Из сборника «The Spell of the Yukon» (1907)
NEW YEAR'S EVE
НАКАНУНЕ НОВОГО ГОДА
Как жутко здесь на берегу, столь мрачном и холодном.
Лишь черный, стонущий прибой да снежной вьюги свист.
А я, как бот, попавший в шторм, один, пред Новым годом,
Перемещаюсь на ветру, блажен и неказист.
Открыт Макгаффи кабачок — там песни и отрада.
(А я так слаб, ведь я не ел ни крошечки с утра).
Туда я просто проскользну — печалиться не надо —
Возможно, парни мне нальют, нет худа без добра.
Они подшучивать начнут, они нальют мне виски.
(«Желаешь выпить?» — «Право, сэр, я был бы очень рад».)
Дурак, посмешище таверн, ханыга, падший низко,
Помятый, грязный… — «Что? Еще? Давай-ка рюмку, брат».
Там Боб Фицсиммонс на устах, и там бармен у бочки
Расскажет, где Таммани-холл и как шериф пропал.
А я тихонько прокрадусь и сяду в уголочке.
Ах, как кружиться голова!.. Бог мой, как я устал!..
******
Две розы на её груди. Как запах их дурманит!
Мы на балконе. Аромат от южных ливистон.
В ночи вальс Штрауса звучит и в дом наш проникает.
Ее рука в моей руке, я счастлив и влюблен.
Внезапно смех ее затих; она взглянула томно.
В ее глазах увидел я, как просветлела мгла.
И миг настал, когда она одну из роз, безмолвно,
Сорвала со своей груди и мне передала.
Вдруг стала музыка звончей, и стали тени зыбки.
Я в лоб ее поцеловал в тот новогодний час.
«Она моя, она моя!» — казалось, пели скрипки.
И раздались колокола — я слышу их сейчас!
Но разве ты не помнишь вальс последний и печальный?
Но разве ты не помнишь взгляд, что потускнел от слез?
Но разве ты не помнишь свет мечты необычайной,
Грядущих лет, что навсегда в своей душе пронес?
Прости меня, моя Этель! Я пред тобой в ответе.
Промчалось пять десятков лет, и розы цвет завял.
Уж лучше сдохнуть тыщу раз, чем жить, как я, на свете!
Я согрешил, я низко пал — зато я так страдал!
Но, чу! Звучат колокола!.. Ее я снова вижу.
Она прекрасна, как мечта… Но что за гул?.. Метель…
Судья с трибуны смотрит вниз… «Он — не виновен» слышу…
Опять звучат колокола!.. Иду к тебе, Этель!..
******
«Старик, вставай, двенадцать бьет. Здесь, слышишь, спать негоже.
Встряхни своей тупой башкой, ты прям в проходе лег.
Мы славно встретим Новый год, ты выпьешь с нами тоже,
Бродяга старый… Но, друзья, он — мертв! Прости нас, Бог!»
Перевод: Константин Николаев (перевод ранее не выставлялся)
---
Боб Фицсиммонс (1863—1917) — первый британский боксёр-чемпион в супертяжелом весе.
Таммани-холл — штаб демократической партии в Нью-Йорке.
--
New Year’s Eve
It's cruel cold on the water-front, silent and dark and drear;
Only the black tide weltering, only the hissing snow;
And I, alone, like a storm-tossed wreck, on this night of the glad New Year,
Shuffling along in the icy wind, ghastly and gaunt and slow.
They're playing a tune in McGuffy's saloon, and it's cheery and bright in there
(God! but I'm weak—since the bitter dawn, and never a bite of food);
I'll just go over and slip inside—I mustn't give way to despair—
Perhaps I can bum a little booze if the boys are feeling good.
They'll jeer at me, and they'll sneer at me, and they'll call me a whiskey soak;
("Have a drink? Well, thankee kindly, sir, I don't mind if I do.")
A drivelling, dirty, gin-joint fiend, the butt of the bar-room joke;
Sunk and sodden and hopeless—"Another? Well, here's to you!"
McGuffy is showing a bunch of the boys how Bob Fitzsimmons hit;
The barman is talking of Tammany Hall, and why the ward boss got fired.
I'll just sneak into a corner and they'll let me alone a bit;
The room is reeling round and round . . . O God! but I'm tired, I'm tired. . . .
******
Roses she wore on her breast that night. Oh, but their scent was sweet!
Alone we sat on the balcony, and the fan-palms arched above;
The witching strain of a waltz by Strauss came up to our cool retreat,
And I prisoned her little hand in mine, and I whispered my plea of love.
Then sudden the laughter died on her lips, and lowly she bent her head;
And oh, there came in the deep, dark eyes a look that was heaven to see;
And the moments went, and I waited there, and never a word was said,
And she plucked from her bosom a rose of red and shyly gave it to me.
Then the music swelled to a crash of joy, and the lights blazed up like day,
And I held her fast to my throbbing heart, and I kissed her bonny brow.
"She is mine, she is mine for evermore!" the violins seemed to say,
And the bells were ringing the New Year in—O God! I can hear them now.
Don't you remember that long, last waltz, with its sobbing, sad refrain?
Don't you remember that last good-by, and the dear eyes dim with tears?
Don't you remember that golden dream, with never a hint of pain,
Of lives that would blend like an angel-song in the bliss of the coming years?
Oh, what have I lost! What have I lost! Ethel, forgive, forgive!
The red, red rose is faded now, and it's fifty years ago.
'Twere better to die a thousand deaths than live each day as I live!
I have sinned, I have sunk to the lowest depths—but oh, I have suffered so!
Hark! Oh, hark! I can hear the bells! . . . Look! I can see her there,
Fair as a dream . . . but it fades . . . And now—I can hear the dreadful hum
Of the crowded court . . . See! the Judge looks down . . . Not Guilty, my Lord, I swear . . .
The bells—I can hear the bells again! . . . Ethel, I come, I come! . . .
******
"Rouse up, old man, it's twelve o'clock. You can't sleep here, you know.
Say! ain't you got no sentiment? Lift up your muddled head;
Have a drink to the glad New Year, a drop before you go—
You darned old dirty hobo . . . My God! Here, boys! He's dead!"
==