Недолюбленная, недоласканная, обдуваемая ветрами,
Ты стоишь, и из глаз ореховых испаряется чистый свет.
Не сложилась любовь. Итогом вот – круглосуточно терпишь травлю… Улыбаешься так неистово, словно горя в грудине нет.
Из подруг ты всегда нелестная, слишком честная, неживая.
Твои раны не так бинтуются, прикрываешься рукавом.
Если кровь – это глупость, ссадина, и она уже заживает. Так что хватит смотреть с сочувствием, говорим сейчас не о том.
У тебя на рубашках пуговки отрываются, смотришь странно так,
Отлетевшую (то есть пуговку) прижимаешь к земле носком.
Дышишь тихо, чуть-чуть поверхностно, вдохи стали такими рваными, что ты ступни себе порезала, погуляв по ним босиком. Ты не то, чтобы очень стройная. Это правда тебе не минусом,
Только общество смотрит гадостно, шепчет пакости за спиной…
И сезон этот льёт простудами, век какой-то простудный выдался.
Так и ходишь, ключами бряцая, да глотая гортанью гной.
Ты такая сейчас опасная, неподдельная и взрывная. Только суть твоя также топчется и упорно стремится к краю. Это даже уже не доводы – подтверждённый давно диагноз. Кроме жалких попыток свыкнуться ничего уже не осталось.
Голос ветру незримо кается твёрдо стиснутыми зубами. Покаяния обрываются чуть повыше, над облаками, не доходят до Бога, Дьявола, до какой-нибудь суеты. Даже верить в кого-то полностью до сих пор не умеешь ты. Давишь пальцами струны тонкие, вырывается только кашель. Детка, детка, иди куда-нибудь, будь отзывчива и пока, что ль.
Необрадованная, укрытая, закупоренная бутылка, ты уходишь во мрак сгустившийся, лишь поводишь плечами пылко, мол, конечно, я не красавица, есть стройнее и повезучей. Только кроме меня никто уже меня сшить не сумеет лучше. И от этого я удачливей, мой покрой разработан мною.
И уходишь.
И смех простуженный пролетает над головою.