Не говори ему этого.
Не напрягай.
Если ты скажешь, то из него,
сосредоточенного – на своей ласковой болезни,
затерянного – в укусившем времени,
упустившего риск и погожий денёк,
полезут – сквозь ослепительную дурь –
сказочные угрызения, голубиные обиды,
пьяные бродилки в пору студенчества,
кружевные слюни о перевёрнутом мире,
неунывающая работа, вены отчаянья,
телесные сожаления о недоступном тепле…
Если ты ему скажешь,
если ты уже говоришь,
ты говоришь сейчас про это,
ты говоришь – и он часто дышит…
Он начинает рассыпаться на гипсовые куски,
он съезжает затылком по узорной стене,
он едет (сука, куда?) на лошадке
в жёлтый дом на марсианском песке,
в димедроловый сад за колючей проволокой…
Светлой памяти, в пучине нечаянности,
припасённый для скуки и похабных песенок,
отстоявший экзамены, невыученный нахлебник,
нежно говоривший с небом корсаров,
он прикуривал на лесенке с тетрадными виршами,
гонял коров на раскалённых лугах,
ловил дохлую рыбу в счастливой реке,
искал дороги под сбившимся платьем…
Разлитое небо радостного молчания,
упивающийся бессмертьем обаятельный зверь,
безупречный идиот в привлекательном теле,
он так свято забывал, он чутко вспыхивал…
Он весь вошёл в непролитую нежность
твоего по-детски родного холода,
прихотливой улыбки, равнодушного голоса,
едва понятной тревожной свежести…
И ты, конечно, ничего не скажешь,
ты пожалеешь, ты и не говорила,
если и сам он: слыша – не слышал,
не проникся вовремя, не смекнул…
Не замечал стареющей правды,
не отправлялся в отрезвляющий путь,
не растапливал леденец приятного сердца,
не смягчал твоих попадающих слов.
Пусть ему взбредётся-покажется,
обожжётся смехом, ещё аукнется,
пусть он верит, пускай он думает,
что ты ещё рядом,
что любишь его…