И все же, как не молодись,
не воробьины были стаи.
Страницы памяти листая,
кручу медальку на груди…
Саднит плечо, гражданский долг –
подстать осознанной харизме.
Уже с полгода в организме
желаний – хоть на целый полк,
да так, что, как не понимай,
во всем присутствуют контрасты:
короткий сон, сержант горластый,
и осень в сеточку – нехай.
В окопе сыро. Дождь вчерашний
еще не влился в глинозем.
С рассветом медленно ползем
вдоль теплотрассы к старой башне.
Та – воплощает высоту.
Бежит по венам неизвестность.
Вокруг валежник бессловесно
чернеет, словно ждет беду.
Взлетает галка – век не видеть.
Здесь и жучок вжимает в грязь.
Куда-то запропала связь,
но слышно: щелк – предохранитель.
Шалишь, гунявый. Твой винтарь
уже с неделю бьет исправно.
Такая, знаешь, телеграмма –
хлопок, и мир с горизонталь.
Тебе поддаться – путь не ярок.
Притаиваться – наш черед.
Вот-вот, вернувшись, дождь пойдет.
А с ним – лови, дружок, подарок...
Так повелось еще с Беслана –
держать затяжку про запас.
В ней дом покинутый, приказ
и двадцать граммов чистогана.
За далью дымно. Запах гари –
как будто город топит печь.
Нам до него – одна картечь,
и весь подствольник до окраин.
Одно терзает: как случилось,
что через семь десятков лет
в стране не старцев, не калек
Господняя пропала милость?..
И вот я дома. Воробьи,
родные до смерти, кружатся.
Я им кричу: «Держитесь, братцы», –
сжимая в мыслях карабин.
Привычка. Что теперь с того?
Меня учили бить исправно.
Такая вот больная правда.
Но странно – мне не всё равно.