И всегда выезжает за час-полтора.
И это с учётом ебучих пробок,
Которые встали колом в петлявой кишке шоссе.
С комом в горле здоровается со знакомым,
Хотя он ей чужой вообще.
И в трубу кричит: мама, мама! Я скоро буду! Мама, я скоро приду!
А сама бьёт об пол небьющуюся посуду,
И любопытно смотрит: чем бы треснуть тебя на беду?
И на улице холод, дубак минус тридцать,
Хотя Яндекс показывает минус пять.
И холодок такой мерзкий по пояснице
Пробегает, задевая нервы опять.
И она плачет неистово.
И надевает платок, что вязала прабабушка,
Чтобы выйти в слякоть-ей оно лютый холод.
А прабабка стоит призраком на вокзале и приговаривает:
Ты ещё молод.
Слишком ты молод.
И обращается к ней на он.
И оборачивается, взглядом сжирая.
А она сидит в прокуренной комнате,
Смерти своей ожидая.
То ли скорая, то ли дежурка.
Понаехали, в окна гудят.
А она сидит, не то б***ь,
Не то проститутка,
Несчастные зенки на батарее распяв.
И выламывают дверь,
И заламывают руку.
И выносят на холод её нутро.
Завтра утром будет иная штука.
Завтра утром будет хлеб и вино.
И в больнице её сполосуют,
Её вырвет, прорвёт, порвёт.
А добрый иль злой водитель
В монастырь её отвезет.
И порог зачеркнёт неуклюже.
И поделит весь мир на после и до.
Да монахиня в чёрной одежде
Погладит умирающее нутро.
Но не так всё было. Не так.
Мы не в мелодраме и даже не в боевике.
Жизнь сурова, когда её жмут в оконной раме,
А она свисает на кадыке.
И вошла в привычку, как доза гера.
Героиня сломлена пополам.
Отрезает кадык и зашторивает чёрным раму.
И несёт свою жизнь в ад к богам.