Государева конница билась, да обожглась.
Заезжает на выжженный двор иноземный князь, на хрустящие кости ступает послушный конь.
Ты богам не молись, алтарей и свечей не тронь, будет бледен огонь, будет ночь, будет голос тих - раз мы здесь, значит боги мои посильней твоих.
За плечами не пики, а бубен из темных кож, в храм любой из живущих носитель их будет вхож, размещается пусть в уцелевших чертогах рать.
Отпусти, княже, бубен желает тебе сыграть.
Мы зажгли мирт и мяту, поленья и бересту, переходит в мелодию мерный могучий стук, мех бобровый и куний в песке, крови и золе.
Нет на выжженном поле шамана верней и злей, ибо помнят меха да и кожа протяжный плач, помнят, как несся конь по полям плодородным вскачь, и заливистый смех, и испуганный волчий вой.
За ту ночь государь раскошелился головой.
Отпусти, княже, дай мне средь трупов его сыскать.
Среди зол и поленьев, злой падали и песка пусть покоится тот кто в сомнение всем дарам смел шамана изгнать ночью темною со двора.
Уходящие вроде казалось бы далеко, возвращаются с бубном, с мехами, огнем, клинком, возвращаются жечь и топтать и богов поить кровью тех кто однажды замена пожег твои.
Государь, я вернулась, где хлеб мой и где же соль? В той крови, к кому ныне пришла госпожа с косой, только вместо косы мех да бубен да злат браслет.
Говорила же - тех, кто поет, забывать не след, за такое ни боги ни смертные не простят.
Отпусти, княже, дай мне сплясать на его костях.