Пролог
Владимир Владимирович!
Дорогой мой!
Ваше имя-отчество нынче неловко:
Отрастило лысинку, обзавелось обоймой.
Буду обращаться прямо —
Маяковский.
Много серьёзных
и трагических людей
с мраморно-голубиными лицами
сыпало словами о вас
и о ней —
стоило для этого влюбиться вам.
Однако — хватит — довольно
хорошего!
Почтили
память
верней
всего,
послушайте
поэму
из лая пёсьего
шута кабинетно-горошевого!
Под вашею книжкой,
Владимир,
кривилось
в зудящих судорогах
дерево трюмо,
под ритм и висельника тело б
билось —
и
породило настоящее письмо
весёлое, словно
компрачикоса
рука по лицу моему
прошлась,
бегают буквы
голые и бОсые,
опрокидываются в грязь.
Даются концерты из разных органов! —
Почки, печени,
мозгов ещё.
Помните, как вы её воспели,
Знаете
чем
кончилось
всё?
Размазали слезёнками
ваших трагизмов
багрово-жуткую нервотУ!
Вот и кормите их селезёнками —
всё превратится
в блевоту!
Может, сами хотите почитать,
как вас,
плюшевого и несчастного,
водят
под розовых
всхлипов
вязь
на поводке неточной информации?!
Что, не хотите?
Правильно застрелились.
Лилины руки в тисках зажав,
вы не хотели, чтоб превратили
в воздушный шарик
души
дирижабль.
Ну — не об этом —
мы здесь для развлечения.
К сифилитикам вашим
добавим герпес и СПИД?
Послушаем, как и моё мучение
мычанием любовным говорит?
Послушаем!
Безмерной дробью молчания
глаз лошадиных
почтив его,
высунем язык
нового отчаянья
века
21-го!
I
На платье неба
гноятся звёзд хризантемы —
столько платье
лежало
лет.
Так аллегорически
поэзии проблемы
выражу.
Эй, господин поэт!..
Говорят, стихи неплохо пишете?
Знете
что есть
писать
хорошо?
Это
как
знаком распятый Владимир:
читаешь — будто —
он встал и пошёл!
Сегодня
вышел
за глазниц
дыры,
Теребя
в руках
нейроны свободные,
вижу — выходят из квартир и
заполняют переходы пешеходные —
строем идут слова —
большие,
красивые,
сзади же скочут,
кусая их за пятки
всякие хайпики, крашики ютуборылые —
нескладно-длинноногие
жеребятки.
Антипоэтические лексы-отрыжки,
в фонетику закутавшись,
у дверцы губ сидят.
Попробуй — к примеру —
лязгни клубами вэйпа,
и не унизь
себя.
В океане слогов
захлёбываясь слезами
и отбиваясь от рифм
акул,
всё же вижу
очерченные щами
те самые тени
лазурных
скул.
Лупая глазами,
гляжу на проспекты:
монстры ретивых реклам не спят,
их — виноградины — взяв за сексты
вина
музыки
выдавливаю
из себя.
II
Помнишь, как снег
на лица
падал,
грубо веля
кудрям ниспадать?
Я не продал бы
за миллиарды
этого
глупого
«целовать».
Думаешь ты, я любить не умею?!
Душу душУ твою
— внемли —
каждой молекулой
мяса
тела.
Ты не выдерживаешь любви.
Эта любовь как озноб и вечность,
Горькая
будто
отжатый
лён.
Разве же может хоть тело прочность
выдержать, знаемое огнём?!
Тело — не может,
душа — тем более.
Выбежать,
выбежать —
прочь —
не тронь!
Наш разговор —
затянувшаяся монополия
на производство продукта «боль».
Я, в пошлое незнание одет,
петушиными шпорами
кож красы грубя,
изольдой могу завыть про
что мне смерть, когда ты
зовёшь меня!
Что ж, и те,
которые со дна экранов
светятся
голыми
морскими
звёздами,
могут спросить:
зачем живём, а?!
III
Вновь все жилы в болтливом
черепе
носятся, как кенгуру
по Австралии.
С тобой, любовь,
я жить
не умею.
Без — могу
едва ли я.
Ты говорил,
что не знаешь,как
не включать
снова и снова окошки игр.
А я
запутывался в тебе,
как в сетях
большая и наивная рыба.
В щепки рассыпался наш театр,
влажные, прищемлённые
гладит
губищи
рукой
вранья,
то возводя на трон меня,
то
низводя с фаворитьих лож
прямо на паперть
где тебя
дать я выпрашиваю на грош
жалкое сообщение.
Мой
оскал
в день зачатья таким
движения
биологий
сделали,
что, кого бы я не любил —
всё — как вскрытыми венами.
Один я,
не как ваш глаз —
как выжженная глазница
на месте
глаза.
Вылил в стакан бы
лицо твоё сейчас,
выпил бы
— ну —
разом.
Вот экспозиция:
только мой хохот
глухо отскакивает
от стен —
огромный,
как самомненье городового
в некоторых
из
древних
сцен.
Я, кровоточащий,
над сосновыми лесами,
над Обью развалился —
прямо закат.
Умру — здесь — упрямый
как слово
спрыгнувшее с языка.
Что за глупейший я индивид -
по запарке
вылитая
отвага.
Так, наверное, в Амстердаме
в зоопарке
умирала последняя зебра квагга.
Грустно полосочки на бедре
собирались в одну
одинёшенькую полоску,
и к вольеру её
подошёл
человек,
на плече донашивая обноску,
пахнущую
хвостами,
ушами
и гривами
прочих квагг.
Квагга не выдержала —
умерла.
Эпилог
Вот — и вечер.
Поклон, Владимир,
вам
от задыхающегося
в кислородной камере.
Вы, как кусок, меня проглотили,
и в горле
вашем
чуть замер я.
Кто?
Я
— по жизни мальчик приличный —
лаю, не кусаюсь,
в макушке с чекой.
Во избежание
психиатрической больницы
иногда притворяюсь
девочкой.
В меня
иногда
с попустительства Феба
и с подстрекательства Вакха
Земля любуется как в небо —
ну точно как в зеркало кухарка.