Глава 5
Иран – не древняя страна.
Она пред ним, как чистый лист.
«Летал» к Хайяму Гулиа –
Мистификатор – реалист.
Г.Л.
1. ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ОМАРА ХАЙЯМА
Георгий Гулиа
Я уже на земле великих поэтов, среди которых особыми гранями сверкает имя Омара Хайяма. Это он привел меня сюда. Это его земля и его народ. Между нами
и его жизнью пролегли столетия. Но разве позабыт Омар Хайям? Кто не знает его? Какое сердце устоит перед его искрометными рубаи? Омар Хайяма знает весь мир.
Этот человек посвятил себя математики и астрономии, считал себя учеником
Абу-Али Ибн-Сины и лишь на досуге занимался поэзией. Но обессмертила его
поэзия. Прекрасная участь подлинного поэта, который стеснялся называть себя поэтом после Фирдоуси!
Многое неясно в жизни Омара Хайяма. Он родился в Нишапуре и похоронен в Нишапуре. Его могилу с чудным надгробьем я видел и поклонился ей. Вокруг прекрасный сад, в котором ярко горят цветы. Хранитель мемориала подарил мне семена этих цветов, я их высадил в Абхазии, и теперь неповторимой расцветкой живой ковер радует глаз абхазцев. Я взял с собой горсть земли, в которой
погребен Омар Хайям.
Несколько лет тому назад прах Хайяма перенесли на нынешнее место, чтобы воздвигать величественное надгробье. При этом присутствовал садовый рабочий по имени Абольфаэль. Он сказал мне:
– Я видел его… Это серый скелет, лежащий прямо на земле. Когда к нему
прикоснулись, он рассыпался. Теперь его прах под камнем.
В тринадцатом веке Нишапур подвергался нападению кочевых орд. Город был разрушен до основания. Было вырезано все население поголовно! Даже кошки и
собаки и те были перебиты. С той поры Нишапур с трудом, но оправился. А небольшое население Нокан – в полутораста километрах отсюда – стало расти, и теперь этот город Мешхед, столица Хорасана.
Днем в Мешхеде жарко. После полудня город замирает. И это время хорошо проводить в прохладных кинотеатрах.
А в Нишапуре, у входа в Хайямовский мемориал, посетителей ждет не менее прохладный, чем кино, ресторан. Здесь можно подумать о времени и поэзии, о жизни и смерти. Чтобы снова и снова согласиться с Омаром Хайямом: «В кредит не верю! Хочу наличными. Сейчас».
В молодые годы Омар Хайям жил в Бухаре и Самарканд. В двадцать семь лет он
был замечен в далеком Исфахане. Главный визирь Маликшаха Низамал-Мулк пригласил молодого ученого в Исфахан. Здесь Омар Хайям провел более сорока лет. Здесь он задался вопросом:
«Что там, за ветхой занавесой тьмы?
В гаданиях расстроились умы…»
И тут же находил ответ, полного глубокого философского смысла:
«Когда же с треском рухнет занавеска…
Увидим все, как ошибались мы».
Малик-шах распорядился построить обсерваторию для Омара Хайяма.
По чертежам ученого и под его руководством. Построить в Исфахане – столице сельджукской империи. Сейчас от той обсерватории нет и следа. От эпохи Хайяма осталась только мечеть Джаме, купол которой вознесся на высоту тридцати пяти метров. Я поехал, чтобы полюбоваться кладкой стен и архитектурой древнего сооружения.
Горы, высокими зубцами стоящие вокруг Исфахана, и река Зайендеруд выглядели так же и во времена Хайяма. В их облике мало что изменилось.
А вот Исфахан растет и шириться. Численность его населения перевалила за полмиллиона.
В Исфахане Омар Хайям и его друзья составили календарь, более точный, чем
тот, которым мы пользуемся сейчас. Это удивительно!
Над Исфаханом сверкают все те же звезды, на которые смотрел Омар Хайям. Они совершают все тот же путь в небесной сфере. И зодиак прежний. Нынче разгадано многое из того, что находится «за ветхой занавеской тьмы». Но вслед за одной занавеской появляется другая. И так будет без конца. Омар Хайям это хорошо понимал…
Омар Хайяму была предоставлена прекрасная возможность заниматься наукой (поэзией – между делом). В Исфахане. Под покровительством главного визиря
Низама ал-Мулка. При содействии ученых – его одногодков. Это были люди молодые. Они начинали совместный путь, когда им было лет по двадцать семь. И шли вместе, рука об руку, разгадывая тайны мироздания.
Звездными ночами, когда Исфахан засыпал, молодые люди устремляли свой взор в бездонную глубину. Млечный Путь уже не казался причудливым поясом. Они понимали, что Земля шарообразна. И Солнце шарообразно. Той же формы и Луна. За их спиною стояли такие великие люди, как Ибн-Сина, Бируни и Фирдоуси, вся жизнь которых прошла в трудах, которые составили великие сочинения. Но стоять на месте
невозможно! И поэтому Омар Хайям и его друзья не смыкали глаз в ночной тьме.
Когда я бродил по тегеранским улицам и наблюдал бесконечную, казалось,
совершенно бессмысленную стремительность хаотичного потока машин, мне порою слышались слова мудрого Омара Хайяма: «Ты жив – так радуйся, Хайям!»
Если много столетий назад эти слова приносили утешение, то в наше время,
на мой взгляд, они нуждаются в некоторой поправке в хайямовском стиле.
То есть в мудром переосмыслении некоторых явлений нашей современности.
Нишапур расположен недалеко от нашего Ашхабада и недалеко от афганского Герата. Из Мешхеда ведет сюда новое шоссе. Островерхие пики недалеких гор сопровождают вас почти на всем пути. Климат здесь континентальный: летом очень жарко, а зимою морозы достигают порою градусов тридцать.
Последние годы своей жизни Омар Хайям провел в Нишапуре, читая книги, размышляя над бытием. Научная работа была уже позади. Возможно, что здесь были написаны новые рубаи. Он жил в доме со своей сестрой и ее мужем, Мухаммадом
ал-Багдади.
Низами Арузи Самарканди оставил такой рассказ:
«… В городе Балхе на улице торговцев рабами в доме эмира Абу-Са'
да собрались хадже Омар Хайям и хадже имам Музаффари Исфизари. Я присоединился к ним. Во время беседы и веселья я услышал слова худжат ал-хакк Омара, который сказал мне: «Моя могила будет в таком месте, где два раза в году деревья будут осыпаться ее лепестками цветов». Эти слова показались мне невероятными, но я знаю, что он не говорит пустых слов.
Когда… я прибыл в Нишапур, то прошло уже несколько лет с тех пор, как тот великий муж прикрыл лицо завесой из праха и мир лишился его. А я был обязан ему как ученик. В пятницу я отправился на кладбище и взял с собой одного местного жителя, чтобы тот показал мне могилу Хайяма. Мой проводник привел меня на кладбище Хайра, по левую сторону от Кашле. У основания садовой стены находится могила Хайяма. Абрикосовые и грушевые деревья из сада протянули ветви через стену, и на его могиле было столько цветочных лепестков, что под ними не было видно земли. Я вспомнил слова, которые слышал от него в Балхе, и заплакал, ибо нигде во всем мире, от края до края, я не видел равного ему…»
А вот свидетельство ал-Байхаки:
«Его своя имам Махаммад ал-Багдади рассказывает мне: «Однажды он чистил зубы золотой зубочисткой и внимательно читал метафизику из «Книги исцеления» Ибн-Сины. Когда он дошел до главы о едином и множественном, он положил зубочистку между двумя листами и сказал: «Позови чистых, чтобы я составил завещание». Затем он поднялся, помолился и после этого не ел и не пил. Когда он окончил последнюю
вечернюю молитву, он поклонился до земли и сказал, склонившись ниц:
«О боже мой, ты знаешь, что я позвал тебя о мере моей возможности.
Прости меня, мое познание тебя – это путь к тебе». И умер».
Это случилось на восемьдесят третьем году его жизни.
Писатель XV века Яр-Ахмад Табризи в своем сочинении «Дом радости» сообщает о Хайяме: «У него никогда не было склонности к семейной жизни, и он не оставил потомства. Все, что осталось от него, это четверостишия и хорошо известные сочинения по философии на арабском и персидском языках».
Омар Хайям писал стихи всю жизнь. И не мог не писать. Ибо это было потребностью. Он не мог жить без стихов. Но при этом он не думал о славе.
По крайне мере, поэтической. У него была своя «настоящая» работа: математика, астрономия, философия. На досуге он составил свой гороскоп, и по нему ученые точно определили дату его рождения: 18 мая 1048 года.
В Тегеране мне подарили издание Омара Хайяма, включающие триста восемьдесят два рубаи. Многие иранские ученые не шли далее шестидесяти – шестидесяти шести рубаи, полагая, что остальные принадлежат не Омару Хайяму. Я рад, что это издание рубаи по своему составу приближается к изданиям советских иранистов.
Я стоял у могилы Омара Хайяма и думал: сколько же рубаи написал великий поэт? Пятьдесят? Сто? Или несколько тысяч? Известно, что Омар Хайям писал свои четверостишия на полях ученых трудов в часы раздумий. Известно также, Хайям писал свои четверостишия на полях ученых трудов в часы раздумий. Известно также, что поэт не оставил свода своих стихов. До сих пор не найдена рукопись рубаи.
Ученые тщательно сортируют стихи Омара Хайяма в поисках «подлинных» хайямовских произведений.
Однако самое главное и удивительное состоит в том, что стихи Омаха Хайяма существуют. Ими зачитываются любители поэзии всех пяти континентов Земли. Я не видел еще человека, который не улыбнулся бы при имени Омар Хайяма и не воскликнул: «Величайший поэт!»
Недалеко от высокого надгробья Хайяма, среди цветов установлен на небольшом постаменте мраморный бюст поэта. Поэт не очень стар, но очень мудр. Он как бы говорит: «Зачем понапрасну ломать голову? Вам нравятся мои рубаи? Так читайте их на здоровье и прекратите бесплодный счет моим стихам». В самом деле: на десяток рубаи меньше разве обеднеет Хайям? Это мы, его почитатели, понесли бы духовные
убытки, ибо уже не можем без Хайяма. Он с нами всегда. Он наш поводырь в мире прекрасного и, если угодно, в этом бренном мире. Без него было бы скучно, чего-то недоставало бы нам.
Я говорил себе в Нишапуре: кому этот памятник?
И не раздумывая отвечал: величайшему из поэтов ибнэ Ибрахиму, по от-
цовскому прозвищу – Хайяму…
Омара Хайяма нельзя отдавать прошлому. Это развивающаяся субстанция, ибо поэзия Хайяма – плоть от плоти народа. Куда бы вы ни пришли, в какой бы уголок Ирана ни приехали, на вас смотрит умный иронический взгляд Омара Хайяма. И вы непременно услышите его слова: «Ты жив – так радуйся, Хайям!»
Да, Омар Хайям жив и поныне. Он будет жить вечно, вековечно. Рядом со всеми живыми. Со всем, что движется вперед.
Его переводы из Омара Хайяма можно смело
назвать блестящими, едва ли не лучшими на
русском языке, хотя хороших переводов их
Хайяма и до Плисецкого в русской поэзии
было немало.
Фазиль Искандер
2. ОМАР ХАЙЯМ (от переводчика)
Герман Плисецкий
Стихи такого поэта, как Хайям, возможно, не нуждаются в предисловии.
Но поскольку время его творчества отделено от нас восемью веками, я решаюсь добавить несколько слов от себя. Все, что я узнал о Хайяме, все, что понял в нем за время работы,- все это без остатка ушло на переводы. Итог –перед читателем.
Но мне хочется сказать о том, как постепенно менялось мое собственное представление о переводимом поэте, как живая логика его стихов изменяла предвзятый, односторонний образ, существовавший в моем воображении.
Ибо помимо поэтических и переводческих традиций существует еще инерция восприятия. Сложный поэт нередко упрощен, иногда (невольно) на первый план выступает одна какая-нибудь его черта, затеняя собой остальные. Так возникает «байронизм», «киплингианство», «есенинщина». То же произошло и с Хайямом. У многих, в том числе и у меня, сложился образ этакого веселого старца, с неизменной чашей в руке, между делом изрекающего истины. (Кабачки имени Омара Хайяма, открывавшиеся в начале века в Европе и Америке, - только крайнее выражение этого понимания поэта.)
Несоответствие этого шаблона истинной поэзии Хайяма я почувствовал уже при работе над пробными четверостишиями. Из двадцати надо было перевести на выбор десять. Я решил перевести все двадцать, а потом отобрать из них лучшие.
И оказалось, что лицо Хайяма определяют не гедонические мотивы, а четверостишия, полные сосредоточенного, скорбного размышления. Именно они определили выбор стихотворного размера для перевода, именно они получились удачней других.
Чем больше я погружался в работу, тем дальше отходил от первоначального образа-схемы. Количество выпитого вина в тексте не убавлялось, но как бы уходило в придаточное предложение, становилось орнаментом. И постепенно сквозь стихотворные строки стал проступать облик совсем другого
человека.
Спорщик с Богом, бесстрашный ум, чуждый иллюзий, ученый, и в стихе стремящийся к точной формуле, к афоризму, - таков Хайям, астроном и математик. Каждое четверостишие – уравнение. Ученый по-новому комбинирует известные ему величины, стремясь найти Неизвестное. Четверостишия слагаются в серии. Одна и та же мысль варьируется многократно, рассматривается с разных сторон. Посылки все те же, а выводы порой прямо противоположны. Не думаю, что «противоречивость» Хайяма может служить основанием для того, чтобы отвергать его авторство в доброй половине четверостиший ( как полагали многие ученые востоковеды). Есть в этих крайностях высшее единство – живая личность поэта, стоящая над собственной исследовательской
мыслью, примиряющая противоречия.
Если уж говорить о сомнительной принадлежности Хайяму некоторых четверостиший, то они отличаются не противоположностью суждений, а принципом поэтической организации. Так, мне кажется, что Хайяму чуждо «живописание». Он точно, четко мыслит в стихе, а не рисует картины. Поэтому несколько чужеродными мне представляются немногие пейзажные четверостишия. Внимательный читатель без труда отыщет их. В этом отличие Хайяма от других великих персидских поэтов и в этом, может быть, секрет его широкой популярности за пределами родной страны.
Точность, немногословность, отсутствие случайного, симметрия формы
– все это роднит рубаи Хайяма с математической формулой. Форма хайямовского рубаи необычайно дисциплинирует переводчика, ставит жесткие границы, и в тоже время сама подсказывает приемы работы. Упомяну из них то,что я назвал бы «взаимозаменяемостью деталей» у Хайяма. Полстроки, целая строка, а порой и двустишие целиком повторяются в разных четверостишиях, могут быть перенесены из одного в другое. Что это? Позднейшие варианты? Я предпочитаю думать, что это поэтический принцип, и полностью использовал его в переводе.
Как Хайям на протяжении своей долгой жизни возвращался к важным
для него мыслям, пересматривая их снова и снова, так и мы, переводчики, будем еще не раз возвращаться к его творчеству, казалось бы, столь ясному и осознанному, но каждый раз открывающему новые возможности, новую точку зрения. Работа эта, как я убедился на собственном опыте, практически бесконечна. Перечитывая сделанное, вдруг видишь места, которые можно усилить.
Но стоит улучшить одно четверостишие, как соседнее начинает выглядеть слабым. Чтобы издать книгу, нужно было однажды остановиться.