Гулял в тот день под старой крышей ветер,
и глухо падал дождь и собирался в щели.
Дом расплывался в сумраке тумана,
молчал, молился, сторожил посадки.
На поле завиднелись две фигуры –
старик в плаще и старых сапогах,
в уютном шерстяном платке старушка.
Они брели задумчиво с корзиной опят осенних –
мшистых, липких, тонких.
Она шла, углубившись в свою старость,
а он смотрел по сторонам и думал
о парнике для перца, огурцов.
Давно их мир был разделен на части,
и руки не тянулись друг навстречу другу.
И был для каждого и дом, и сад своим.
По вечерам она, бывало, в кресле
сидела и вязала длинный шарф
иль вышивала по старинной схеме.
А он в своем углу строгал для шкафа полки,
резцом работал, гвозди забивал.
За чаем больше не садились тесно,
а чинно шли к беленому серванту,
но не тянулись за одною чашкой.
Он выбирал себе зеленую со сколом,
что прослужила уже много лет.
Она брала детей подарок – кружку
с веселой рожицей и надписью по кромке.
И пили чай по часу или по два,
отхлебывая мерно по глотку,
кипреем пахнущему тяготно и парко.
Их тишина укутывала пледом
и согревала в скользкое ненастье,
и крошки от сухих галет сбивала
в пропахшем осенью засаленном ковре.
И каждая последующая чашка в мозаику несчастий и утрат
слагалась на столе скрипучем, залатывая сетку с патиною трещин.
Потом спускалась ночь,
везде гасили лампы,
и лай собак из дальних деревень
казался близким, странно одиноким,
слипаясь во едино с темнотой.
Им все же не спалось –
то тикает сверчок, то яблоко подгнившее упало.
И вот уже луна глядит в окно,
полночным светом их своим смущая.
Но скоро снова солнце и рассвет
и череда теней и бликов на оконных рамах.
А им молчанье заменило время.
И дни слились в единый пульс земли,
и сны в их дом являются без слов.
Язык их – шелест, треск, падение росы.
Их сцена – бледность трав в тумане желтоватом,
а режиссер – покладистая гладь опавших листьев.
К ним постучится иногда сосед
и принесет парного молока.
Его старик проводит за сарай,
где посадил кусты малины желтой, терна.
Она из сундука достанет скатерть –
узор покажет и попросит новый,
узнав, как чувствует себя его жена.
Потом его за стол они усадят,
напоят терпким клюквенным компотом,
пообещаются зайти на днях.
А он – моложе их на двадцать лет –
смущенно дует на горячее и просит
совета их по поводу рассады
и как сложить для новой бани печку.
В заботе о чужом на время
они придвинутся поближе, наклонившись,
и головы их чуть соприкоснутся,
и руки встретятся обхаживая гостя,
то пирога кусок, то ягод предлагая,
которые она всегда готовила на случай:
вдруг неожиданно придет желанный гость.
Но он уходит – вновь они одни,
в затихшем доме, разведенные судьбою по разным бытовым делам,
среди засвеченных давнишних фотографий,
рисунков, ковриков, сухих букетов.
Молчанье вновь их отмеряет сроки.
Заботы вновь у каждого свои.
Но ближе к вечеру, напомнившему лето,
когда уже устало светит солнце,
когда болотной зеленью расстелятся поля
и потекут по ним ручьи тумана,
придет мгновение небытия на грани
меж слепотой ночей, прозрениями дня,
наполнившись признаньями двух душ,
сбежавших вглубь себя от увяданья трав,
от замирания осеннего, предчувствия зимы.
И станет вдруг им тихо и спокойно
и теплоту погасшей вдруг печи
они впитают кожей, вспоминая,
как торопились – наступил бы вечер
и все заботы дня бы вдруг унес,
оставив их вдвоем под музыку дыханья от кроваток детских.
И так за годом год, и им казалось, время
не в силах разделить их до конца.
И снова дождь, туман, и деревенский вечер.
И свет в окне, где двое стариков
свою судьбу листают пожелтевшими руками,
ловя украдкой друг от друга вздох,
невольно прижимаясь все теснее.
А ночь уже окутала их дом в покров,
расшитый силуэтами и снами.