса Борис Гребенщиков, приглашавший на свой концерт в Киеве через две недели, деньги от которого пойдут на поддержку детского дома. Владимир с удовольствием бы пошёл на этот концерт, но через две недели он будет в Луганске, и нигде более.
Но, может быть, тому человеку всё-таки тоже нужна помощь, хотя женщина за ней и не обратилась к Владимиру? Кожанкин развернулся, и, снова подойдя к паре, достал из сумки бутылку воды, набранной у колонки, и протянул её кашлявшему. Но тот выпрямился, как-то отряхнулся, и сказал: "Thank you. Спасибо". "Спасибо, уже не надо!", - сказала женщина с улыбкой. Они продолжили свой путь.
Казалось, Борису, наблюдавшему с афиши, это понравилось. Кожанкин ещё раз поглядел в его глаза, скрытые тёмными очками, и ускорил шаг. Кто знает, может, в этом единственном киевском обменнике, где курс 5.12 (а Владимиру ещё и курс хотелось бы найти повыше), именно сейчас будет перерыв?
Так, собственно, и оказалось. Пришлось ещё полчаса ждать на одной из лавочек под близлежащим каштаном.
Обменяв одну восьмую часть своей валюты на валюту более привычную и дешёвую, Кожанкин решил отправиться туда, откуда есть пошла наиболее новейшая история современной Украины. На Майдан.
Тем более, что ходившие здесь троллейбусы 18 и 18А имели в качестве одной конечной остановки Майдан. Оставалось только их дождаться. Судя по всему, ходили они часто, Киев, всё-таки, но тут Владимиру пришла в голову мысль, что его луганский проездной может в этом троллейбусе не подействовать.
Он подошёл к киоску, где продавали, среди прочих газет, журналов и сигарет, ещё и талончики. Сколько же они стоили? Да копеек 70. Ведь не 50 же. Купив талончики, Кожанкин разговорился с продавщицей насчёт проездных. Тут, как выяснилось, ходили, ясное дело, совсем другие, новые, с голограммой и скрэтч-полосой, как на карточках пополнения счёта. Над показанным ей Кожанкиным луганским продавщица долго смеялась, назвав его "совдеповским". Так проходит слава земная. А проездные образца Украинской ССР в Луганске всё никак не закончатся.
Ждать, перейдя на противоположный тротуар, пришлось долго. Владимир смотрел на облака, подгоняемые ветром в синем небе, на жёлтые высохшие листья каштанов, время от времени с шорохом опадавшие, и ждал троллейбуса. Магазинов поблизости как-то не было, иначе Владимир бы уже давно купил пива. Сейчас же он время от времени припадал губами к пластиковой бутылке с колоночной водой.
Вот наконец-то подошёл троллейбус. Буква "Л" в кружочке говорила о том, что этот троллейбус является, несомненно, родственником большого и славного семейства газобалонных автобусов "ЛАЗ", лет пять назад ещё бегавших в Луганске от Полтинника до вокзала, а теперь... Ну да ладно. Троллейбус был им, конечно, не чета, - весь огромный, сияющий, с бегущей строкой и "Обережно, двері зачиняються!". Был он, к тому же, двойной, с заносом хвоста 1 м, или сколько там.
Владимир сел возле окна. Улица за окном шла по-прежнему вверх. Интересного ничего особенного на ней не было, старые дома, плотно завешанные рекламой, упаркованные иномарками, каштаны, каштаны... Дома сменились "зелёной зоной", должно быть, это был какой-то парк или скверик. Да, вот и главный вход, около которого возвышается огромный безрукий бюст Станислава Викентиевича Косиора.
Всё бы, в общем-то, хорошо, так сказать, можно даже не обращать внимание на сирых пенсионеров и мрачного вида людей среднего возраста, если бы не молодёжь, сидящая где-то сзади, в хвосте. У молодёжи громко играл мобильный телефон. Какую-то такую разухабистую не то блатную (откуда же это проклятое притяжение ко всему самому грязному, что может быть?), не то просто эстрадную. Музыка сопровождалась громкими матерными возгласами одобрения.
Кожанкин ругал себя за это. За то, что не встанет, не подойдёт и не ударит всех трёх (или сколько их там) по их, мягко говоря, лицам, или хотя бы не сделает им замечания. А можно было бы схватить кого-то из них за горло, вцепиться, прямо-таки, и шваркнуть хорошенько о поручень, а мобильник этот (мультиполовой, мультивозрастной - он и мобильник, и мобилка, и мобилочка, и мобила, и мобильный) вырвать из грязных прокуренных рук этой шпаны и разбить, растоптать его об пол троллейбуса... А этих хозяев жизни с их обезьяньими рылами - пинком вон из салона... Но он боялся. И сам не знал (или думал думал, что не знал), чего он больше боялся - матерщины и возможных ударов со стороны этих малолетних выродков, или того, что на него обратят внимание прочие пассажиры, которые его же и осудят за это вмешательство... Или того, что его просто сорвёт. Последний раз его срывало классе в пятом или в шестом, когда он бросался и бил, не в силах остановиться, а тот, кого он бил (потом их бывшая классная руководительница как-то сказала Кожанкину, что у того, - его фамилия была Пальянов, - судьба сложилась совсем иначе, и что тот сам потом жалел о своём поведении), только смеялся, смеялся... Но теперь Владимир полагал, что он, в таком случае, может просто убить потенциального противника, так как силой какой-никакой обладал. Но, видите ли, боялся её применять. И вообще - боялся. И страшно ругал себя за это. Оставалась только какая-то надежда на то, что когда-нибудь, когда сомнений в применении силы уже совсем не останется, Владимир сможет исправиться, в конце концов. А теперь вот приходилось копить в себе эти проклятые обиды...
А то ещё такой был случай. Их, в общем-то, много было, случаев этих. И били Кожанкина, и ругали, и насмехались над его физическими недостатками, - но всё как-то прошло, оставив только многолетней давности неприятный осадок. И, в общем-то, и закончилось. Но вот был Владимир этим летом, как уже было сказано, далеко отсюда. И у него был флаг Украины. Этот флаг был для Владимира как брат, как друг, как неизвестно какой родной и близкий человек - за неимением остальных людей, которые там могли быть близки Кожанкину. Соотечественников-то - пруд пруди было. Но они в глазах Владимира выглядели стократ хуже как коренных иностранцев той заповедной местности, так и представителей остальных наций и народностей, оказавшихся там тою же волею судеб, что и Кожанкин. И только флаг, который Владимир вывесил за своим окном, был с ним. Встречал и провожал его, и напоминал про далёкую Украину, и про 1991-й год, и про студентов, голодавших годом раньше, и про всех тех, кто отдал за этот флаг свои жизни... Потом там случился пожар. Владимиру пришлось переселиться в другое жильё - в особняк. Флаг не сгорел. Его привезли в коробке вместе со всеми вещами Кожанкина и его соседей по комнате. Через несколько дней, когда всё уже утряслось, а до конца пребывания было ещё далеко, Владимир нашёл древко для флага. Просто длинную суковатую палку, но она была очень подходящей. И флаг на древке затрепетал над крышей особняка, и снова провожал и встречал Владимира. Ребята (ре-бя-та) фотографировались под флагом, а Кожанкин... Кожанкин одним из последних утр вдалеке от Украины пришёл к особняку, и обнаружил только сброшенное и сломанное древко, опять ставшее обыкновенной палкой. Он не плакал, не рыдал, - только внутри, без слёз, - он проклинал и тех, кто это сделал (он не находил в том, что произошло, никакого смысла, разумного объяснения), и себя... Ну, потерять человека, который тебе дорог, и которого вдруг убил неизвестно кто? До сих пор он думал о том, что это кто-то из с в о и х, и, наверное, те, с которыми он потом, в самом конце, пил ночью наверху водонапорной башни, под которой стоял полуугнанный ими автобус... В свою очередь, от одного не из местных, а просто иноязычных, Кожанкин услышал, что это, видать, местные так отреагировали на вторжение российских войск в Грузию, - Украина же так рядом с Россией...
В тот же самый день, потеряв надежду и отказавшись от попыток отыскать флаг, Кожанкин написал письмо своему любимому писателю Игорю Решилову, которого любил и уважал именно за то, что он изображал в своих книгах победы ровесников Владимира над собой, над обстоятельствами, и, в конечном итоге, над всей этой гадостью в лицах звериных морд псевдолюдей, и видно было, что сам через всё это прошёл, короче, он написал Решилову последнее, наверное, письмо (их и было-то немного, писем) с просьбой простить его. За всю его жизнь. А за флаг он и сам себя никогда не простит теперь. Лучше бы он потерял руку или ногу, чем флаг. На войне Кожанкина бы расстреляли за такое, и это было бы, может, лучше, чем эти мучения. Но ведь это была не война! Письмо он после долгих отлагательств отправил осенью из Луганска, вложив в него ещё там открытки и 18 пакетов тамошнего чая, который так пришёлся ему по вкусу, что он решил угостить им ещё и такого хорошего, н а с т о я щ е г о человека, как Решилов...
Флаг Владимир купил на Майдане. Перед вылетом.
Теперь он ехал туда на троллейбусе. Молодёжь, кажется, вышла. А ведь здесь ещё, судя по свастикам на стенах старинных домов, есть кое-кто и похуже этой гопоты, которая и гопотой-то не была, просто будущим быдлом... Как бы отреагировал Кожанкин на встречу с этими борцами за идею? А если бы он был того самого цвета кожи, той самой национальности?
Как их всех понять, оправдать? Бог - за что и х любит?
Троллейбус оказался кольцевым, то есть, конечной на Майдане, собственно, не было, можно было ехать дальше - в обратную сторону. Но Владимир вышел, думая, с какой улицы, радиально отходящей лучом от Майдана, он выйдет на саму площадь.
Майдан... Это священное слово для каждого украинца. Сердце Киева, сердце Украины. Всё здесь: и Почтамт, и МакДональдз, и Метробуд, и Глобус, и вот эти... "Мэдисон-Круассаны"... А тут, под этим углом, - неизменная бабушка продаёт беляши, пирожки и котлеты в тесте... Когда той зимой Кожанкину было нечего есть, эти беляши - холодные - его очень спасли.
Взгляд Владимира уткнулся в колонну. Он помнил, как её открывали. В тот день ему было почти 12 с половиной, и, находясь у бабушки, они с сестрой смотрели парад по чёрно-белой "Берёзке", в которой не было звука. Молча министр обороны Кузьмук объезжал колонны бравых ребят с патетической напыщенностью и отрешённостью на лицах, молча открывал, обращаясь к ним, рот, в ответ на что они молча открывали рты три раза, и закрывали не сразу. Но вот вдруг звук появился, и в хату ворвалось многократное, тысячеголосое "...а-а-а!!!".
Тогда, как Владимир помнил, кричали, вроде, банальное батальное "Ура!", теперь заменённое на более определённое "Слава!".
А за океаном тогда же, на днях, нашли трупы жертв и самого Александра Солтыса, украинца. Здесь даже какой-то фильм о нём показали, нет, фильм показали уже позже, после того, как все о нём забыли - в тот год было от чего. А тогда только новости показывали. Кого-то он там из своих убил "за мову", кого-то - ещё за что. Всякое с человеком случиться может.
Спустя полгода Кожанкин поехал с классом в Киев на экскурсию. Автобус проезжал в том числе и по Крещатику через Майдан. Краем глаза Владимир смог увидеть эту колонну. Мимо которой он, уже взрослый, прошёл потом только раз, с тяжёлым чувством, боясь даже глянуть на неё, даже как-то не желая смотреть... Вот издалека он мог на неё смотреть, особо не фокусируя взгляд ни на девушке, ни на её шаре, а близко подходить - не хотел. Композиция, конечно, была очень символична, и действительно была составлена - создавалось такое впечатление - после тщательного анализа украинской истории, а, может, достаточно было простого взгляда на тогдашнюю современность, чтобы так точно и тонко её передать и, получается, увековечить (хотя Майдан, говорят, - не лучшее место для памятников, сколько их тут было, и всех как-то потом не становилось... В свою очередь, Кожанкин искренне полагал тогда, что колонна кривая и скоро рухнет).
Но колонна - что... Самым трагическим для Владимира в Майдане, точнее, над ним, были часы. Вот эти, четырёхгранные. Когда-то эти часы показывали такое время, которое осталось теперь разве что в хронике* (- жанр, в наше время безвозвратно ушедший в прошлое). И часы эти остались единственно тем, что было здесь с самого начала. С самого начала имени Майдана. Часы были серьёзными, настоящими (какая разница, что они показывают теперь какую-то рекламу, а днём по ним вообще ничего не видать). Суровыми. Потому Владимиру становилось от их присутствия не по себе.
Только они здесь были на самом деле, часы эти. Остальное, включая колонну - не более, чем декорации. На которые можно было совсем не обращать внимания. И Кожанкин не обращал.
Майдан был единственным местом в Киеве, от которого Владимир знал, куда идти, чтобы приблизительно туда-то выйти. Потому Кожанкин сюда и приезжал всякий раз, попадая в Киев, и имея некоторое свободное время. Тем более, что в Почтамте продавали художественные марки и конверты, с интересными изображениями и штемпелями. У Кожанкина же дома лежала старая "Касса букв и слогов" без букв и без слогов, но полная марок. А в Почтамте он покупал новые, какие были не у всех, точнее, каких не было у него. Вот, например, эту, с Шухевичем. Или с флагами стран ГУАМ (есть или нет всё-таки сейчас этот альянс?).
Проходя к Почтамту по правому, если смотреть на колонну, тротуару, Владимир не мог не остановиться около сувенирщиков. Он питал к ним скрытую антипатию (конечно, меньшую, чем к тем, которые на Андреевском спуске), но уж больно радовал глаз их ассортимент. Летом Кожанкин купил тут значок с колхозом имени Ленина Семецкого района Брянской области. Из Семцев (или Семец) происходил дед Владимира. Сам он там никогда не был. Деда тоже не видел никогда, но вот решил купить этот значок, и при встрече деду его подарить.
Здесь он купил флаг.
Приехав, он хотел покаяться перед тем стариком, который продавал флаги и книги. Попросить у него прощения. И, может, купить "сильну книгу", как говорил старик, "Бойовий гопак"...
Но того старика ни тогда, ни теперь не наблюдалось. Зато бросился в глаза конверт с оранжевыми словами "Мир вам!" и погашенной штемпелем PREMIER JOUR оранжевой маркой достоинством 45 копеек. Таких марок у Владимира был целый блок. Тогда, на память купил. А тут - такой конверт. Кожанкин с радостью отдал продавцу пятёрку.
Рядом с филателистом стоял фалерист. Ух, сколько значков! Вот интересный. Маленький такой полукруглый-полуквадратный щит на иголочке, красного цвета с золотыми цифрами "Октябрь-50". Кожанкин купил его, и ещё один с гостиницей "Россия". "Октябрь-50" занял своё место в петлице джинсовой куртки Владимира. На кармане этой куртки всё лето висел тот колхоз Семецкого района, с Лениным на знамени и громадным строением чуть ниже - очевидно, коровником. Хотя вполне возможно, что там внутри находились свиньи. У деда надо при встрече узнать.
Марки куплены. И даже несколько красивых конвертов - для себя. Когда-то давно Кожанкин думал: почему евроконверты такие длинные? Позже он как-то обнаружил, что по ширине они немногим превышают ширину листа А4, и, таким образом, письмо, написанное на А4, удобно в этот конверт вкладывать, несколько раз сложив поперёк "гармошкой". В простые же конверты, формат которых остался неизменным ещё с тех пор, когда спереди у них были решётки, а сзади - образец написания по этим решёткам цифер индекса, неудобно было вкладывать даже тетрадную страницу. Приходилось её как-то уж совсем по-дурацки сгибать. Владимир в этих случаях всё старался согнуть как-то посимметричнее. Но зато, может быть, советские конверты своими размерами наследовали золотое сечение, и были специально сделаны для более гармоничного восприятия письма?
В других бывших соцстранах и решётки на конвертах остались. И слева возле них - две толстых черты, а потом под ними - шесть таких же в ряд. А вот машин-то, для которых и надо было вычерчивать цифры по решёткам - и деталей их уже не сыскать... Владимиру от этого становилось немного грустно. Он не знал, как сейчас сортируют почту, но догадывался, что решётки эти - не более, чем бессмысленная ныне ностальгия. А почта всё равно идёт невесть сколько - недели против давешних нескольких суток...
Да и пишут не так, как раньше. Тем более, не шлют телеграмм. В Австрии, говорят, телеграфа уже давно нет. Скоро и тут не будет. Всё к этому и идёт. Маленькие населённые пункты исчезнут, а в больших хорошо работает электронная связь.
А всё-таки нужно что-то всегда оставлять в резерве.
Двери Главпочтамта, тоже автоматические, распахнулись, и Кожанкин вышел наружу. День был для начала октября тёплый и ясный. Владимир знал, что теперь он попадёт в Киев не скоро, и будет вспоминать этот день, это ясное светлое небо и золотые каштаны и клёны. Однако печали он не испытывал. Он знал, что не хотел бы жить в Киеве, точнее, предпочёл бы ему какой-нибудь ещё город, если в Украине. Слишком Киев потерял в глазах Кожанкина, потерял своё лицо. А кто виноват? Люди! Хотя им это, новое лицо, наверняка, нравится.
Владимир купил в одной из палаток банку пива втридорога, и, усевшись на мраморный высокий бордюр в тени диковинного дерева, стал его неторопливо пить, наблюдая за окружающими такими же, как он, и вообще, за панорамой архитектурного ансамбля площади Независимости.
Через некоторое время ему пришла в голову мысль, как и обычно в таких случаях, кому-нибудь позвонить. На счету было не так уж и много денег, но их хватило бы, чтобы позвонить Константину и договориться с ним о встрече где-то здесь. А там можно будет где-нибудь пополнить счёт и позвонить Ане.
Набирая номер, Владимир вспомнил о том, как сидел здесь же, но в апреле, когда приехал сюда, в данном случае, впервые, и вот так же звонил Константину и ещё одному, которого звали Андрей, и который теоретически продавал где-то здесь, в Киеве, шаурму. В тот день Кожанкину было негде ночевать. А переночевать было где-то нужно, чтобы дождаться утра, от которого многое зависело, и поэтому нужно было переночевать не абы где, но всё к этому и шло - телефоны обоих молчали, и, кто знает, что и было бы, если бы не встретился тогда Владимиру на вокзале юркий старичок. Наутро старичок поблагодарил Владимира за то, что ему-де надо пломбировать зуб, а денег не было, а Владимир ему помог.
Спустя несколько долгих гудков, на том конце кто-то снял трубку.
- Алло! Можно Костю? - спросил Кожанкин.
- Это я, привет.
- Ну что, я тут на площади сижу, сможем увидеться сейчас?
- Да, я где-то через полчаса подъеду. Значит, на площади?
- Да, ну, или на Крещатике. Я тут хожу рядом с Почтамтом, короче.
- ОК. Пока!
Кожанкин набрал Аню.
Понемногу вечерело. Небо по-прежнему было безоблачным. По воздуху плыли паутинки. Позднее бабье лето.
Аня не ответила. Кожанкин немного удивился тому, что неизвестная барышня не начала свою неизменную тираду о невозможности всего сиюминутного, а соединила. Он представил Анину квартиру, её брата, у которого, как Аня сказала, сегодня день рождения, и ещё немного отхлебнул. На чём банка и закончилась.
Кожанкин обратил свой взгляд на вращающуюся модель земного шара, установленную на постаменте перед почтамтом. Он попытался сравнить направление вращения модели с истинным направлением обращения Земли - оригинала - вокруг Солнца, но не смог. Может быть, сказывалось тёплое осеннее солнце в сумме с выпитым пивом.
Владимир поднялся с бордюра и пошёл мимо Почтамта на Крещатик с надеждой, что там найдётся какая-нибудь свободная лавочка.
Когда-то, а, точнее, незадолго перед экскурсией в Киев в 2002-м, Кожанкин услышал, что Крещатик сделали пешеходной улицей. Тогда это показалось ему диковинкой. А во время экскурсии он узнал, что пешеходным Крещатик является только по выходным. Сегодня, видимо, был выходной, поскольку все шесть полос главной улицы главного города Украины были полны-не полны, а так - усеяны гуляющим народом.
Владимир перешёл Крещатик под землёй. Он не хотел ступать на проезжую часть.
А вот другая от Почтамта сторона Крещатика, его тротуар, действительно был полон. Кого здесь только не было! Люди теснились в палатках кафе, кто-то продавал заводные игрушки, мороженое и закуски, а также прессу. Иногда приходилось просто протискиваться меж гуляющих.
А тут ещё и этот, и не жарко ему в шляпе-то и в таком же чёрном именно что (я не хочу мерять кровь вёдрами) лапсердаке? Старый человек вспрыгнул на небольшую мраморную ограду и начал громогласно провозглашать: "Так говорил Иисус!..". И ничего больше. Пожилой человек, стоявший рядом, скептически хмыкнул: "Ну и что, больше же ничего не говорит!".
Лавочек свободных не было. Зато был какой-то небольшой продуктовый магазинчик, в который Владимир решил зайти и купить там ещё пива.
На той стороне Крещатика, прямо напротив магазинчика, находилась обитель некоего божьего посла. Рядом с крыльцом обители было установлено по обе стороны от входных дверей и ступеней по высокой бронзовой стреле. На правой от Владимира был поднят государственный флаг (Владимир с горечью закрыл глаза), на левой - столичный. Кожанкин знал, что в основание правой стрелы приварена мемориальная (в Сталине есть тайна. Тайна творца и поэта) доска с датой первого поднятия флага. Потому что тогда это было как бы нельзя.
- Теперь и слово-то такое забыли, - Владимир усмехнулся, - "НЕЛЬЗЯ"...
Он зашёл в магазин. Там была большая очередь и жарко. Еле дождавшись приближения к стойке, Владимир вытащил из кармана купюру и попросил слабоалкогольную "Ром-колу", которая и была ему незамедлительно выдана.
Дело оставалось за малым.
Выйдя из магазина, Владимир в конце концов нашёл свободную лавочку. Усевшись, он открыл бутылку и сделал несколько глотков. Язык приятно защипало.
Зазвонил телефон. Владимир снял трубку и услышал голос Константина, просившего указать точное местонахождение. Он был уже на площади.
Кожанкин нажал "Отбой" и продолжил дегустацию слабоалкогольной продукции завода "Росинка", попутно размышляя, что вот-де, был бог знает где, приехал, и теперь сижу вот тут на скамейке, и пью эту "Ром-колу"...
Всматриваясь в уходящую к площади толпу, Владимир пытался разглядеть в ней лицо приближающегося Константина, но его всё не было. Солнце продолжало своё нисхождение к горизонту, оранжево подсвечивая листья каштанов.
Вот и Константин. Идёт, и чего он в такую жару свитер напялил? Владимир закрыл глаза и немного склонил голову, дабы Константин обнаружил его не сразу.
Ноябрь 2008. Не закончено.