Колядная баллада имени кота и гаера
Тьфу ты, выметайся, лихое!
"Были ли эти силуэты или они только поме-
рещились...с точностью сказать нельзя."
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита
Вот когда Пашка – ещё не был женат,
он запал на антиквариат.
Людям новое давай, да приличное,
а ему – битое, аутентичное!
Да не просто, чтоб было старо,
а чтоб аж затрепетало нутро!
И он на это так и мечет рубли,
достает – даже из-под земли.
Помню, Гоголя искал он во гробе –
вот такое аутентичное хобби.
(А что? По мне, так – аутентичное хобби.)
А потом наприглашает друзей,
а уж дом у него – как музей.
Там и хуннский лук – с тугой тетивой.
И Влад Цепеш анфас – как живой.
Только, где у людей в коридоре – свет,
там у Пашки на крюке – с фонарём скелет.
(Аутентичный фамильный скелет.)
Слева в нише у холерного флага –
умывальник с клеймом ОсобЛага,
бязевый рушник с шитьём "Миру – мир!"
и гильотина в стиле ампир.
(А что? Кстати, вполне функциональный ампир.)
И вот к нему понабьётся гостей,
всё-равно что в бесплатный музей.
Только сразу проходи, не зевай,
а замешкался – не осерчай,
если рядом вдруг запнётся сосед
и обрушится с крюка скелет,
и твой нос уткнётся в бязь "Нет – войне!",
а гильотина заскрежещет в темноте.
И кто-то ухнет баском: "А-ха-ха!"
(А что? Я говорил уже? Всё это –
до самой последней мелочи – аутентично.)
А направо заглянешь – и в зной
там как в погребе вечной зимой.
И на полках в спирту и в разрез и в разлом
всё мозги гениальных голов за стеклом.
(И аутентичное, ясное дело, даже стекло.)
Но и тут ты проходи, не зевай,
а замешкался – не осерчай,
если вдруг нервно взрогнет сосед
и обрушится с хрустом скелет,
и по новой не будет не видно ни зги,
резко звякнет стекло, вязко чавкнут мозги –
и конечно толкнёт тебя чьё-то плечо
на пол – там, где осколки и что-то ещё...
И кто-то ухнет баском: "А-ха-ха!"
(А что? Я говорил уже? Всё это –
до самой последней мелочи – аутентично.)
Ну а прямо – есть дверь, но на ней
три замка и два пуда цепей.
И никто из всех друзей-заводил,
не хвалился, что в неё заходил.
(Аутентичные такие три замка...)
А на святки раз ночью и лунной и стужной,
с щуплой тенью полувоздушной –
Пашка, вернувшись перед восходом,
и против обычая, чёрным входом,
пустил, видно, в дело ключи к тем замкам,
и поднялся чудовищный гам.
Перво-наперво там что-то завизжало,
злобно фыркнуло – и мерзко зажужжало.
Что-то грохнулось и гулко застучало.
Что-то одичало жутко замычало.
Как заскрежетало! Что-то зарычало!
Как задребезжало! Страшно затрещало!
Что-то из последних сил заверещало,
гнусно запищало и запричитало.
Чуя смертную тоску, так завопило –
в трёх кварталах заменять пришлось стропила.
А в конце всё свелось к непрерывному гуду,
словно остервенело крушили посуду...
Вслед затем Пашка наш изменился:
поседел и остепенился.
Обзавёлся двумя близнецами –
и прельщает их теперь леденцами.
Всюду – блеск, ни соринки, ни пуха.
Залетит к ним случайная муха –
ни на щёки не сев, ни на руки,
на лету помирает от скуки.
А что прятала раньше та дверь в тайном зале,
то ни Пашка, ни щуплая тень не сказали.