Словно после дороги, шмыгнувший домой,
из руки отпускающей,
этой зимой
из умеющих пальчиков тесно разжатый,
только съехавший, сам по себе провожатый,
клюнешь дверь и увидишь распаханный стол,
где в часы честно вбитый осиновый кол,
карандашный окурок, притупленный ради
замирания памяти в умной тетради.
Вспомнишь имя-улыбку, рябиновый смех,
колокольчик заливистых жестов – из тех,
что по следу уроненной радости – даром
разбирают лицо деревянным пожаром.
Это песенки-ягоды, из горсти
по углам раскатившиеся,
«пусти»
говоримое в миг, как прибившись к сердцу,
отпускать не надо, а лишь вести…
И в тот гроб, который, что сам не свой,
как не веря, насколько ты весь живой,
в самый час, когда прозябаешь рядом
вместе с этим утром, разбитым садом,
в благочинном мхе замечаешь лишь,
как дрожишь от памяти, как крошишь
самого себя до беды отвесной,
запаляя хвост над кузнечной бездной,
пожелаешь хаос, где, что ни сей,
в сердцевине сАмой, в лучине всей –
кружевное «ты» из огня и гнева
протянуло имя, как ветку с древа…