Ездия в маршрутных автобусах, смотрясь как в зеркало в глаза современников и земляков, удивляюсь. Думая о том, что давно уже не видел лиц западных людей, евроамериканцев. Как-то подзабыл их выражения лиц. Конечно, когда на улице жара, а в автобусе кондиционер шпарит и потные, измученные зноем уличным, эти люди в цветастых шортах и маечках просто отдыхают в комфорте и прохладе, то лица у них не такие, как у наших, придавленных морозом, сегодня, кстати, опять -20 в Магадане. После недавних -3. И смотрел я на родные лица, морщинистые, как печеное яблоко и свежие, юные, как абрикосовый персик щечки, и замечал, что выражение глаз у всех одинаковое - измученное долгой зимой, а на Колыме она длится 12 месяцев в году, чудная планета! 12 месяцев зима, а остальное - лето. И как-то теплело на душе при виде родных лиц. Ведь это мои, мой народ, свои, колымчане. Это без пафоса. Без популизма и истерики. Просто мои. С любовью и нежностью. Да, затурканные и замученные. Усталые и кроткие. Бесконечно терпеливые и мудрые в своей простоте, незаморачиваемости, невыносимой легкости нашего космического бытия на самом краю света. Слава богу, света, а не тьмы, как поется в песне Александра Журбина про "Ах, Магадан, ах, Магадан!". Света, света, а не тьмы. Но и тьмы достаточно. В эту долгую зиму, которая падает тебе на плечи небесной твердью, роком, скалой, каменным сводом, как Атласу на бицепсы. И держать эту громаду зимы и бесконечно хмурого неба, собравшего в себе вселенскую тоску и межгалактические запасы льда и снега, это, скажу я вам, то еще удовольствие. Иногда, да что там иногда, ЗА-ЧАС-ТУ-Ю просто ощущаешь себя насельником промер-ЗЛОГО ада, в котором перегорели все топки, а последний уголь черти загнали по дешевке каким-нибудь бедуинам в Сахару. И вот в ледяном своем аду, в адище, мы все еще живы, мы все еще дышим этим морозным воздухом, раздирающим легкие. Лающий кашель не проходит. У меня он прекращается только летом. Это не лечится, как сказал мой любимый актер - великий русский артист Николай Олялин - майор Топорков в "Обратной дороге нет". Это лагерный кашель, и он действительно не лечится. Дома, выпив ароматного на травках чаю, с лучшим и дорогущим медом, даже першения нет. На какое-то время. А выйдешь на улицу, пройдешься, и снова кашель-собака. Лается. И это еще в легких норма, никакой не туб-дип-спан-сёр. Флюру на днях делал. Это просто бронхи ослабели. Это просто климат. Сильный. И надо терпеть или соответствовать. А уедь отсюда после стольких лет, в жаре уже не проживешь. Организм адаптировался к Северу. Непоправимо.
Это жизнь. Это ее мелочи. Но смотришь в соседей по подъезду, в сорабтников, в случайных попутчиков в маршрутке, в самолете Москва-Магадан, в лица, выгравированные на мраморе на старом Марчеканском кладбище, в лица тех, кто жил и лег в эту вечную мерзлоту, ожидая второго пришествия, и понимаешь, Господи, не хочу Тебя смешить, рассказывая о своих планах. Что будет, пусть будет. И как скажешь, куда и как направишь, туда и потопаю. Как полопаюсь, так и пошлепаюсь по осенней жиже или подтаявшей ледяной луже. Босиком. В крещенскую прорубь нагишом, в одних подштанниках.
Это потому так, что вокруг только свой народ. Не помню, как выглядят евроамериканцы и японогородовые, индокитайцы и прочие австралийские антиподы. Наверное, тоже люди, как и везде. Сегодня мне рассказали вот какую штуку. Кто-то из наших гастарбайтеров как-то ляпнул своему работодателю: "Сейчас мы работаем на вас, а потом вы будете пахать на нас". Интересно, не правда ли? Это к вопросу о демографической безопасности нашей России. Задумайтесь-ка, молодые. Нам-то что? Умрем задолго до вас. А строить дома и беречь будущую девочку-Россию, такую русоволосую с голубыми-голубыми глазенками, с косичками вразлет вам останется. Сколько там пособие? Одного или двух, а может трех, четырех, пятерых ребятишек, а?
Меня не очень волнуют внутренние миры иностранных подданных. Люди, как люди. Везде одинаковые. И страдают, и радуются, и кровь у каждого красная под кожей разного цвета. И нервные окончания тоже одинаково работают при боли. Вас било током в 380 вольт в дождь и на мокрой земле? Не довелось такого удовольствия попробовать? Конечно, несть эллина, ни иудея для нас. И много званых, да ведь мало избранных. А избранничество это и крест и со-весть, и мУка и мукА. Перемелется, колобок испечется. А я от дедушки ушел, я от бабушки ушел. И от тебя, смерть-лиса, не уйду. Только живой водой запей меня и я воскресну. Как Тот, кто за всех за нас...
Другие народы? Мир им. Но все же родные мои здесь, рядом. Хотя есть и далеко, ой, как и далеко. И печаль-тоска моя по ним.
Здесь же, все-таки мое племя. Здесь мое Слово. Здесь моя жизнь. И здесь моя смерть где-то затаилась. На миру и на родной стороне - красна. Весна. Скоро весна. И снова солнышко согреет. И ветерок ласковый с моря подует. Не ледяной-суровый. Нежный. Трогательный. Как взгляд, задумчивый взгляд старого рыбака на остановке. Закутан в парку-аляску с капюшоном и ватные штаны. А за спиной бур для проруби. Ловись, рыбка, большая и масенькая. Невысокий мужичок такой. Пенсионер. Или вон старушка со слезящимися от морозного ветра глазами. Душа моя покойна и умиротворена рядом со своими. Здесь, в России, на Колыме, в Магадане. С ними я жил, живу и умру. Без пафоса, без популистских обещаний, просто за них. За Родину. Как когда-то вставали в штыковую мои деды 77 лет назад. За Сталина и за Отчизну. Сейчас кого-то покоробит. Кого-то вывернет наизнанку, как пса, возвращающегося на свою блевоту. А мне плевать. Потому что здесь моя родная земля. И как всем и каждому лечь мне в нее и удобрить ее собою. Вот, бери меня, Россия, со всем моим добром и любовью, весь я твой. Спаси, Боже, помилуй!