очерк
Я подъезжал к Орлу. Денёк в середине сентября две тысячи восьмого года выдался почти летним. Листва на придорожных деревьях только начинала желтеть, в небе отсутствовали даже самые малые облака — словом, благодать, что тут ещё скажешь…
Трасса была весьма свободна. В такие минуты держать руль — одно удовольствие: можно расслабиться и думать о чём угодно.
В Орле меня ждал Володя, двоюродный брат.
Мы условились с ним съездить в Болхов — небольшой старинный городок в шестидесяти километрах от областного центра, откуда есть пошла наша с ним фамилия, род.
Покойный дед наш, Василий Александрович, горячий сапожник, мастер ещё той, старой закалки, ремеслом своим прокормил и поднял на ноги большую семью, в которой родилось шестеро детей. Его деды и прадеды искони тоже были связаны с кожей — занимались прасольством, будучи в купеческом сословии, и в силу природной незаурядности и темперамента (качеств, видимо, входящих в обойму каждого представителя нашего рода) могли выкинуть в любой момент самый неожиданный финт. Так, один из них пожертвовал всё до копейки на русскую армию во время войны с Наполеоном, другой за собственные средства выстроил вместо старой деревянной каменную Петропавловскую церковь. Десять колен, известных ныне нам с Володей от тысяча шестьсот девяностых до наших дней, — не шутка. Сколько всего за это время прошло-прокатилось по нашей семье!
Мой отец был младше его отца. Во время Великой Отечественной он, будучи подростком, на фронт не попал, а его — для меня дядя Володя, назвавший и сына своим именем, — прошагал от западной границы до Москвы и обратно пешком, закончил боевой путь, добивая врага в его фашистском логове. Из своей двенадцатитысячной дивизии он остался одним из трёхсот солдат, дошедших до Победы.
Пути господни, как известно, неисповедимы. Но когда сам сталкиваешься лицом к лицу с необычными зигзагами судьбы, неизменно удивление, а порой и оторопь, нет-нет, да и становятся твоим спутником.
С дядей Володей такие «зигзаги» на войне случались с завидным постоянством. Однажды на вокзале в Гродно, выйдя на перрон покурить из остановившегося на несколько минут поезда, он столкнулся с юной зенитчицей Любой, своей родной сестрой, которая удрала на фронт тайком от родителей и ехала в другом поезде.
А немалого веса медный баритон (Владимир Васильевич служил в полковом оркестре)?! Разве любой смог бы сохранить его в боях и пронести вместе с винтовкой через полстраны, дважды прорываясь из окружения, ведя наступательные бои и таки сыгравший на нём в Германии в победном сорок пятом?
Сегодня, уже встретившись с Володей и направляясь по трассе из Орла в Болхов, мы вспоминали рассказы его отца о том, как он во время войны дважды видел свой город и даже свой дом, но, проходя мимо, ни разу не смог зайти повидаться с родными.
Сначала это случилось в сорок первом. Его полк, отходивший с боями от самой границы, сдерживал немецкое наступление на подступах к Москве. Болхов расположен в холмистой местности, через которую течёт река Нугрь — приток Оки. С господствующих высот город виден, как на ладони. Наверное, именно там проходила колонна солдат, в которой был дядя Володя. Он сказал командиру, что вот же его город.
— А во-он там, видите, — небольшой деревянный домик, в котором мама, отец, младшие… Разрешите хоть на минутку… Я догоню!
— Не могу! Время такое… отстанешь — трибунал и тебе, и мне, — ответил командир. — Ещё будет возможность, свидишься. Мы обязательно вернёмся.
В такую минуту трудно представить, что творится в душе человека, вынужденного подчиниться и пойти, пойти дальше, уговаривая обрывавшееся сердце одной надеждой на возвращение.
Но слова командира сбылись... События первой военной зимы, отмеченные отчаянной и упорной обороной столицы, а потом и состоявшимся в декабре контрнаступлением, позволили нашим войскам отбросить фрицев почти на двести километров. Однако Болхов ждал своего освобождения ещё до сорок третьего.
В результате орловско-курской битвы дядин Володин полк пошёл в наступление. И вновь с той самой господствующей высоты солдат разглядел свой дом. Маму бы, маму увидеть… ну, хоть одним глазком!
— Не дури, боец, времени совсем нет. Нам ещё до ночи топать вёрст двадцать. Не догонишь, — не разрешал командир.
— Догоню, поверьте!
— Отставить! — и потом чуть мягче добавил: — Ничего, победу домой принесёшь, потерпи чуток.
Терпеть пришлось ещё долго — три с лишним года. Но и на этот раз слова командира сбылись. Вернулся дядька домой, правда, только в сорок седьмом — ну уж такова солдатская доля!
А через год родился Владимир Владимирович, мой двоюродный брат, который уже (за разговорами незаметно) въехал в Болхов и скакал в буквальном смысле по булыжной мостовой старой улочки.
Съехав на обочину, поросшую редкой травой, он махнул рукой в сторону обычного небольшого домика.
— Узнаёшь? Хотя куда тебе — совсем маленьким был! Здесь стоял наш дом. На его месте построен другими людьми вот этот.
— А огород? Огород с малиной! Высоченной и густой!
Володя усмехнулся:
— С твоей тогдашней колокольни всё казалось высоким и густым.
Бывший огород нашей бабушки постепенно спускался вниз (там и росла когда-то та самая малина) и выходил к топкому месту, соседствующему с рекой.
— А вот там, — и Володя показал рукой направление, — возвышалась Петропавловская церковь.
— Которую строил наш предок Афанасий?
— Да. Говорят, все наши прадеды венчались в ней. Ну, ты же видел «Брачный обыск» наших деда и бабы Веры?
— Поедем к ним.
Через несколько минут мы шли по старому городскому кладбищу. Попетляв среди крестов и памятников, мой взор — как бывает это всегда внезапно — наткнулся на родные имена. Даты-то разные, а фамилия… одна на всех. Глаза постепенно пытались охватить пространство и слева, и справа, и дальше — под кронами разросшихся старых деревьев. А душа, обгоняя взор, видела вокруг неразрывную цепочку родных незнакомых людей, живших задолго до меня. Кругом виделась только она — единая фамилия — отчего внутри меня происходили необъяснимые вещи. Под каждым крестом, казалось мне, был я. Какой-то своей частью…
— Мы сейчас поедем с тобой к Преображенскому собору, — произнёс Володя, — посмотришь, как мы его вернули к жизни. Он возглавлял крупную строительную организацию и старался помочь, чем только мог, восстановлению болховских храмов. А их когда-то насчитывалось в этом небольшом уездном городке аж двадцать семь!
Главным среди них, конечно, сразу определялся Преображенский. Это не требовало объяснений, настолько он выделялся своими размерами и красотой. В двухэтажном пятиглавом пространстве одновременно могли находиться до пяти тысяч человек. Рядом с ним располагался ещё один — с высоченной колокольней, куда мы с Володиной подачи тут же полезли, чтобы оглядеть окрестности малоэтажного города, посреди которого то тут, то там торчали храмы, большей частью своей требовавшие реставрации и восстановления.
— Сколько отпущено жить, столько и буду этим заниматься, — тихо сказал Володя. Я не ответил. Видно было, что фраза эта не для красного словца. В такие минуты можно понять о человеке много больше, чем даже за годы, проведённые вместе.
— Жаль только, что наш Петропавловский снесён под фундамент, — добавил он.
— Когда-нибудь придётся строить заново, — ответил я. — Давай проедем по городу... просто так. По любым улицам.
Мы ехали по обычным, ничем не приметным улочкам небольшого русского городка, в котором преобладала деревянная частная застройка, разбавленная старинными купеческими домами, выказывавшими, будто грибы-боровики, свою основательность.
Внезапно Володя остановил машину и вышел у отдельно стоящей полуразрушенной церквушки с ещё более ветхой колокольней.
Я никогда не видел таких храмов. Вспоминались величественные и неприхотливые, кафедральные и сельские, ухоженные и заброшенные, восстановленные и разрушенные… Но этот! В нём угадывалось нечто особенное! И тут я догадался: он был весь испещрён отверстиями в массивных кирпичных стенах так, как бывает дырявой ткань, изъеденная молью!
— Отчего это? — вырвалось у меня.
— Это ему досталось во время войны.
Вот оно что! То были многочисленные следы от снарядов. Я подошёл к колокольне. На уровне моей груди в стене зияло отверстие размером с хороший кулак, сквозь которое можно было разглядеть фрагмент ещё зелёного луга и кусок чистого голубого неба.
За храмом уже не было домов, а дорога поднималась вверх по склону, наверное, самому высокому в округе.
— Слушай, может именно здесь шёл тогда твой отец? Ведь отсюда виден весь город и во-он, вон же наш дом… (дом чужих людей по-прежнему был «нашим», и это не казалось странным).
— Может быть.
Мы замолчали.
Я смотрел сквозь дыру в стене, и мне виделся старый солдат. Этим солдатом был сам Болхов — маленький город, без устали встававший на пути неприятеля в любую военную годину. Этим солдатом был мой дядька, кусающий до крови губы при отступлении в сорок первом. Старым солдатом был этот растерзанный храм, телом своим закрывавший город и наших бойцов в трудные минуты сражений с фашистами. Солдатом, служившим невольным наводчиком артиллеристам. Солдатом, до сих пор напоминающим нам о той страшной войне...