Часть вторая. Лики Змея
Глава 12. Клоны серебристого облака
«Все остальные особенности символики «второго рождения» также оказываются изменёнными: пещера вновь становится «гробницей», но уже не в силу своего «подземного» положения, а потому, что весь проявляемый Космос представляет собой теперь своего рода «гробницу», из которой человеку предстоит в «третьем рождении» выйти…»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон
Галина ждала меня в «Ливерпульской четвёрке».
— Ты видел, чё в газетах творится! Отец Святополк анафематствует! Его поддерживает прозаик-почвенник Трофим Кузьмич Кондаков и поэтесса Тамара Клунина. Они подали в суд за распространение порнографии. Иск принят…
— Знаю. Я уже взял у отца Святополка интервью, в котором он говорит, что в средние века таких, как ты, зажаривали на костре…
— Класс! — прижалась ко мне руководительница нашего проекта. — Ненасытин умоляет меня на коленях. Уговаривает забыть инцидент с рукописью «Девушки и миллионера». Просит вернуть… Как там у тебя — файлы, целы?
— Угу! — цедил я пиво, воображая, что мы возлежим на зелёной лужайке у ручья с выводящим шотландские баллады соловьём на ветке, и размышлял над тем, сколь неисповедимы пути писательской славы. Вот тебе чернилка, гусиные перья и пергамент! Вот тебе осёл и келарь!
— Анчоусов решил двигать свой альтернативный проект! Шура будет писать бестселлер с продолжением. Дюма — мать его! — поведал я о коварных планах конкурентов.
Я, конечно же, умолчал, что Шура нанял и меня, что глава из «Лунных волков», зачитанная Анчоусовым, состряпана мной, и впредь я буду пахать на двух мастеров бестселлеров одновременно. Собственно, было сразу ясно — Шура не потянет: вместо того, чтобы впрячься в долгосрочный графоманский марафон, зам. по связям с мэрией Александр Туркин слишком часто спускался в буфет. Он сбил себе дыхалку уже на третьей главе — и, залучив меня в свой кабинет, выдал мне план-конспект всех трёх частей и право на переосмысление сюжетных линий, частных и ключевых деталей в обмен на обещание оппонировать вышестоящему начальству в случае каких-либо осложнений по работе. А они (хоть это были только первые струйки и комочки начавшей сходить лавины) отчего-то накатывали волнами — и я в любой момент мог оказаться смытым за борт. Прежде чем начинать варку супа из топора, я заглянул в выданную мне распечатку. «Тупой, блин, следак ведет расследование заказняка. В городе сплошное, нах, мочилово. Заказывают мэра. Мусора мечутся, как крысы. Ужастики в морге и на кладбище перемежаются глюками обкуренного. Злодей-учёный манипулирует всем через череп шамана…» Не густо, подумал я. Но лучше, чем ничего.
— Не горюй, Шуре за тобой не угнаться! — щекотала Галина кончикам языка мочку моего уха. — К тому же мы подключим к проекту еще кое-кого… Клиент платит! — обвилась затейница виноградной лозою вокруг моей античной шеи, подсовывая анчоусов в пакетике. Глядя на эту мелкую рыбёшку, я невольно проводил параллели.
Битлы в рамочках на стенках пели, прячась за решётками от готовой растерзать их на сувениры публики (почему-то они, а не бродячий герой моих репортажей, киллер, оказались усаженными в клетку), сходили с трапа самолёта, принимали алмазные кресты из рук английской королевы. Мелодия «Мишел» напомнила о стюардессе, затоптанной толпой…
— Мы заработаем кучу денег и закатимся на Багамы, — зажмурилась Галина. И мне показалось, что это лицо той самой стюардессы, по которой прокопытило стадо оголтелых фанатов, блаженный лик укокошенной на жертвенном алтаре девушки, незабвенный образ задыхающейся в дыму костра ведуньи, трагическая мордашка зечки-беглянки, подстреленной вохровцем, страшная маска-личина синеющей в петле сподвижницы-диссидентки…
— А! Ребята! — ожила жертва сатанинского ритуала. — Давайте сюда!
Витя, Олег, Лёня и Костя, материализовавшись, подобно посланникам из галактических бездн, тут же превратили нашу скромную посиделку в шумную мушкетёрскую пирушку.
Мне отводилась роль капитана Де Тревиля и менеджера «битлов» Брайона Эпштейна одновременно. Галина собрала этот квартет неспроста. Силами поэта Вити Тугова, драматурга Олега Гумерова, прозаика Лени Глушкевича и юмориста Кости Глотова она намеревалась создать настоящую фабрику грёз. Так была учреждена таинственная корпорация литературных негров ВОЛКИ;. Это название пришло несколько позже, в ходе наших постмодернистических игрищ, но зато как же оно соответствовало сути истины: встал на волчью тропу — скалься по-волчьи;.
— Ну, приступим! — заговорщицким тоном произнесла Галина и, покопавшись в сумочке, выложила на стол пачку купюр. — Это аванс! По пять штук на каждого…
Витя тряхнул хипповой гривой, Олег блеснул зрачками за очками, Лёня демонически расхохотался, Костя призадумался…
Галинин план был прост. Лёня придумывает сюжеты, Олег снабжает их диалогами, Витя накачивает текстуху образами и метафорами, Костя подпускает юморку, моя же роль сводилась к соединению, общей координации, выравниванию стиля, заглаживанию швов. Галине оставалась функция контролирующего органа и создателя имиджа на обложке. Словом, в этом квартете мне достался смокинг битловского продюсера Брайона Эпштейна, а Галине — трон английской королевы. Впрочем, в отличие от «серебряных жуков» наш квартет должен был скромно оставаться в закулисье Галининой монаршей славы.
Позже мне почему-то казалось: тем вечером в «Ливерпульской четвёрке» произошло нечто не укладывающееся в догматы здравомыслия. Будто бы со стороны входа в метро, на который таращились витринные окна кафе, в двери забегаловки вплыло серебристое облако, и вот из него-то и нарисовалась «группа товарищей» — патлатый рифмоплёт, драматург-очкарик, лысый, как бильярдный шар, зануда-прозаик и язвительный скелет в кепке — Костя. Вполне возможно, два последних были алкоголической персонификацией бильярдного шара и кия, потому как в углу «Ливерпульской четвёрки» стоял крытый зелёным сукном бильярдный стол, вокруг которого в росклубах сигаретного дыма топталось богемное отребье вперемежку с братвой. Длинный и сухопарый Костя вполне мог сойти за кий, а Леня бывал зелен с перепоя, как сукно на столе с сетчатыми мешочками под глазами, вполне пригодными служить верёвчатыми корзиночками по углам и бокам бильярдного стола. Как бы там ни было, но уже на следующий день, усевшись за компьютер, я получил от своих адресатов куски текстов, которые мне предстояло соединять, сшивать, чистить, отутюживать, чтобы Галина Синицына могла обзаводиться новой рукописью хотя бы раз в неделю.
«Труп у входа в кафе «Лепестки». Купола православного храма. Киллер, засевший на чердаке. Следователь-лох. Сцена с переодеванием. Сатанинская секта, совершающая зловещие ритуалы в подземке. Светящиеся феномены», — отрабатывая задаток, слал мне канву Прозаик.
«— Ты думаешь, из этого чердачного окна можно было угодить в голову Уткина? — набычился Зудов.
— А ты полагаешь, нет?
— Нужно заключение баллистической экспертизы…
— А ты вспомни про рассказы ветеранов уголовного розыска, искавших на улицах города сбежавшую из зоопарка рысь, чьи раны от когтей обнаруживались на телах, а потом оказалось, что злодей прикрепил к перчатке лезвия-безопаски — и резал ими почем зря…
— Как не помнить!
— Так, может быть, и тут какая-нибудь загадка!» — вкладывал Драматург голоса в уста созданных Прозаиком персонажей.
«Я уже в перекрестье прицела, в меня смотрит холодный зрачок, я уже в его власти всецело, да и снайпер не новичок», — сообщал, разминаясь на рифмах, о своих муках творчества Поэт.
«Сюжет должен представлять собою многослойную мистификацию. Для привлечения молодежной аудитории необходимо использовать побольше словечек вроде «стопудово!», «по типу», «прикинь!», «как бы», «инет» (вар. — «минет»)… Неплохо будет, если убитый по ходу действия оживёт. Сыщик должен быть дурашлив, глуп, иметь жену и собаку, любить охоту и рыбалку и просто обязан вспоминать про кулинарные таланты жёнушки в самые неподходящие моменты», — нудел Юморист.
Дезинтегрировавшийся в чертогах «Ливерпульской четвёрки» на четыре части, Галинин проект, пройдя через компьютерные сети электронной почты, опять сливался в серебристое шаровидное облако. Сияющий сгусток окутывал меня плотным коконом — и мои пальцы начинали бешено бегать по клавиатуре. На поверхность дисплея выскакивали буквы и слова.
«Присев на корточки, Антон Зудов ещё раз осмотрел рану. Пуля угодила чуть повыше изумлённо вскинутой левой брови. Выстрел был произведён недавно. Возможно, убийца ещё не успел далеко уйти. «Вполне вероятно, что он прячется сейчас в толпе зевак», — подумал Зудов. Над головами толпящегося люда были видны увенчанные крестами золотой церковный купол, колокольня, кучевое облако, чёрные иксы летящих птиц. Что бы это всё значило? Пока кроме раны, проделанной пулей, какие ему приходилось видеть в Чечне после того, как кого-нибудь срезала снайперша из «белых колготок» или неуловимый горец, не было ничего, за что можно было бы уцепиться. Никаких улик. Сейчас опера шарятся по чердакам, изучают содержимое мусорных контейнеров, исследуют канализационные коллекторы. Но где ж его отыскать, этого стрелка? Может быть, это вон тот мордоворот, выруливающий на джипе на перекрёсток? А может, вон тот паренёк в тренерках? А что, если это вон та маскирующаяся под богомолку брюнетка?
Зудов невольно вспомнил о такой же жгуче-брюнетистой жене Клавдии и спаниеле Портосе. Мушкетёрской кличкой окрестила крепколапого легавого пса она, мастерица тортов «Наполеонов». В искусстве приготовления этих кондитерских изделий она была столь же велика, как гениальный корсиканец в боевой стратегии. Осматривая отверстие во лбу, обрамлённое чем-то вроде кремовых наплывов, Зудов вспомнил о том, что Клавдия любила посыпать тортик грецкими орехами и ванильной крошкой. Пытаясь что-то вынюхать, он даже на какое-то мгновение представил себя спаниелем с ушами-лопухами, отвислыми брылями и грустным взглядом карих глаз. Ещё не выветрившийся до конца запах пороха (братва пыталась отстреливаться, но безуспешно) напомнил о последней осенней охоте на зеркальных старицах речушки Ини. Опера поднесли завёрнутую в целлофан винтовку. «Значит, будем смотреть пальчики, если он стрелял не в перчатках!» — подумал Зудов. Исходящий от винтовки запах вернул его к зыбкому зеркалу воды, зелени камышей, телорезов и болотной ряски. Шум крыльев взлетающего селезня. Маячащая перед глазами мушка на конце воронёных стволов. Грохот. Кувыркающаяся тушка. Шлепок о воду. Ушастик Портос, с разбега бросающийся в зеркальную склень. «Попал! Попал!» — доносился из-за спины ликующий возглас Клавдии. Антон Зудов глянул на распластавший «крылья» крест над куполом собора. «А ведь вот так же и в этого мафиози стреляли! И где теперь то, что было им? Может, витает над колокольней? Блуждает светящимся шаром возле икон, притворяясь пламенем свечки? Или провалилось в тартарары? И теперь, как сказано в Писании, бездна поглотит его?» Зудов старался уходить от этих вопросов, всякий раз напоминая себе, что работа — это только работа…»
Вывалившись из редакционного тарантаса, мы с фотокором Димой Шустровым принялись пробиваться сквозь кольцо зевак.
— А! Это ты! — кивнул Антон Зубов, прототип романного героя, отличающийся от реального сменой буквы «б» на «д». — Пропустите их! Они аккредитованы…
— Ну и чего тут? — вынул я блокнот и стило (никто не знал, что на самом деле это пергамент и гусиное перо).
— Похоже, из того вон чердачного окна стреляли. Вон, видишь — винтарь опера в машину грузят… Так что — не иначе — заказное.
— И кто мог заказать? — косился я на всё ещё возлежащего у наших ног спортсменистого паренька с дыркой в башке, из которой уже натекло — и буроватая лужица подступалась к моему башмаку.
— Будем отрабатывать знакомых, родню. Он коммерцией занимался. Посмотрим, нет ли долгов…
— Это што вы тут! Интервью даете? Фотографируете? — громыхнуло у моего уха. И на фоне златых куполов образовалась человеко-птица семейства врановых в демисезонном пальто и шляпе.
— Я думал! — вытянулся во фрунт Зубов. — Сообщение для прессы не помешает…
— А вы не подумали о тайне следствия, младший советник юстиции Зубов?! Какого хрена тут посторонние топчутся? Собака след взять не может!
Милиционер, похожий на клоуна из маячащего по ту сторону людского частокола цирка, подносил к носу овчарки вынутую из целлофанового пакета винтовку, та нюхала, жалобно поскуливала, заискивающе виляла хвостом, напоминая о Дунькине в присутствии Анчоусова.
Мы с Шустровым отступали к окутанной серебристым сгустком драндулетине и тут же оказывались в редакционных теснинах. Плазмоидное облако утончалось, уплощалось и, обратившись в газетную бумагу, на которой проступали и церковный купол, и труп у колеса иномарки, и выблеванный мною текст, растекалось по городу, просачиваясь в почтовые ящики гулких подъездов, вползая в руки сонных пассажиров электрички. Я сидел в чреве Змея Подземелья, стиснутый с одной стороны ветераном ВОВ с мармеладом орденских планок на пиджаке, с другой — молодкой с покетбуком в руках. Дед вникал в детали баллистической экспертизы. Молодуха воображала себя возлежащей на жертвенном алтаре, потому как на обложке красовалась Галина Синицына, над которой склонился хмырь в накидке с надвинутым на глаза капюшоном. Намерения жреца были более чем прозрачны: напряжённый кулак стискивал рукоять ритуального ножа. Перевернув газетную страницу, дед уткнулся в отрывок «Лунных волков». Его объяло серебристое облако — и до того зыбящийся перед глазами типографский шрифт стёк с листа и, расплавляя стены вагона, превратился в оскаленного, отлитого из лунного серебра зверя.
«…Константину Эдуардовичу не всё было понятно в его превращениях. Не сказать, чтобы и прежде он не замечал за собою ничего подобного. В студенческие годы, когда он учился на истфаке Томского университета, с ним случались приступы лунатизма. Порой его заставали крадущимся с закрытыми глазами по карнизу общежития на Ленина, 49. Так на него действовало полнолуние. Тогда же, переходя как-то по тропке университетской рощи от одного корпуса к другому, он, как ему показалось, учуял взволновавший его запах — и, уединившись в кустах черёмухи, расстегнул ширинку, встал на четвереньки и сделал под кустом метку. На следующее утро на том самом месте обнаружили изнасилованную и растерзанную каким-то зверем девушку и томик стихов рядом (хранительница университетского гербария утверждала, что сто лет назад именно здесь был сорван до сих пор источающий запахи цветок Венерина башмачка). А Константину той ночью снился странный сон. Ему пригрезилось, будто он — каменный истукан под елью, установленный здесь для азиатского колорита. Взошла полная луна — и в её свете Селенин увидел, что и арки входа в главный корпус, и античные колонны над ними, и фронтон — всё отлито из лучистого металла. Под воздействием этого расплавляющего света Константин Селенин почувствовал, как он перетекает в подвижную фигуру волка с оскаленной пастью. На тропе появилась девушка с задумчивым лицом библиотечной затворницы, с прижатым к груди томиком стихов. Словно молясь, она подняла лицо к луне. Прежде чем прыгнуть, он и в самом деле почуял что-то неизъяснимо пахучее. Что-то вроде едва уловимого запаха цветка. Этот запах преследовал Константина с тех пор, как заглянул он в папку столетнего гербария. Этот цветок ему снился. Селенина одолевали видения: лунными ночами он прокрадывается в университетский гербарий, украденным у старухи-хранительницы ключом отворяет скрипучие двери шкафа и, вынув из коробки шуршащие листы, достает заветный цветок, смотрит на него и не может налюбоваться.
Венерин башмачок испускал таинственный свет, от этого растворяющего предметы сияния истаивали стены, и Константин оказывался голым на поляне в кругу приплясывающих нагих сокурсниц.
С тех самых пор Селенин стал подозревать: а не страдает ли он тяжелой формой раздвоения личности? Однако признаться кому-либо в этом значило оказаться под прицелом придирчивой медкомиссии, что грозило серьёзными последствиями, вплоть до отчисления из университета. Но Константин жаждал знаний, испытывая неизъяснимое наслаждение от перелистывания книг, прикосновений к их страницам, корешкам и обложкам. Этот тончайший аромат запаха старого клея и пыли, казалось, пьянил больше, чем вино во время студенческих пирушек, которыми он тоже не пренебрегал и даже, напротив, порою злоупотреблял. Запах являвшегося ему во сне цветка был концентратом всех этих ароматов и благовоний. И всё же с учебой у Константина не было никаких проблем. Наоборот. После сомнамбулических ночей и блужданий в полуснах-полуяви память работала с удесятерённой силой. Косте достаточно было бросить взгляд на страницу, чтобы она отпечатывалась в памяти вплоть до запятой.
После сообщений в газетах о нападениях, совершаемых в пригородных лесополосах, парках и скверах серийного насильника-маньяка, профессор Селенин задумался о другом: а только ли на него и практикантку-Клавдию повлияло то, что они оцарапались о зубы черепа алтайского шамана, которого Константин Эдуардович назвал Хозяином Луны? Ведь кроме него с этим черепом возились все участники экспедиции, а потом просили йод, вату и бинт из аптечки, ходили по лагерю с перемотанными пальцами, будто кем-то покусанные. Селенин всерьёз задумался об алтайских легендах, повествующих о путешествиях по подземному миру, где обитал владыка земных недр Эрлик. Темой диссертации Константина Эдуардовича стали поверья народов мира, так или иначе связанные с оборотничеством. Викинги верили в то, что в моменты воинственного экстаза они могут перевоплощаться в волков. Индейцы-ирокезы — в койотов. Бедуины — в шакалов. Аборигены Австралии — в сумчатых собак. Но когда странные состояния приходили к Константину Эдуардовичу, он чувствовал себя всеми этими животными сразу. В моменты полных трансформаций из человека в зверя его опять манил всё тот же дурманящий аромат Венерина башмачка…»
Глава 13. Колодец и девочка
«Где «колодец»? Дощатый этаж,
облака и листва без просвета,
мох, венцы, остальной антураж
не дают тебе больше ответа.»
«Полевая эклога», Иосиф Бродский
День, когда мы с Серёгой договорились разыграть мистификацию века, стал в этой истории поворотным. Газеты «Паранормальное рядом», «Криминальное обозрение», «Тайное и явное» так и сяк перекраивали надиктованное о. Святополком интервью о расчлёненной девочке. На ЦентрСиб-ТВ мелькнул сюжет с наездами кинокамеры, фиксирующей ужасающие подробности. Нам никак нельзя было отставать. И раз уж и сюжет про застреленного братка-коммерсанта, файлы с которым мы гоняли туда-сюда, монтируя воедино заготовки романа «Смерть на Пасху», подвергнувшись утечке (я подозревал, что это дело рук Лунёвой или Осинина), облетел все СМИ, мы с Серёгой, покумекав в буфете за бутылочкой, вознамерились повторно воплотить эту жуть в реальность. Не думали мы, что сами попадём в жгутики плодящихся жутиков. Нас более заботило то, что, придав и тому и другому случаю шарм серийности, мы могли повлиять на тираж и содержимое выдаваемых в качестве прибавки к гонорару конвертов. А нам того и надо было. Одно дело — заказанный в единственном экземпляре, одна расчленённая девочка, совсем другое — серия, кровавый след, проделки сатанинской секты. Конечно, у нас уже был один сериал про изнасилованных в лесополосе. Но для ежедневной газеты этого было явно мало. Это только в романе, на титуле которого красовался псевдоним «Александр Дымов», всё происходило в соответствии с лунными циклами, а в часы затмений ночного светила монстр терял все свои зловещие свойства. Реальное же чудовище выходило на охоту с большими перерывами и весьма непредсказуемо. Ну а если бы мы сами занялись розыгрышами, за тираж можно было не беспокоиться. Мы, конечно, не собирались расчленять настоящую девочку или подстреливать всамделишного братка, подъехавшего на Пасху к храму поставить свечку, а просто намеревались устроить сцену с переодеванием.
Купив на базаре свинины, в книжном — томик Алистера Кроули, в хозяйственном — нож, в ЦУМе — пластмассовую куклу, мы забрались на чердак, где разбросали измазанные сочащейся поросячьей кровью страницы, накапали сукровичной выжимки на балки. Затем мы членили вымазанную в той же дряни куклу и, смешав всё это вместе со шматами сала и мяса, сбрасывали в канализационный колодец. Потом надо было позвонить из телефона-автомата в милицию и прохрюкать в трубку об ужасах, творимых сектантами-изуверами.
— Дуй на происшествие! — на следующее же утро вывалился мне навстречу из своей тибетской пещеры Дунькин. — Вчера опять кто-то расчленил девочку. Отец Святополк опережает интернетные сообщения. Звонил. Говорит — был на месте. Уверен: опять проделки сатанистов!
И снова наша потрёпанная на асфальтовых ухабах «Волга». Визг тормозов. Лязганье расхлябанного бампера. Суровый водитель БТРа, ветеран северокавказских баталий Коля Анчаров — за рулём. Вот и этот колодец. Вот и этот чердак. Двор со скамейкой и столом, за которым когда-то забивали домино, а теперь просто сидит какой-то дед с клюкой и в пимах не по сезону. Впрочем, это не тот двор и не тот чердак, где мы манипулировали вчера с Серёгой для поднятия тиража, хоть и похож: они почти все на одно лицо, однообразные, как пекинские хутоны времен маньчжурской династии Цин, эти лабиринты хрущоб.
— Мешок с телом мы уже отправили на экспертизу, — ухмыльнулась чему-то Вера Неупокоева, вертя в руке «Дневник наркомана» Алистера Кроули.
— Это чё, на чердаке валялось? — не удержался испросить я, чувствуя, как накатывает тошнота: наши манипуляции сбывались наяву, словно кто-то нас передразнивал, воспроизводя симметричные ситуации.
— Нет! Это я только что купила, заехав в книжный. Отец Святополк утверждает, что все эти расчленённые девочки убиты изуверами из сатанинской секты, поклоняющейся Великому Зверю. Вот — читаю. Здесь обещано: если поднести свечу к девяносто третьей странице, то проявятся тайные знаки. Хочу попробовать… Кстати, сегодня ночью в другом районе, на другом чердаке, было мистифицировано подобное же убийство. Вместе с мистификацией — третье по счёту...
— Но ведь мистификация не в счёт! Так же, как и ни к чему не обязывающее обещание появления тайных знаков…
— Как раз я так не думаю. Может быть, мистификация-то и играет ключевую роль. Одни подают сигналы, другие исполняют. Такое мнение сложилось и в народе. Бабушки-пенсионерки и мамы — в панике. Отец Святополк говорит, что розыгрыши со свининой в пакете и растерзанной куклой — это нечто из арсенала симпатической магии. А делающие это через подключение к сатанинским энергиям манипулируют теми, кто даже и не подозревает, что за силы ими движут. В итоге — очередная убитая девочка…
— Мудрёно! — буркнул я, чтобы хоть что-то сказать, чувствуя в это время, как у меня холодеет между лопатками.
— Собственно, меня это интересует с чисто юридической стороны. Можно ли организаторов розыгрыша считать соучастниками убийства, или это всё из области мистики? Кстати, кажется, первому убийству той девочки, что нашли в канализационном колодце возле ботанического сада, предшествовала ваша заметка в газете, а она, если я не ошибаюсь, тоже была мистификацией?
— Может, и так, — чувствовал я, что между лопаток образуется иней.
— Ну а раз так, приходи, чайку попьем, я покажу тебе (лыбясь, перешла Вера на «ты», а это был нехороший симптом) фотографии с сегодняшнего места происшествия. Я попросила сопоставить части тела растерзанной девочки и части куклы… Возможно, нас ждут сенсационные открытия!
И, утягивая за дверцу прокурорского «москвичонка» хвост полы пальто, она сделала мне ручкой.
Наши с Галиной инь и ян вели себя как-то не так. Несмотря на то, что мы наладили конвейер женских романов, моя пассия явно была не из тех, кто хранил бы мои рукописи в цветочном горшке, чтобы при обнаружении в дверном глазке гэбистских рож во имя спасения моего апокрифа набросить себе на шею бельевую верёвку. А таковой я всё же умудрялся сочинять в урывках между репортажным строчкогонством, перевоплощениями в иньскую повествовательницу, помощью Серёге Таврову в создании космической одиссеи и пахотой на Шуру Туркина, взявшего псевдоним Дымов.
Теперь мы перенесли наши с Серёгой брутальные мальчишники из буфета на парящий над морем шиферных крыш редакционный этаж. И как только народ рассасывался, доставали прикупленное в буфете пиво, вяленых кальмаров и начинали пенить фантазию, насилуя в две руки один компьютер.
«От Галактического Кольца до Большого Центра планета Геления была одной из тех, что из космоматериальной и биофизической давно эволюционировали в плазмоидную форму. Для ускорения эволюции это образование отсылало своих эмиссаров во все концы Вселенной. Каждый из отделившихся от неё сгустков способен был дрейфовать сквозь времена или отправлять посланцев, выныривая из временных прорех в самых неожиданных местах. Геленейская плазма содержала в себе информацию обо всём живом и неживом и была способна воспроизводить подобия. Миллионы лет назад геленейский плазмоид окутал одну из планет Малой Звезды на краю Большого Кольца и, установив контроль над дальнейшей её трансформацией, вверил происходящее Наблюдателям. Величественные Наблюдатели-демиурги и педантичные Наблюдатели-фискалы, способные к множественным перевоплощениям шаровидные светолепты, крылорукие телетяне, веретёнотелые полиферы, змееподобные амбилеги и рыбовидные дринаги — всё это были плазмоидные первосущества, которые позже воплотились в бесчисленное множество обитателей Голубой Планеты. И вот наступал очередной этап эволюционной трансформации. Он должен был завершиться созданием биоплазмоидных гибридов. В древние времена для подобных актов творения использовались подземные пустоты и полости. Легенды о живущих в подземельях драконах, малом народце, оборотнях, обитающих в пещерах Тибета махатмах, обречённом на вечность Агасфере, встающих из могил вампирах (на самом деле надгробия служили люками в подземелья) — глухой отзвук тех времён, когда человек способен был трансформировать своё тело в другие формы или выделять из бренных телес преодолевающие межгалактические расстояния плазмоидные сущности. Теперь лабораторией очередной переплавки биологических существ в биоплазмоидные было избрано метро Центросибирска. В этой реторте должны были зародиться семена новой расы…»
Так мы с Серёгой отрывались от бренной действительности, надеясь, что опиум наших фантазий будет воспринят народом. Впрочем, Сергей Тавров был человеком занятым. Как я уже говорил, кроме жены, тёщи и ребенка, которого то и дело нужно было забирать из школы (малец, которому предстояло влиться в новую космическую расу, подрос, пока мы неспешно сочиняли), Серж умудрялся сохранять в своей семейной жизни рудименты жизни холостяцкой. Помимо штатных сотрудниц «Городских слухов» от бухгалтерши Марты Скавроновой до уборщицы Маргариты он подвергался ежегодным атакам обожания со стороны клонируемых окрестными вузами, производимых конвейерами многочисленных факультетов журналистики практиканток. Как-то чудным летним вечером я был вынужден вернуться в редакцию, чтобы сдать в номер репортаж об очередном заказном убийстве, и застал Серёгу за странным занятием. Он держал за ноги стоящую на подоконнике студентку второго курса журфака Любу. Ох, и намаялись мы с этой Любушкой-голубушкой, снимая её с головокружительного утёса восьмого этажа, под которым бурлила автомобильной пеной асфальтовая река! Она вцепилась в раму и, раскосматясь волосами, кычела зигзицею: «Спрыгну! Всё равно спрыгну!» Когда мы всё-таки стащили её с подоконника, пороняв на пол кактусы, выяснилось: на вторую неделю бурно развивающегося романа между начинающей репортёршей и мэтром Серёгой, девушка разузнала, что он женат и имеет ребёнка. Роман на том не кончился. После того, как были вытерты сопельки и высушены слёзки, Серёга заверил, что он завтра же разведётся с этой мымрой-женой, и счастливая детская улыбка воцарилась на лице невольницы зачётов. Серёге приходилось нелегко. То он бывал озадачен тем, что о его шашнях с бухгалтершей прознал грозный, способный прорубить в голове фантаста окно в Европу, муж Марты. То уборщица Маргарита сообщала, что беременна, и начинала шантажировать нашего Мастера, склоняя его к повторным полётам верхом на швабре.
Вот почему ваять космическую фреску в основном приходилось мне. К тому же, застукав меня за сим делом, Шура Туркин, не ведающий о том, что мною уже написаны нашумевшие романы Галины Синицыной, напрягал меня «Лунными волками».
— Чё, с братьями Стругацкими взялся тягаться?! — хмыкнул Шура. — Ну, вот тебе, раз такой писучий! Анчоусов обещал оплатить все расходы. Нравятся ему триллерочки! Только ты никому…
В качестве дополнительного приработка я тут же загрузил Шуриным проектом литературных волкодавов из «Ливерпульской четвёрки». Так что текст бестселлера, доверительно зачитанного Анчоусовым перед выходом в тираж, был уже итоговым плодом трудов покопавшегося на магазинных полках «Научной книги» Прозаика Лёни, обратившегося к легендам народов мира Поэта Вити, просмотревшего кучу голливудских жутиков и компьютерных игр Драматурга Олега и вволю поиздевавшегося надо всем этим Юмориста Кости.
Определённо, если подземка работала, как стреляющее вечными образами суперорудие, то мои клоны дымчато-серебристого облака были его великолепными порождениями. Всосанное в реторту метро плазмоидное завихрение прошло инкубационный период, чтобы зачать в себе эти вполне самостоятельные сущности. Для этих барабашек уже не было ничего святого, и, пролетая через временные коридоры, они могли являться запершимся от безумного мира в печерах пращурам-духовидцам лишь в виде противных крыланов, копытно-хвостатых рогачей, саблезубых свиных рыл и отвратительных оживших покойников.
Иногда я пытался примерять теорию о. Святополка к лоханувшимся больше других в этом розыгрыше Давиду Петровичу Анчоусову и Велемиру Палычу Дунькину.
Они тоже представляли собою какое-то уродливое перевоплощение исходного астрально-плазменного материала. Возможно, в каких-то своих предыдущих жизнях Давид Анчоусов и представлял собою партийно-номенклатурного Давида, противостоящего бюрократическому Голиафу, но с тех пор, как столько рекламных денег протекло через его охитиневшие лапищи, он сам обратился в чудовище, вобравшее в себя шарлатанские флюиды финансовых пирамид. Ему хотелось построить такую империю из слов, чтобы сквозь каждый завёрстанный в полосу шрифтовой квадратик на него изливались потоки дензнаков и бартера в виде кухонных гарнитуров, холодильников, импортных унитазов и тефлоновых электроутюгов для Курочки.
Нельзя было сказать то же самое о детях подземелья Гене и Свете, как бы недовыстреленных струящимся сквозь соленоид подземки затормозившимся в его нутре галактическим потоком. Они выглядели сошедшими со звёздного неба, материализовавшимися из мерцающих сгустков, но застрявшими на полпути монадами, не затвердевшими окончательно эонами-посланцами вечности. Среди хаотически соударяющихся, трущихся друг о друга человекокорпускул гитарист Гена и цветочница Света, вот уже несколько лет зависая в одной точке пространства, представляли собою, как мне казалось, нечто вроде идеальной молекулы, инь и ян, соединившихся для нирванического пребывания в блаженном дао. Я, конечно же, не сильно петрил в премудростях «Дао Дэ Цзин», но образовавшаяся пара ни на секунду не казалась мне каким-нибудь уродливым гибридом, созданным конвейером прогоняемой через центрифугу подземки человеческой массы. Казалось, этому H2 только не хватало О, чтобы из двух бесплотных газообразных субстанций образовалось текучее чудо Н2О. И опять меня посещала аллюзия о сперме в колбе, закопанной в тёплый конский навоз. Неужели именно здесь, в этой декорированной мрамором железобетонной норе, в которой, как черви в гнилом яблоке, шмыгали туда-сюда электрички, должно было произойти чудо космической трансформации?
Ну, кто только не тусуется в храмовых чертогах метро! Тут и проститутка, ища спасения от лютого безденежья, вылавливает клиента, чтобы, прижавшись бедром к его боку, соблазнить стареющего юношу недорогим сексом. Она должна сторговаться с ним за время, пока ступеньки эскалатора возносят его и её к выходу, иначе его слизнет волной наплывших двуногих. А так — всё лучше, чем толкаться среди импотентов на бирже труда. И главное — ходить далеко не надо. Вечером за любым кустом скверика на задворках «Скоморохов», принимая в ладонь гонорар, жрица любви сомкнёт свои губы на молитвенно воздетом к небесам клоуне в красном колпаке. Натыкаясь взглядом на эти воплощения полиферов, невольно ищешь другие лица. В саунах нынче так же людно, как в римских термах во времена Нерона и гонений первых христиан. Вечные недовоплощенцы, как унылы их гуттаперчевые формы! Полифер всегда мог перетечь в амбилега, обратиться в телетянина или дринага. Что же касается всё еще встречавшихся среди них светолептов, то они представляют собой расу одной из плазмоидно-белковых ветвей, забывших о своём предназначении Наблюдателей.
Вот и закралась в сердце смутная догадка: а не светолепты ли гитарист Гена с цветочницей Светой? Определённо. Гена и Света были нерастворяемыми общим потоком кристалликами, подсвеченными изнутри тихим излучением счастья. В своей подспудной иконности эта пара настолько превосходила некоторые коллажные новообразования, что вполне могла потянуть в качестве модели для митьковствующих богомазов новой России. Признаться, я вполне готов был занять место где-нибудь в левом нижнем углу той фрески, на которой были бы запечатлены Гена со Светой под по-нидерландски дотошно прописанной рухнувшей кровлей хлева, куда прививкой от всех языческих соблазнов протягивается серебристый луч Вифлиемской звезды. Вдыхать навоз яслей в соседстве с тщательно, но несколько плосковато нарисованными Ослом и Волом казалось мне обретением сокровенного смысла бытия. Нырнув в дышащую ворсистыми краями временную прореху, мы с келарем совершали паломничество, влекомые призывным лучом. Наш осёл был нагружен дарами и мы, два волхва, опираясь на посохи, предвкушали. Стёртые о ремешки сандалий пятки докучали ноющей болью, в горле першило от жажды, но мы шли.
И вновь, проваливаясь в мерцающую брешь, мы оказывались двумя беглыми зеками на колымском лесоповале: тайга, Полярная звезда между сосновых крон, далёкий лай собак, вырвавшаяся вперёд, словно отлитая из ртутного света овчарка, кидающаяся мне на грудь — и снова провал, и скалящийся пёс оборачивался в дракона, и надо было отсечь ему голову сияющим мечом. Я взмахивал грозным оружием и, ощущая боль вперемешку с наслаждением, чувствовал, как падающее лезвие меча рассекает меня на части, поднимается и вновь падает, чтобы, вернувшись, крошить на ещё более мелкие куски, которым предназначалось самостоятельное бытие.
Особо психоделичное состояние возникало от ощущения распада единого и неделимого «я». Я-первый на высоте пятого этажа, на диване под висящей на стене гитарой и аляповато-непристойной картиной кисти Андрюхи Копейкина мог в этот момент сотворять с Галиной акробатическо-сексуальные этюды, а я-второй в почти молитвенном экстазе созерцал Свету, Гену и их чадо. Но был еще и я-третий. Вечно вынюхивающий что-нибудь «жареное» репортёришка. Остальные мои многочисленные «я» струились перпендикулярно этим трём. Орфей, привидевшийся заморенной беззарплатьем училке, Калиостро, явившийся мучающейся от бесплодия молодке, монах-отшельник, путешествующий верхом на упрямом долгоухом животном вдвоём с келарем, рыцарь в латах.
Глава 14. Анахронизм
«По-видимому, на этот крик души не хотелось отвечать никому, а меньше всего Мартину Гибсону, который смутно различал белые стены, маячившие по сторонам. Вес медленно увеличивался, ласковое тепло разливалось по рукам и ногам. Наконец Гибсон понял, где он. Он был в больничной палате; и мягкое тепло инфракрасных ламп прогревало его насквозь.»
«Пески Марса», Артур Кларк
В редакционном гноилище творческих порывов, в этом вернисаже восковых персон, звонящих по телефонам и стучащих по компьютерным клавиатурам, до некоторых пор у меня как будто бы была какая-то уютная, недоступная другим ниша: мне, едва ли не единственному среди полчищ таблоидов, было дозволено творить. Конечно, полчище пыталось создавать видимость движения, но, побывав однажды в подвале бывшего Сибкрайкома, где вместе с восковыми фигурами и орудиями средневековой инквизиции были выставлены и заспиртованные в банках уродцы основанной Петром Великим кунсткамеры, первой овосковела Анна Кондакова. Когда во исполнение тяги главного к жути её лирические излияния о способах пыток и методиках заспиртовывания украсили разворот, стало ясно, что она и есть одна из притворявшихся живой сбежавших из музея восковых персон. Уж слишком часто Княгиня застывала в оцепенелой неподвижности, уставившись ничего не выражающим взглядом в бесконечно удалённую от этого мира точку пространства. В том, что Дунькин на самом деле — восковой муляж монаха-инквизитора, а двуличный Анчоусов — не кто иной, как живший в семнадцатом веке человек с отросшей на лбу второй головой, я окончательно уверился, когда загадочное исчезновение уродов было списано беспрерывно молотящим милицейским телетайпом на банальную кражу, а о. Святополк опять возгласил о проделках сатанистов. Мол, расплавят скульптуры на воск и будут волхвовать, выливая кукол для сеансов симпатической магии. Прочтя этот самый разворот, я узрел и ещё кое-что. Открылось: вся редакция, за вычетом разве что бухгалтера и уборщицы, в каком-то смысле — те самые заспиртованные в склянках эмбрионы пятипалых и двухголовых, ибо для поддержания творческого тонуса выпивалось столько спиртного, что любая белковая жизнь должна была переродиться во что-то иное. Я был одним из эмбрионов во чреве редакции-алкоголички, и по всем канонам акушерско-гинекологических наук рано или поздно должен был приключиться выкидыш.
Моё амплуа скандального писаки было анахронизмом, оставшимся от времён, когда проструившийся сквозь подземку исходный материал начинал закипать митинговым бурлением площадей, появились неведомые до того нервически взвинченные политики-неформалы, милиция оцепляла Васюганский сквер, чтобы выловить зачинщиков, КГБ изымало самиздатский пресс-бюллетень, на перекрестках Столицесибирска явились Белые братья, а в телевизоре — три клоуна с помятыми лицами дали возможность ещё раз приобщиться к шедевру Чайковского, где чёрный и белый лебедь воплощают борьбу прекрасного с наипрекраснейшим, а в конце злой колдун проваливается в люк. Может быть, я и был тем самым злым колдуном — носителем долгожданной свободы словоизлияний, что запертая в тесных кухоньках хрущёвок, сбрикетированная в четверостишия бардовских песенок, пробивавшаяся сквозь глушилки радиостанций вырвалась наружу крестовым походом расхристанных идальго раскрепостившегося слова? И фатальный финал с падением в дымящийся на сцене квадрат был уготован изначально по какому-то предначертанному свыше сценарию? До него еще, правда, нужно было докружиться, дотанцеваться, от избытка сил подбрасывая в воздух дебелых балерин в белых пачках, нанося бутафорским мечом удары направо и налево, паря на волнах подбадриваемой дирижёром «нечеловеческой музыки». В самом ли деле это был момент отворения космических временных каналов для подготовки Великой Трансформации? Или что-то другое? Трудно сказать. Но к концу третьего акта я представлял собою нечто вроде ржавого рыцарского доспеха в углубленьице с пьедестальчиком и овальным козырьком; редакционный раритет, хранимый, как талисман, — пользы практически никакой, а выбросить жалко. Мало-помалу отходил в прошлое жадный спрос на жареное и скандальное, и в этом отгороженном от проплаченных и обеспечивающих конъюнктурные потребности словесных обвалов закутке я давно чувствовал себя не творцом, а тварью. Кроме зав. отделом Дунькина, скрипевшего вращающимся стулом за стенкой, как-никак этажом выше надо мною громоздился двутумбовый стол самого Давида Петровича Анчоусова. К тому же помимо этих двух меня мог дрючить Флинт (так был прозван Серёгой ответственный секретарь Боря Сухоусов за его примечательное хобби — страсть к пиратским романам и склонность к собиранию моделей парусников в полном такелаже). Он, конечно, и сам упражнялся в сочинении пиратских побоищ, которые, впрочем, было так же непросто отыскать в наших редакционных комп-сетях, как и сундук с пиастрами на Острове Сокровищ.
Частенько, принимая материал, Флинту приходилось отрываться от более важного занятия: как раз в это самое время он прилаживал к палубе игрушечного фрегата миниатюрные пушечки, накладывал кучкой крошечные ядрышки, напоминающие чёрную икорку, которой, бывало, во времена, когда джентльменам удачи улыбалась фортуна, наша братия закусывала хмельной эль. Над головой Бориса, на стене, красовалась отксерокопированная со средневековой гравюры картинка: парусник в кольчатых объятиях морского чудовища.
Если по тексту его романа вражеское ядро попадало в брамсель или стеньгу, производя беспорядок в такелаже, Борис производил это же и на макете. Кроме того, Флинт перемещал по палубе слепленных из жевательной резины человечков в пиратской форме; её он кроил из цветного пластилина. Человечков должно было быть ровно столько, сколько людей в редакции. Жвачка и коробки с пластилином всегда были у Бори под рукой — и при приёме нового члена команды он лепил ещё одну куколку. При увольнении же, соответственно, сминал исправно нёсшего на палубе вахту матроса, аккуратно отодрав пластилин от жвачки. Пожалуй, такое сочетание материалов для создания своего театра кукол взбрело Борису в голову потому, что в жевании было что-то креативное, появление человечков изо рта бессознательно воспроизводило роды. Пластилин же с успехом имитировал действия, которым подвергался каждый входящий в чертоги секретариата — уминанию, лепке, формованию. Хороши были человечки! В их розовых личиках узнавались черты работников редакции. Кроме флагманского фрегата на столе Бори шевелили надуваемыми врывающимся во фрамугу ветром парусами модели парусников, среди которых были и бригантины, и галеоны. Этот парусный флот располагался на подоконнике и на заваленном оригинал-макетами шкафу, поэтому временами Сухоусов-Флинт мог устраивать настоящие морские бои. В них, кстати, с удовольствием принимали участие главный и его обпившиеся рома замы. Так что все эти игроки, похохатывая, манипулировали нашими изображениями, как гулливеры какими-нибудь слепленными из жвачки и одетыми в пластилиновые мундиры лилипутами: в то время, как одни находились «в свободном полёте», другие сидели по кабинетам, руководя. И, как стало ясно потом, в этих манипуляциях был свой смысл. Мы куда-то плыли, во что-то погружались, к чему-то устремлялись, ориентируясь по напоминающим свечение глубоководных гадов туманным созвездиям. Один измерял пройденный путь в кабельтовых и лье, другой — в парсеках и световых годах, и тем не менее мы оставались одной командой, в которой роль выходящего за борт субмарины водолаза или болтающегося на тросике ходока в открытый космос слыла почётной. Всё-таки только этим счастливцам удавалось потрогать рукою хоть мирскую, хоть морскую, хоть небесную звезду, в то время как остальные, запертые в металлическом бочонке, вынуждены были таращиться в иллюминаторы.
В равном с моим состоянии «свободного полёта» находился разве что фотокор-битломан, один из завсегдатаев «Ливерпульской четвёрки» Дима Шустров, но его склеп для проявления фоток и плёнок был чем-то вроде карцера, куда запирают буйных. Частенько, перебрав Проявителя Счастливых Сновидений, он закреплял достигнутое, отрубившись в свете красного фонаря. Бывало, скрывшись за дверьми фотолаборатории, он вываливался оттуда, распевая «Yellow Submarine», умудряясь к тому же имитировать звуки склянок, поскрипывания и похлюпывания утлой посудины.
По ту сторону нашего, ещё не угодившего в браконьерские сети батискафа, мне хоть и грозило быть отоваренным в проссанном подъезде молотком по голове, укокошенным из братковского обреза или ментовского «пээма», всё это была сущая килька по сравнению с акульими зубами, подстерегавшими меня на летучках и в курилке. Речь не о внесённом в редакцию чемоданчике со взрывчаткой (после очередного учинённого мною скандала этого сильно побаивался Дунькин, и потому, залучая меня к себе на «электрический стул», посматривал, нет ли за мной хвоста?), на меня, сделавшего неверный шаг, могли наброситься все лопатящие повседневную тягомотину, мнящие себя продвинутыми литературоведами и недоосуществившимися мастерицами бестселлеров Киска, Курочка и Княгиня.
Всегда томящиеся нехваткой готовых меценатствовать денежных мешков рекламисты посматривали на меня, как на нахлебника, не скрывая брезгливого пренебрежения: один звонок по телефону кого-нибудь из этих плебеев — и на редакцию обваливался дождь купюр, а я что?! А корчу из себя патриция! Остальная же, населявшая извивы редакционного кишечника бактериально-микрофлорная масса в любой момент готова была обволочь инородное тело жижей повышенной кислотности, чтобы переварить доспехи на ржавчину, меч — на кисель и отправить меня в путешествие по собиранию подписей на «бегунке» обходного листа. Тем более что по этому пути уже проследовали в своё время подвизавшиеся в «Городских слухах» на репортёрской ниве и Поэт, и Прозаик, и Драматург, и Юморист-фельетонист, и даже эмигрировавший в Израиль и вскоре вернувшийся назад Сева Штукер.
Двумя истинными редакционными кумирнями были курилка и летучки. Летучки — этот Брокен редакционных ведьм — служили для распинания, растерзания и услаждения садизмом под приглядом нашего инквизиторского начальства. Внезапно персонифицировались снимки и слова изготовленного Аней Кондаковой при вспоможении Димы Шустрова разворота, и часть из нас окончательно проявляла суть восковых персон из вернисажа эпохи инквизиторских орудий, часть окукливались в заспиртованных младенцев. Во время протекания «летучек» время искривлялось ежесекундно — и провалы в прошловековье случались особенно часто. Поэтому здесь припахивало, подванивало, воняло и жжёной человечиной аутодафе, и блевотиной тюремной параши, и тошнотворной смесью потных выделений безумств с парфюмом дурдомовских медикаментов. В курилке же просто вершился суд линча: тут и казнили, и миловали, не взирая на должности. Фольклор курилки перетекал в эпос «летучек» и наоборот. Некоторые замечательные параллели говорили о внутреннем мире редакционного оСМИнога больше, чем могли бы сказать самые изощрённые психоаналитические изыскания.
Рассказывая о годах студенчества, учившаяся в Ташкентском университете Таня Кислицкая вспоминала однажды, как ходила по ночному городу с прижатым к груди томиком Алишера Навои. С тех пор, как она посетила могилу Тамерлана в Самарканде, с ней стали происходить странности. Ей казалось, что её преследует соткавшийся из лунного марева шакал. Зверь стекал с купола мавзолея хромого завоевателя и, припадая на одну лапу, напрыгивал на неё, запершуюся в гостиничном номере. Но что было самое странное — она и сама превращалась в шакалицу, и они, два лунных зверя, вдвоём бежали вдоль освещённой луной персиковой аллеи.
Странным образом этот рассказ совпал с поведанным однажды нашей богиней-культурологиней. (Помню даже — в курилке все замерли и переглянулись.) История же состояла в том, что однажды Анна Кондакова (тогда она была студенткой МГУ) шла по Тверскому бульвару и, подойдя к памятнику Пушкину, увидела, как на пьедестал нашего всего мочится огромный дог. Был лунный вечер. В окнах уже погас свет. И в момент, когда с хрустальным звоном серебристая струя ударила о мрамор, Ане показалось, что Пушкин стекает с постамента, воплощаясь в дога. Она вскрикнула, испугавшись, но собака уже бежала наметистым аллюром к ней и через секунду должна была кинуться на неё, если бы не произошло небывалое — сама Аня стала перевоплощаться в лунное животное. И вот астрально-плазмоидные дог и догиня неслись к Патриаршим, чтобы сделать метку в окрестностях скамейки, на которой сиживали Воланд и его команда: «Мастер и Маргарита» был бессменным хитом курилки. Всякому явившемуся в редакцию сибирскому писателю – члену СП всенепременно напоминали, что Достоевский не был членом никакого союза, Анчоусова уподобляли директору варьете Варенухе, а Дунькина — персонажу, обращённому с помощью волшебной мази в свинью для полётов верхом.
В божественной ипостаси лунной догини Аня обегала московские дома-музеи. Она что-то вынюхивала в футлярных комнатах Чехова. Она что-то пыталась выцарапать из угла в кабинете, где, как ей казалось, еще витал пороховой запах выстрела, уложившего Маяковского. Никем не видимая, она процеживалась сквозь кирпичную стену и падала на аскетическую, хранящую отпечаток тела-мифа Николая Островского, но, угодив лапами в больничную утку, брезгливо отряхивалась, чтобы одним прыжком оказаться в общежитии литинститута им. Горького. Там к ней приходил стёкший вслед за догом с того же подпирающего наше всё пьедестала твеобуль; в облике поэта и гитариста Коли Свестилова. На барде были подштанники, бурка, тёмные очки, папаха. Развалив лунного дога надвое одним взмахом казачьей шашки, твербуль вобрал в себя все предыдущие сущности. Всего их было пятеро охальников, вселявшихся каждой ночью в твербуля, чтобы, роняя слюну, прыгать на разметавшуюся на постели Анну с заглядывавшей в общежитское окно луны.
Первым номером, пользуясь правом синьора, шло бакенбардисто-кучерявое наше всё, следом за ним — Коля Свестилов с гитарой на шнуре от перегоревшего кипятильника, потом- поэт из Занзибара, сильно напоминающий арапа Петра Великого, далее-кандидат филологических наук Валерий Заумов и, наконец, ставший позже законным мужем Анны, привлекавшийся за чтение самиздатского Солженицына студент-физик МГУ Сева Штукер. Сева, ясное дело, пленил сердце Ани своей гонимостью. Аня собирала ему узелок, провожала до Лубянки, но Севу всё не забирали и не забирали, а она уже забеременела. Так, под переживания по поводу танков на пражской брусчатке, процессов над Синявским и Даниэлем и протестных акций подписантов и родила Анна сыночка во время летних каникул в Барышевском роддоме, потому как схватки начались на даче в Издревой. Во время этих схваток Ане казалось, что спрыгнувший с луны светящийся зверь набросился на неё и впился зубами в её утробу. Да и сама она фантазировала на свой счёт Бог знает что. Ей казалось — с ней происходит непонятное. Припоминался подоконник университетской высотки, раскалённые ладони Севы, ухватившие её лодыжки. Она не помнила, смог ли Сева удержать её или всё-таки вслед за головокружительным полётом последовало совершенно неизведанное дотоле состояние. «Скорая». Носилки. Причитания над гробом. Комок земли, ударивший о гулкую крышку. Всё это как будто бы происходило и с ней, и не с ней. Потому что одновременно с тем, что Анна явственно ощущала себя закопанной заживо, она всё-таки шла на Лубянку с узелком, в котором были завернуты бумажный треугольник с молоком и булочки-посыпушки.
Услышав эти россказни, я имел все основания предположить, что либо девочки начитались «Лунных волков» и бессознательно воспроизводят бесхитростный сюжет, либо некий маг-оператор действительно управляет всем происходящим с нами: от криминальных происшествий, написания макулатурных бестселлеров и до переживаний личной жизни и сновидений, тем самым манипулируя нашим коллективным бессознательным до пределов утраты грани между реальным и ирреальным. Но до некоторых пор это было только гипотезой в ряду других, посещавших меня сумасшедших идей.
Когда же Майя Кислицкая поведала, как ходила по ночному Каиру, прижимая к груди папирус с иероглифами, и как вдруг из лабиринта улиц выбежала светящаяся гиена, я окончательно уверовал в реальность мага-опереатора. Выдохнув сигаретный дым, Киска завершила рассказ тем, что той ночью она вскрикнула и проснулась в постели отеля (она умолчала, кто лежал с ней в той постели, хотя догадаться было несложно: случалось, она и Анчоусов брали отпуска в одно время). Из изверженного этим Везувием страстей сизого дымка образовался силуэт гиены, и я чуть было не вскрикнул, призадумавшись, кто же движет моими пальцами по клавиатуре? И что происходит с литературной группой ВОЛКИ?
На следующий день я услышал от Клары Стуковой историю о том, как она ходила по ночному Екатеринбургу (она училась на факультете журналистики в УРГУ), словно тень расстрелянной императрицы. Как она воплощалась то в великую княжну Ольгу, то в Анастасию, как ощущала себя то брошенной на дно шахты, то закопанной с бриллиантами в корсете в яме с гашёной известью. От всего этого можно было бы отмахнуться, как от ерунды, игры воображения, подверженности массовым психозам или от иных причуд коллективного бессознательного, если бы Клара Стукова не устраивала на летучках ежеутренние мини-расстрелы, имитирующие ритуальную расправу в подвале Ипатьевского дома. И если бы при одном её взгляде на меня сквозь очки в оправе из нержавейки я не ощущал, как обращаюсь в истекающего кровью больного гемофилией цесаревича Алешу в матроске и окисляюсь в удушливом непроглядье подземной сырости.
Не простывший еще от прежнего накала страстей тигль кабинета Главн-Главныча( в этой алхимической плавильне унивесритетско-общаговская гуманитарная богемка должна была трансмутировать в амальгаму на тыльной стороне зеркала, глядясь в которое, власть не могла бы пенять на то, что рожа крива), начинал раскаляться огнем поедающим, о физической природе коего до того и не ведали. Неожиданно из пасти партийно-номенклотурного Красного Льва выпал некий инородный сгусток. Внутри слизневидно-зловонного кокона еще были едва различимы недопереваренные ошметья чести и совести эпохи, когда хищник начал перевоплощаться в жаждущую злата-серебра огненную саламандру(впрочем, внешне вроде бы все тот же милый человек все так же восседал за своим двутумбовым пьедесталом под портретом А.С. Пушкина кисти Копейкина и готов был выслушать самое сумасбродно-крамольное мнение, включая обличающие сатрапов эпиграммы).
И все же самые бурные реакции в редакционной реторте происходили тогда, когда в пароксизме злословия балагуры-баюны покушались на вышестоящее начальство. Всё, что было сказано с ёрническим подмигиванием и злорадным подхихикиванием по секрету, не для нежных ушей почтенного руководства, мгновенно становилось известно и Анчоусову, и Дунькину, и Туркину (он тоже как-никак занимал руководящий пост), будто это трёхглавое чудовище видело и слышало сквозь стены. Настоянные на клубах сигаретного дыма курилки Поэт, Драматург, Прозаик, Юморист потому и были в конце концов изгнаны-уволены, а их миниатюрные подобия предварительно разделены на субстанцию жвачки и пластилина, а затем смяты рукою Бори Сухоусова, что, напоясь ядами курилки, пренебрегли они субординацией. А это было равносильно бунту на корабле.
Если бы Вера Неупокоева и не раскололась по поводу того, как во время турпоездки в страну текилы и сомбреро, купаясь в лучах луны, она поднялась на вершину ступенчатой пирамиды и увидела, как прямо с небес на неё несётся светящийся койот, я бы, может быть, ещё усомнился в наличии воздействующего на нас овладевшего черепом алтайского шамана-мага. В конце концов по логике всесильной симпатической магии проделки Пернатого Змея, в которого верили куда-то исчезнувшие еще до пришествия конкистадоров майя, должны были скорее всего коснуться Майи Курнявской: имя и фамилия напрямую указывали на то, что Майя как-то связана с индейцами майя. Но маг-оператор морочил голову, путал следы и для пущего сомнения сомневающихся рядом с роковыми совпадениями подсовывал несуразные несоответствия. Так что если бы Вера и не рассказала, как она вскрикнула и проснулась, когда удушливая жара мексиканской ночи давила (на самом деле на ней лежала рука испаноговорящего мачо из местных туристических гидов), я ещё, может быть, усомнился бы. Но в порыве откровения она подробно изложила ещё и то, как сквозь далёкие звуки фламенко ей послышалось дыхание зверя. Она не придала сну значения, и, перевернувшись на другой бок, заснула и опять оказалась в объятьях ненасытного на любовные утехи потомка искателей пряностей и золота, и что самое ужасное — голубая луна превратила его лицо в оскаленную морду койота.
Этот рассказ мне, понятно, пришлось вычленить из нагромождения других сюжетных линий, живописующих латиноамериканскую поездку поглотительницы шоколада Веры Неупокоевой. Ей во сне являлись и анаконды (руки обращавшегося в скользкотелого гада гида Хорхе), и стискивающие её лианы (длани бармена Луиса), и гигантские орхидеи, заглатывающие её, как крошечную колибри. К тому же её повсюду преследовали оргатические гитарные импровизации. Эти мерещившиеся Вере в мексиканской ночи звуки струн окончательно убедили меня в том, что наша курилка превратилась в своеобразный храм медиумической связи. Бывало, я доставал из шкафа шестиструнную, выносил в коридор стул и, омываемый потоками сигаретного дыма, импровизировал или пел, аккомпанируя. Вера Неупокоева никогда не бывала в редакции «Городских слухов», но вполне могла вступить со мной в медиумическую связь. И не мудрено, ведь она, как и весь наш погрязший в язычестве творческий коллектив, интересовалась Алистером Кроули.
В моменты, когда я выносил гитару и, восседая на стуле, наигрывал, случалось, редакционный коридор перевоплощался в коридор студенческой общаги, редакционные курильщики обращались во взъерошенных и опухших от многодневной попойки вагантов-собутыльников — и я был счастлив. Я вполне допускал, что я мог стать медиумом-ретранслятором, но ощущал, что за моей спиной стоит кто-то ещё. Кто же был он, этот маг-оператор? Над этим я крепко ломал голову, но тщетно…
Моей шаманской силы едва хватало на то, чтобы привлечь внимание узников кабинетов какой-нибудь дурашливой песенкой. Спрятав гитару в шкаф, я становился уязвимым и зависимым от всех. Во время редакционных «летучек» любая из девочек могла наброситься на меня со своими саблезубыми клыками лунных волчиц, шакалиц и койотш под одобрительные подначивания Анчоусова и Дунькина. Я зависел от своих подельников по литературному подпольному цеху, издателя, читателей, настроений Галины Синицыной, прихотей меценатов и даже неведомого мне мага-оператора, манипулирующего с черепом шамана (в его реальность я верил всё больше и больше). Единственный, кто был у меня на крючке, — это второй зам. и собутыльник главного Шура Туркин, которому не давала покоя слава сибирского Стивена Кинга. Да и Серёга не хотел бы лишиться безотказного друга Забиралкина Из Детсада Его Сынули, к тому же помогающего ему стяжать лавры второго Шекли. Остальные же в любой момент готовы были облепить меня слизистой стаей полиферов, амбилегов, дринагов и телетян…
Имелся, правда, в редакционном лабиринте один закуток, являясь куда два раза в месяц, свободный художник мог ощутить прилив истинного вдохновения: бухгалтерия. По странной иронии судьбы бухгалтер Марта Скавронова, сибирская немка туманного происхождения, была поклонницей моих талантов. И вот, тая пошлую мысль о возможной связи Марты и отчества главного, папой которого был Пётр, фантазируя о сене в телеге, шкиперской трубке герра Питера и пышных юбках прачки-маркитантки, я ставил роспись в ведомости в то время, как она ласкала меня лазоревыми глазками. Даже толика огорчения по поводу того, что Боря Сухоусов в очередной раз срезал гонорар, не могла омрачить этого праздника. В момент, когда Марта отсчитывала дензнаки, я готов был скупить все цветы, петь ей песни под гитару, аккомпанируя на новых нейлоновых струнах, целовать её колени. Жаль, что этот восторг продолжался недолго, деньги иссякали, словно пиастры, вываливающиеся из распахнутого сундука, выпавшего через пробитый бок галеона, подвергшегося пиратской атаке, — и, заткнув нашими телами бреши в борту, капитан вновь устремлял парусник к недостижимому горизонту; по случаю финансового штиля галерникам приходилось налегать на вёсла с двойным, а то и тройным остервенением.
По сути, я оставался в своей нише один — ископаемое времён репортёрского романтизма. Тем вернее я исполнял роль мишени, в которую рано или поздно пальнут из всех палубных пушек. Да и в случае ляпа теоретически мне грозило попасть не столько в прицел киллера или под пресс судебной системы: клевета, сведения порочащие и всё такое. Куда мучительнее, повторюсь, было колесование, учиняемое коллегами; ежеутренние «летучие» совещания с лёгкостью превращались не только в судилище без суда и следствия, но и в некую неуправляемую машину времени. Вся редакционная братия вдруг проваливалась в пульсирующую дыру с ворсистыми краями, бельмастый (ая) кликуша с колтуном в волосах выскакивал (а) в центр сомкнутого круга и, пророчествуя, тыкал (а) пальцем в еретика, которого надлежало поджарить на костерке. И распинаемый оказывался среди рыл, достойных картинок Гойи.
— Ну кто ж так пишет?! — поднимала голову кобры Клара Стукова и, набухнув стручками сарказма, выстреливала в меня ядовитыми горошинами.
Я отстреливался, цитируя Платона, Ницше, келаря и Осла. Но репутация непревзойдённого стилиста истаивала вполне в соответствии с неумолимой формулировкой «всё, что будет вами сказано, может быть использовано против вас», и потому корифей бархатного стиля всё чаще предпочитал «хранить молчание». Всё чаще я дёргался, сидя на «электрическом стуле» в кабинете Дунькина. Мясо дымилось. Щипцы смыкались на детородном органе. Мне казалось — его жёнушка Машенька развешивает меня на бельевой верёвке прищемляя пластмассовыми щипчиками мои причинные места. Плавясь от удовольствия, Дунькин подбрасывал вольтажу и, выдавая в себе восковую персону, покрывался лоснистыми каплями и тёк. К концу экзекуции он представлял собою явственный вещдок, проходящий по делу о музейной краже, кроме того, это была красноречивая иллюстрация того, чего могут понатворить окопавшиеся в начальственных креслах муляжи.
С меня уже только через раз требовали «картинки с натуры». Коллектив тем более хмурел тучею на горизонте, чем реже выдавалось жалование.
— Ишь, чё коллеги говорят! А они зря не скажут! — делал рот «куриной гузкой» Дунькин (он подражал мэру Гузкину). — Смотри — доиграешься… С этой самой расчленённой девочкой ка-а-ак мы прокололись! А! Всё благодаря тебе! Ведь нас обвиняют в том, что мы подаем сигналы какой-то изуверской секте! Пишем сценарии для их, прости Господи, сатанинских шабашей! Приходил широко читаемый и любимый публикой писатель-детективщик Пафнутий Мыченок и сказал, что это плагиат с какого-то его рассказа, но с антихристианской подоплёкой…
Дунькин перекрестился на Гималайские горы, глядя прямо в пещеру, внутри которой он видел себя возлежащим на диване с горой видеокассет у его предгорья, медитирующим на переливчатую звезду телеэкрана. Недаром битломан Дима Шустров, как только непосредственный начинал перемалывать его на ливер по поводу слишком вокально разинутой пасти жертвы киллеризма на первой полосе, отбрехивался, костеря зама с помощью языка Байрона, Льюиса Кэрролла и сладкоголосых ливерпульцев.
— Сколько раз тебе говорить — ни к чему этот излишний натурализм! — совал зам уже отпечатанную газету в нос Дмитрию Шустрову. — Родственники звонят! Обвиняют в оскорблении памяти покойного…
— The Fool On The Hill! — огрызался наш фотоглаз, зная, что в английском зам ни бум-бум и ему невдомёк, что его только что обозвали «Дураком на холме».
Редакционный тарантас скрипел всеми своими сочленениями и чавкал поршнями, доставляя меня в прокурорские казематы, где доедала синие трупы Вера Неупокоева. Я поднимался по лестнице, входил в её кабинет, вынимал шоколадку.
— Во, глянь! — раскладывала она передо мной пасьянс из свеженьких фоток.
На одной были головка, ручки, ножки и туловище девочки. На другой — изрезанная нами с Серёгой в клочья кукла. Очертания кусков повторялись. Число их — тоже совпадало.
— Похоже, правда? Даже ножи одинаковые! И куплены в одном и том же магазине. Проверено. И вот — здесь левая ножка отчленена до колена, и здесь. То же самое левая ручка — до локтя, и там… А здесь вот глаз так же выколот. Что скажешь?
— Нога оторвана, как у Вити-гитариста, который играет в метро на площади Маркса, глаз — окривевший, как у гармониста Кеши из перехода возле Дома офицеров, — ляпал я первое, что взбредало в голову. И сам удивлялся мистическим совпадениям.
Насчёт остального же я помалкивал, ощущая, как нарастает неуютное чувство: теперь любая мелочь становилась подтверждением вездесущести мага-оператора.
— Но самое любопытное то, — загадочно улыбнулась Вера (она вообще-то была тётя ничего себе, вполне голливудских стандартов, а то чего бы на неё клевали мексиканские гиды и бармены!), что в рассказе Пафнутия Мыченка «Пропавшая во ржи» тоже расчленёнка… И тоже на такое же количество частей. Правда, не мальчики кухонными ножами, а механизаторы серпами орудовали, предварительно изнасиловав знатную доярку, возвращавшуюся с летней дойки через поле, где они вели обмолот озимой ржи. Вот — эпиграф из Селенджера, — раскрыла Вера лежащую на столе книжку, которую я грешным делом принял за руководство по применению стрелкового оружия. —А! Вот здесь: «Степан заглушил комбайн и, спрыгнув с подножки, кинулся вслед за Клавдией, убегавшей через хлещущие по её тугим бёдрам ржаные колосья. Уже темнело. Над полем голубой пуговкой ожеледела луна. Срывая такую же пуговку с кофточки, под которой трепетали голубки девичьих грудей (на этом месте Вера скорчила гримасу), Степан увидел, как его рука превращается в серебристую волчью лапу…» Или вот: «Это такие сны терзали его с тех пор, будто бы он и его четверо товарищей по социалистическому соревнованию за рекордные намолоты превратились в волков и растерзали Клавдию. На самом деле, надругавшись над ней, они вначале хотели пропустить жертву через жатки комбайнов, но потом разделали её серпами (они возили их с собой, чтобы нарезать для кроликов снопики зелёной травки по околкам) и сбросили куски в колодезь, оставшийся от покинутой деревни Кусково, о которой ходили легенды, что некогда в ней жили сосланные в Сибирь дворовые погрязшего в масонстве и чернокнижии графа Елгина. Среди них и водилась эта зараза безумия: совершать в лунную ночь жертвоприношения какому-то неизвестному языческому богу...»
Вера замолчала, оторвав взгляд от книжки. Я безмолвствовал, потрясённый упоминанием фамилии Елгина. Петруша Елгин годился Мыченку в сыновья, а повесть была написана задолго до того, как искусствовед-галерейщик Петр Елгин, совершив экстремально-туристические походы в Европу, стал постоянным персонажем телерепортажей из Центросибирской картинной галереи. Главное же, пока Вера читала, над её головой буквально проявилась картина Николая Мясникова «Васильки в ржаном поле». Но неисповедимы тайны сопредельного с шаманством творчества! К тому же о Петруше Елгине мне было известно ещё кое-что, о чём, уподобясь Алистеру Кроули, обещающему чудеса на отнюдь не первой странице, я намерен поведать позже.
— Потом тут появляется бравый сыщик, заметь, Зыбов, — не обращая внимания на моё оцепенение или, наоборот, желая вогнать меня в окончательный столбняк, загадочно улыбнулась ненасытная до фактов сыщица(она намекала на совпадение фамилий Зудов-Зыбов). — И… Впрочем, дальше неинтересно. Вот я и думаю, — швырнула Вера книжку на стол, при чём тут Алистер Кроули ты и триллеролог Дымов, ежели Мыченок описал зловещий ритуал ещё пятнадцать лет назад, пользуясь фольклорным материалом. Так, может, его и привлечь…
— Может, и его, — кивнул я, промолчав насчёт только что обнаруженных роковых совпадений, вполне тянущих на косвенные улики причастности к делам изуверов харизматичного искусствоведа и видного деятеля художественного андеграунда девяностых, а тем более скрыв, что творения Дымова – моих шаловливых рук дело, и, сгребя под мышку суму с гусиными перьями и пергаментом, удалился.
Клеветы и сведений порочащих здесь не предвиделось. Но просматривалось зловещее обвинение в соучастии, подстрекательстве, пропаганде насилия и прочих грехах, именовавшихся в мрачном средневековье симпатической магией, а в века более поздние — связью с падшими духами и спиритизмом. Ох уж этот налагающий руки на головы «голубков» (правда, не тех, что имел в виду желавший подпустить эротизма «в рамках партийности» Мыченок) пророчествующий, глядя в графин с водой, Калиостро! Так размышлял я, уже лёжа дома на диване и поглаживая по шёрстке одноимённого своего кота. Калиостро жмурился, распушив хвост, а я думал свою думу. Допечь Глав-Главныча иском, приглашающим в суд, означало одно — изгнание из кабинета на вознесённом над крышами хрущоб тридесятом этаже угрюмого обелиска могуществу партийной прессы, который представлял собою нечто вроде замкового карре в железобетонном исполнении. Кот мурлыкал, нагревая левый бок, в котором, откровенно говоря, покалывало. Ощущая, как струится по зарывшейся в шерсти руке не то тепло, не то живое электричество, я придрёмывал, перемещаясь понемногу из яви в сон, мало-помалу котея, и вот уже, прыгнув на подоконник, мог созерцать изумрудную равнину с замком на холме.
Быть уволенным — значило стать путником во чистом поле с враном на угрюмом камне, кривой кириллической надписью, выбитой копытами дорогой, выбеленным дождями и снегами черепом, торчащим из изъеденного ржой шлема, над которым ещё недавно, стелясь по ветру, воинственно струился бунчук. Что могло быть страшнее, чем беспомощным птенцом выпасть из толстостенного донжона в копошащуюся на площадях базарно-барахольную толчею! Скрип подъёмного моста, вонь рва, в котором догнивают сброшенные с крепостной стены, — и безжалостный сквозняк, леденя, пронизывает твою хламидо-монаду. Мрачно нависали потолки моей алхимической лаборатории, но ещё мрачнее разверзались бурлящие человеческим варевом, гомонящие людом площади. По их прячущей в щелях запёкшуюся кровь брусчатке громыхали колёса телег, на которых везли на казнь осуждённых с мешками на головах. А когда под весёлый стук молотка эшафот разбирали на доски, чтобы соорудить из них базарные прилавки, здесь разгуливали бесшабашные ваганты, монахи-ханжи, щёголи со шпагами на боку. Художник же в замызганном берете с обтрёпанным павлиньим пером вынужден был изображать проходимцев за грёбаный шиллинг. А ведь ещё надо было так нанести штрихи углём на бычью кожу, чтобы получилось похоже! В противном случае рисовальщик рисковал быть наколотым на шпагу, как каплун на вертел.
Что же касалось сновиденческих переселений в кота Калиостро, то и тут было больше неприятностей, чем комфорта и удовольствия. Мыши разбегались, птицы разлетались, крадучись по карнизу, можно было навернуться с высоты и свалиться в сточную канаву, а в подвале за любую драную кошку надо было драться не на жизнь, а на смерть, оставляя на чужих когтях клоки шерсти.
Несокрушимое вместилище «славных рыцарей пера», полиграфистов-печатников, похожих на испанские сапоги и струбцины для пыток печатных машин с буфетом и охраной — на первом этаже, практикантками — летом, водкой и лютой скукой «летучек» — зимой чем-то походило и на крепость, и на корабль. То ли атомоход с капитанским мостиком, напоровшийся на айсберг, то ли парусник, протараненный абордажем. В кабинете, куда, поскрипывая, как подъёмный мост, меня доставлял лифт, я чувствовал себя вечным юнгой, выглядывающим далёкий берег среди волн шиферных крыш. Бочку, в которой я взбирался по вантам на клотик, раскачивало редакционными попойками и неудовлетворённостью творческих порывов.
Приток молоденьких девочек — что ни лето — будоражил воображение. Из-за коридорных поворотов слышались хихиканье, мастер пера нависал над начинающим дарованием. Летние попойки были особенно разгульны именно по причине присутствия этого ингредиента: практиканток из НГУ, ТГУ, УРГУ и даже МГУ. Они поднимали сублимативный тонус. В такую пору и родилась легенда о практикантке на подоконнике. Вроде как влюблённая без ума в Серёгу Таврова взбалмошная девица Любовь, узнав, что стервец женат, обожает сынулю, да к тому же ещё и имеет в любовницах Киску, вскочила на подоконник нашего неблизкого от асфальта этажа и крикнула: «Выброшусь!» Это был восхитительный поступок. Прекрасный и романтичный в своем искреннем порыве. Не важно, что не выбросилась. Важно, что собиралась. Никогда не забуду её в просвечивающем на закатном солнышке платьице.
В такую пору пьяны бывали все. Даже телевышку у горизонта — и ту покачивало и мутило. Княгиню мотало по коридору, как перебравшего рому матроса, и прежде чем её подхватывала карета, она отправлялась блевать за дверку со схематичным изображением существа в юбке-треугольнике. Но и тогда она оставалась прекрасна, как чудом улизнувшая с эшафота, уже приговорённая ревтрибуналом к гильотинированию французская монархиня. Божественно картавя и размахивая дымящейся сигаретой, как дирижёрской палочкой или жезлом феи, Baby In Black; читала Бодлера, Верлена и Цветаеву. И цветы зла проступали на щеках этого альбатроса редакционных попоек, и елабуговой синевой подёргивались декадентские губы. И литинститутский Лойко Зобар — Коля Свестилов, — оставив в кочевой кибитке гитару с алым бантом на грифе, вонзал нож под декольтированные ключицы, и Анна падала в подоспевшую карету, как разыскиваемая доктором Гаспаром сломавшаяся кукла Суок. Муж-коммерсант Сева Штукер, который вернувшись из Америки через Поднебесную, занялся торговлей китайскими наручными часами (выйдя замуж, Аня оставила себе девичью фамилию), подгонял блистающий катафалковой чернотой джип, заворачивал обездвиженное тело в манто и отправлялся ковырять отвёрткой едва тикающие шестерёнки внутренностей суженой.
Никто не видел, как, не сходя с начальнического насеста, Курочку топтал главный редакционный петушок, как Киска с Серёгой, воплотившись в серенькую кошечку и чёрного кота, ныряли в чердачное окно, чтобы истошно мяукать и тереться друг о друга для вырабатывания электрических искр. Тем более никто не мог видеть, как, запершись в кабинке сортира, рыдала согласная уже на групповуху «железная леди» Клара Стукова, размазывая тушь по щекам из-за того, что Серёга с Киской, а не с ней.
Что же должен был увидеть юнга у подёрнутого дымкой горизонта? Ему надлежало сообщить о неизбежном приближении берега, уставленного газетными киосками. Вокруг этих вигвамов должны были танцевать туземцы, обряженные в набедренные повязки из газетных листов. Они просто обязаны были верить в чудодейственную силу измазанной типографской краской целлюлозы, целуя её в надежде на улучшение будущего, глубокомысленное времяпрепровождение, помощь от бесчинств бюрократии, исцеление от всех хворей. Не обязательно было читать. Можно было просто прикладывать колонки текста, заголовки, рубрики и снимки ко лбу, груди, гениталиям. Просветление мыслей, улучшение кровообращения, повышение детородной функции гарантировалось. На том острове обязаны были обитать существа, подобные муравьям-листорезам амазонской сельвы, с энтузиазмом растаскивающие по своим норкам свежие, сочащиеся полтергейстом и криминальной жутью номера «Городских слухов». Предназначение человекомуравьёв было в том, чтобы, упорно работая хитиновыми жвалами, пожирать произведённый нами продукт до последней буквы, а затем извергать из своих брюшек переваренное в виде телефонных звонков, писем и посланий по электронной почте. Удивительно ли, что существа, питающиеся ядовитым кормом, стремительно мутировали, и в конце концов уже не обязательно было возиться с бумажными рулонами и сочинением заметок. Целлюлоза завозилась в жидком виде, смешивалась с типографской краской 1 к 10, и это хлебало подавалось населению по проложенным под землей трубам (вот отгадка того, почему Центросибирск постоянно рыли экскаваторы).
Страшна и апокалиптична была рисовавшаяся мне картина. В норы опутанного паутиной телефонных проводов острова накачивалась смесь из целлюлозы и типографской краски, и пожирающие её существа беспрерывно мутировали, образуя всё новые и новые виды и подвиды. Наконец они слились в пузырящуюся, временами прорывающуюся в город сквозь входы в метро и канализационную систему слизь, которая собиралась на главной площади города, чтобы, пульсируя, образовать из своей коллоидной массы требующих прибавки к пенсии стариков и старушек, в лозунги с кривыми буквами на картонках и серолицых милиционеров. Побулькав у ступенек мэрии, попенясь у ватерлинии облисполкомовского ковчега, человеческий кисель стекал восвояси сквозь решётки ливнёвки, сползал, образуя водовороты, в зевы метро. И снова в редакции непрерывно звонил телефон. И в который раз приходили сообщения о том, что по подземке шастают какие-то непонятные сущности, что у вышедшего успокаивать митингующих мэра города Фёдора Игнатьича Гузкина, как фары, светились глаза, а под пальто, на спине, мэр прятал крылья, с помощью которых ночами он якобы летает по подземке вместе с командой своих замов. Это видел метрополитеновский путевой обходчик Семён Когтев, утверждающий в своём доверительном письме в редакцию, что на ночь Фёдор Игнатьич и его замы прячутся в гробах, которые находятся в нише под Осиновой Рощей. Но стоит приблизиться к этим гробам, как они тут же уходят в глубь.
Выглянув From a Window;, можно было созерцать похожую на сборочный конвейер, заполненную встречными потоками грузовых и легковых машин улицу. Ощущение того, что ты приставлен к убегающей вдаль, скользящей по рольгангам, требующей новых и новых порций написанного ненасытной конвейерной ленте, въедалось в движения мыслей, моторику долбящих по клавишам компьютеров рук по мере того, как выползающий из брюха печатной машины газетный глист становился длиннее и длиннее. Пока ещё мы имели роскошь писать от руки, перечёркивая, комкая листы и бросая их в корзину или печатая на машинке-погремушке, это ощущение было не столь навязчивым, но как только в руки влезла клавиатура компьютера… Стоило уставиться в экран монитора, как в дверях уже появлялся зав. отделом Дунькин — и галерник вынужден был махать веслом с двойной интенсивностью, чтобы поспеть сдать заметку в номер.
— Ну что, опять в этом номере ничего скандального нет? — откинувшись на спинку вращающегося стула, изучал меня Велемир сквозь окуляры сдвинутых на кончик носа очков, явно намереваясь скостить цифры в гонорарной ведомости. Дымясь и возгораясь, как хворост от наведённого на него пропущенного сквозь увеличительное стёклышко лучика, я внимал. Когда же я начинал говорить, что расследование ведётся, суд идёт, и ещё рано делать выводы, зав. отделом брался уламывать меня писать, не называя фамилий.
И тогда, раззадорившись, я опять отвязывался. Следователь прокуратуры «одного из районов города» на крыльях Бэтмэна пикировал на место происшествия, где был распластан труп. Это, конечно же, был перекрёсток рядом с цирком и церковью, неподалеку от Васюганского сквера. Лирический герой моего репортажа следовал за сыщиком, как тень. Не спал, недоедал, мучался дедуктивными построениями. Георгий Кругов и следователь прокуратуры Антон Зубов, послуживший прототипом Антона Зудова, лезли по лесенке на чердак. Там обнаруживалась винтовка с оптикой славного последователя ворошиловских стрелков. Пробитое пулей лобовое стекло «Тойоты», дырка во лбу, лужа крови, зеваки — это само собой. И версии, версии, версии. Не должен ли был президент ЗАО «Кедр» Семён Уткин кому-либо, кто мог его заказать? Не изменял ли он своей обворожительной жене с не менее обольстительной бухгалтершей ЗАО «Кедр»? Не было ли во всём этом политического заказа, ведь Семён Уткин баллотировался в депутаты? А может быть, он состоял в какой-нибудь педофилической сатанинской секте? К тому же он мог иметь прямое или косвенное отношение к группе фотографов, распространявших в Интернете фотографии обнажённых мальчиков, или на паях с о. Святополком содержать не облагаемый налогами свечной заводик, куда «ушли» в переплав исчезнувшие из музея восковые скульптуры.
Помогал и антураж, скалькированный с обиталища следователя прокуратуры Зубова (бюст Железного Феликса, изъятый в районном центре Ново-Кусково, которым ревнивая жена проломила голову блудливому муженьку, компьютер, экспроприированные кастеты и видеокассеты с порнушкой, ножички, пистолеты-авторучки). Неплохим подспорьем в лепке моего Голема был и его облик — стриженый калган, походка увальня, посещающего секцию классической борьбы в «Динамо», остроты насчёт немедленного ареста погрязших в коррупции мэра и губернатора. Я крутил динаму воображения, как только мог, складывая так и сяк вполне достоверные осколки в невероятную и даже бредовую картину. Я использовал креативную силу абсурда так, что никакой юрист-крючкотвор не подкопался бы, тем более что в скобочках предупреждалось: в интересах следствия фамилии и некоторые факты изменены. Какое там некоторые, если меня так и подмывало ввернуть пришельцев-Наблюдателей, а то и телетян с полиферами или амбилегов! В «картинки»-то они уже лезли сами собой, и если бы Дунькин не отсылал в корзину мои фантазмы, читатель бы содрогнулся задолго до выхода в свет бестселлеров. Вторжение в мои репортажи пришельцев неизбежно происходило после посиделок с Серёгой за нашей совместной звёздной эпопеей «Наблюдатели галактики», но об этом вареве нашей алхимической лаборатории знали только мы двое.
Превращённый мною в Холмса, Пуаро и Джеймса Бонда одновременно Антон Зубов хохотал в трубку.
— Ну ты даёшь! Мы тут всей прокуратурой покатываемся…
Дунькин похваливал, терпеливо вычёркивая вставки о просачивающихся повсюду Галактических Наблюдателях. Выручал и отец Святятополк. Все наши с Серёгой розыгрыши он превращал в мистическую реальность. С отцом Святополком мы лезли на тот же чердак того же дома напротив собора — зачем далеко ходить? — и обнаруживали улики изуверской секты: меченные голубиным помётом книжные страницы. Выходило — начитавшийся Алистера Кроули и лоточных опусов чернокнижников мальчик-сатанист собрал на чердаке других таких же мальчиков, и они расчленили там девочку, чтобы потом сбросить оставшиеся от неё куски в канализационный колодец. По другой версии девочку членили уже в колодце, как на алтарь, уложив её на вентиль.
Глава 15. Карма
«Он никогда не задумывался в поисках слова или мысли, в его горящих выпуклых глазах ни разу не отразилось сомнение. Можно было подумать, что он начисто переписывает заученный текст либо отстукивает на машинке под чью-то диктовку».
«Тётушка Хулия и писака», Марио Варгас Льёса
Прозаик Лёня Глушкевич, Драматург Олег Гумеров, Поэт Витя Тугов и Юморист Костя Глотов сваливали мне сырьё. Я лопатил всё это, соединяя разрозненные фрагменты. «Лунные волки», «Зловещая тайна Змеиной горы», «Хищные игрушки» под брэндом Александра Дымова напустили такого дыму, что из пороховых газов наших выстрелов по коллективному бессознательному сформировалась фигура творца триллеров, способного соперничать не то что с Брэмом Стокером, Артуром Мейченом или Питером Страубом, а даже с самой Галиной Синицыной. Что касается непосредственно газетных репортажей, то с тех пор, как Синицына озадачила бригаду борзописцев производством романов, эти криминально-документальные мыльные оперы стали только видимой частью нашего конвейера по производству печатной жути. Как только в прессе прокручивались факты реальных происшествий (а зачастую они воплощались в реальность после сброса в Сеть наших заготовок, что озадачило меня даже больше, чем соответствия расчленёнки при сопоставлении остатков трупа девочки с частями растерзанной куклы или всплывший откуда ни возьмись реликт мыченковского детектива), наша бригада-ух брала всю эту фактуру в литературную переработку. Получалось нечто вроде сетевой кармы жути. Нанятые Галиной Поэт, Драматург, Прозаик и Юморист должны были дотянуть сюжет до кондиции, придать образам пластичность, а диалогам — динамику и дедуктивный полёт. О своей же роли окончательного синтезатора разрозненного материала я уже говорил.
Как только от бригады литературных негров поступили первые заготовки, контролирующая процесс Галина принялась накручивать диск телефона в нашей штаб-квартире, раздавая указания.
— Ты пойми, мы женский роман пишем, а у вас повсюду этот Зубов-Зудов. Это хорошо, что от настоящего следователя-прототипа он отличается лишь одной буквой — это тянет на скандал... Ничего, пусть вчиняет иск — выиграем! Но пусть у этого Зудова-Зубова проснется настоящий зуд. А то видит око, да зуб неймет! И еще — что-то он у вас слишком много думает! А надо, чтоб трахался, стрелял, дрался. Он что — даже не спортсмен? Чего он в «Динамо» забыл? Он должен быть каратистом! И не забывайте — настоящая героиня романа просто обязана полностью отождествляться читателем с портретом на обложке. То есть — со мной.
В тот же день по электронке повалило.
«Загородная вилла. Ночь. Сыщик Зудов строит версии. Кто стрелял в депутата Прыгунова?» «Я не спала, я подошла к нему сзади и положила руку на атлетическое плечо… Он бурно отреагировал — и мы рухнули в постель. Я почувствовала нечто вроде азарта погони. Мускулистые руки ветерана последней чеченской компании стиснули мою талию… Он вошёл в меня, как пистолет в кобуру», — слал Прозаик.
«Ты, как Баскервиль-холл холодна,
детективного чтива загадочней,
ты, наверное, мне так же нужна,
как ребёнку погоня за бабочкой…» — строчил Поэт.
«— Ты думаешь, Прыгунова заказал Долбилов?
— Не сомневаюсь, — сказала я и почувствовала, как его рука ласкает мой левый сосок и, скользя к ямке пупка, ищет входа во врата наслаждения.
— Какой же у него был мотив? — спросил он, подбираясь к венериному холмику.
— Ревность! — впилась я в его шею, воображая себя ненасытной вампиршей…»
«Он ухватил её за талию, она его — за гениталию», — ёрничал Юморист, перерождаясь в Сатирика.
— Про вампиршу хорошо! — комментировала Галина, перебирая распечатки. — Про загородную виллу — куда ни шло, если расписать. Сегодняшним женщинам нравятся особняки, и они воображают себя Золушками, которых рано или поздно изнасилует в таком замке Принц, но вот «он вошёл в меня, как пистолет в кобуру» — херня какая-то! Куртуазного же маньериста я уволю, если он будет сачковать. И вообще надо сделать всё проще… Опять эти метафоры! Домохозяйки не поймут… Да и с юмором чего-то проблемы! Этот Костя такой пошляк!
Я переплавлял, отделяя породу и шлак от руды.
«Сидя за компьютером, Зудов маялся. Нужно было составить обвинительное заключение, но у него ничего не клеилось. Версии разбегались, как тараканы от включенной среди ночи лампочки на кухне. Не ясно было — кому предъявить обвинение? Первый раз в жизни он вынужден был думать о том, как состряпать фальсификацию, чтобы отвести от себя беду. Зудов поёжился, словно сэр Генри — от ветерка, гуляющего по залам Баскервиль-холла. Ему даже почудился вой, доносящийся с Гримпленских болот. Сказывались усталость и то, что перед тем, как взяться за работу, он погрузился в чтиво, поражаясь изяществу англо-саксонской логики. Это виртуозное умение — по одному окурку сигары установить её владельца! Вот ему бы хоть сотую долю такой гибкости ума! О том, кто мог быть истинным виновником накрывшей город волны «заказняков», он старался даже и не думать. И если в случае с убийством коммерсанта Уткина Зудов только недоумевал, соотнося с происшедшим некоторые лексические парадоксы, то когда он увидел стриптизёршу и звезду шоу-балета «Сибирские узоры» с простреленным пулей лбом — сомнений не осталось.
Ещё тогда, совсем не даром, опередив оперов, он поднялся на чердак. И правильно сделал –иначе не отвести бы беды. Споткнувшись обо что-то валяющееся рядом со стропилами, Зудов нагнулся. Включив фонарик, он, видавший виды следователь, обомлел. Луч скользнул по воронёной поверхности спортивной винтовки. Ему ли было не знать подобного оружия! Его жена Кдавдия, носившая в девичестве фамилию Пронина, когда-то (во время учёбы на истфаке университета) была чемпионкой среди юниоров, участвовала в соревнованиях биатлонистов, и дома у них хранилась такая же винтовка. Зудов сразу поднял орудие убийства и обследовал номер на ложе (к счастью, это было не супружеское ложе, где он с некоторых пор чувствовал себя не в своей тарелке, хоть и был искусен в стрельбе по тарелкам).
Номер был другой, но это мало чего меняло. Клавдия поддерживала дружбу со своими подругами-биатлонистками, частенько выезжала с ними на охоту, они учили стрелять своих мужей-мазил. (Вот почему на той последней утиной охоте она так искренне радовалась попаданию Антона.) Она могла одолжить винтовку у одной из подруг, а значит… Зудов достал носовой платок и, тщательно обтерев винтовку, сунул её на прежнее место, под стропило.
И вот теперь он соображал, что же написать в обвинительном заключении? Бесшумно, как сбежавшая из зоопарка рысь, подкралась сзади Клавдия и, обняв Зудова за шею, прижалась к обросшей щетиной щеке.
— Ну что, сыщик? Проблемы? Может быть, нужны парадоксы женской логики?
— Этого уже хватает!
— Оля-ля! — ухватила Клавдия распечатку обвиниловки. — Убита Юлия Хлудова! Та самая, с которой я застала тебя в «Лепестках»! И надо же — её ухлопали прямо на пороге этого кафе! А перед тем пал от пули наемного убийцы коммерсант Уткин, с женой которого моя подружка Рита застукала тебя целующимся в сквере Героев революции, где ты, конечно же, собирал улики массового террора времен Гражданской войны!
— Ты невыносима!
— Ну ладно, ты тут думай, а я — в салон красоты, коготки подкрасить…
Вот это ледяное спокойствие Клавдии особенно поражало Зудова. А ведь были и слёзы, и битьё посуды, и истерики в постели. И вдруг жену словно подменили манекеном или одной из куда-то исчезнувших музейных восковых персон: была там такая — выходящая из могилы клыкасто-когтистая особа. Только теперь до Зудова доходило, как подружки-биатлонистки Рита, Соня и жена его Клавдия разыгрывали и его, начинающего следователя, и весь следственный аппарат. Как «снабжали» его «заказняками» для повышения по службе. Розыгрыш женщин-стрелков был изощрённо циничен. Охоту на дичь и зверей они надумали превратить в ритуал, предваряющий заказные убийства. В своеобразные магические действия ведьм.
А он-то не мог взять в голову — откуда эти странные лингвистические совпадения?
Выезжают они на охоту по первой пороше на зайца. Заяц — в прицеле охотниц. Выстрел. Зверёк со всего маху бороздит нагулянным тельцем по рыхлому снежку, оставляя за собой кровавый накрап. Через некоторое время — убийство владельца магазина бытовой техники Владлена Зайцева. Добывает он лицензию на лосиную охоту — гонят они сохатого, Соня берёт зверя на мушку — и прицельным выстрелом срезает уходящего в согру рогача. Снег в рубиновых каплях, угасающий таращащийся лосиный глаз. Такой же глаз был у подстреленного средь бела дня владельца ювелирного магазина «Рубин» Степана Лосева.
Бывало, одевшись в спортивные формы, подруги уходили на лыжах далеко вперёд и убивали зверя, сильно оторвавшись от мужчин. Как-то они гоняли по лесу волка. Хорошо тренированные охотницы так увлеклись, что мужья поотстали. Вдалеке раздался выстрел. Умолк собачий лай. И когда Антон вылетел из-за сосен на лыжах с тозовкой за плечами, взору следака-охотника предстала вогнавшая его в столбняк картина: женщины стояли на коленях возле ещё подергивающегося хищника и по очереди припадали к его шее. Треснула ветка. Клавдия оглянулась, с её губ стекала кровь. Она отёрла её тыльной стороной ладони…»
Разгребаясь с набросками романа «Киллерша поневоле», я, понятно, вынужден был ещё и гнать строкаж в газету. К тому же нужно было как-то так выстроить сюжет, чтобы зловещая жёнушка Зудова Клавдия помогала муженьку семимильными шагами продвигаться по служебной лестнице. С отстрелом-то всё было просто. Завалить клиента в центросибирской толчее — не такое уж сложное дело, а вот организовать «подставу» — искусство, действительно требующее интеллекта. Но для объединившейся ради такого предприятия троицы бабёнок — зловещих мстительниц за супружеские измены и ретивых помощниц своим блудливым мужьям — это было делом пустяковым. Подсунуть первому встречному дурачку, вожделеющему облапать телеса спортсменистой красотки винтовку — память девических спортивных побед, чтобы он оставил на цевье и прикладе «пальчики», а, стрельнув, не тронуть отпечатков, не оставив своих — сложно ли? А там — дактилоскопическая экспертиза подозреваемого ветерана битв за освобождение аула от боевиков — и голубчик сидит за решёткой. И пусть доказывает, что это подстава и какая-то стерва специально подсуетила ему винтовку в тире.
Да и с Серёгой мы уже дошли до сочинения Кодекса Наблюдателей, не говоря уж о том, что Саша Дымов (в литературном девичестве — Шура Туркин) требовал с меня по роману в две недели: как только иссякал один бестселлер, Анчоусов, наивно полагая, что открыл второго Дюма-сына, отдавал команду заряжать другой. Названная аббревиатурой, составленной из первых букв имён нашего творческого консорциума литературная группа ВОЛКИ (последняя буква означала первую букву моего имени) поставляла продукт с завидной исправностью ещё и потому, что со второй рукописи Шура стал выдавать мне наличкой. И что немаловажно — «в чёрную».
Кодекс Наблюдателей давался труднее. Но за него и не платили. Потому дело и растягивалось на годы. Ну, ничего — плазмоидам-гуманоидам особенно некуда было торопиться, в запасе у них были такие роскошные вещи, как помноженные на непостижимые глубины Вселенной вечность и бесконечность. К тому же эти самые обретающие вполне человеческий облик вездесущие торсионные вихри не имели права вмешиваться в естественный ход событий. В противном случае являлся Наблюдатель-фискал и нажатием кнопки аннигилятора — одно из двух — либо отправлял зарвавшуюся плазму в пребывающий на околоземной орбите прото-плазмоидный резервуар, либо низвергал её к прячущимся в подземных лабиринтах недовоплощенцам — всем этим слизняково копошащимся в недрах полиферам, телетянам, амбилегам и дринагам.
Времени было в обрез, но сюжет про родителей, зарабатывающих на изнасиловании доченек, подбрасывала следователь Вера Неупокоева; про квартировладельцев, замученных риэлтером-изувером в подвале гаража — Антон Зубов. Помогал и неугомонный о. Святополк, утверждающий, что группа фотографов, запечатлевающих в профиль и анфас детские гениталии — это тоже демоническое новообразование. Выручало и то, что подваливали фактурки и таможенники с контрразведчиками. Среди славных рядов археологов-патриотов вдруг обнаружился антипатриотично торгующий костями мамонтов и бронтозавров кандидат наук, сотрудник Института исследований времени Рихард Клыков. Клыков пытался сбыть саблезубые клыки и бивни родины за рубеж, но был остановлен. И в рядах музейщиков не всё было ладно: тёмной ночью кто-то проник через окно второго этажа в здание бывшего крайкома, чугунная ограда которого ещё хранила эмблемы с оттисками серпов и молотов, и, несмотря на то, что музейную тишину стерегли скульптурные мужики с шестернёй, молотом, снопом и серпом на крыше, — умыкнули шедевр Айвазовского «Корабль на мели». А перед этим с восковыми персонами вышел казус: задремавшая на вахте бабушка утверждала, что, напустив на неё морочь, ожившие экспонаты сами удалились из сибкрайкомовского подвала (правда, потом обнаружилось, что и дававшая показания старушка тоже была восковой). Так что на новости наскрести вполне можно было. Ну а леденящие кровь истории, начинавшиеся на первой с продолжением на восьмой полосе — это уже была накатанная стезя.
Мало-помалу я умудрялся втискивать в документальные репортажи фрагменты черновиков «Киллерши поневоле», контрабандой протаскивая пока ещё неопубликованный роман на страницы прессы. В свою очередь, вся документальная фактура (хотя, повторюсь, после того, как наша творческая бригада стала сбрасывать в Сеть заготовки бестселлеров, грань между фантазиями и сообщениями милицейского телетайпа стала стираться) переплавлялась и шла в работу нашего подпольного цеха по производству «палёных» Леди Рэдклиф и Стивена Кинга. Публика ликовала. В газетные киоски выстраивались читатели с лихорадочно поблёскивающими глазами. С нетерпением разворачивающие газеты, они и впрямь чем-то походили на амазонских муравьёв-листоедов. И вдруг из-за своего двутумбового трона на меня обрушивался громовержец из сельских инструкторов райкома — Давид Анчоусов.
— Хватит! Уже из мэрии звонят, — надувался Давид на графоманствующего Голиафа. — Говорят — чего это вы пишете! Сам Гузкин негодует. Что ж выходит — наш город опутали мафия и изуверские секты? Положительных примеров просят... Звонили из ГУБОПа — они серьёзно озабочены тем, что кто-то сбрасывает в Интернет сюжеты, которые потом становятся реальными преступлениями. Они считают, что в городе работает подпольный цех, своеобразный заговорщицкий центр, впрямую не связанный с криминальным миром, но подающий сигналы… По городу ходят письма, в которых утверждается, что мэр и его замы способны превращаться в крылатых существ — и по ночам они прячутся в подземке, ночуя в специальной нише, в гробах. Что губернатор — вурдалак! Всё, достаточно! Дадим опровержение нелепого слуха — и начнём искать позитив. Не хватало ещё, чтобы нас обвинили в пособничестве терроризму! Ну а для тиража будем печатать новый роман Шуры Туркина под псевдонимом Александр Дымов. «Зловещие пришельцы тьмы» уже на вёрстке. Но параллельно всё же будем искать положительные примеры. Чем вы, Крыж, и займётесь…
Доспех рухнул, сквозь щёлки забрала хлынуло. В этот момент, совсем как счастливцы-возвращенцы с того света, описывающие момент клинической смерти, я увидел себя откуда-то из- под потолка плывущим по расплавленному лавовому потоку, вот-вот готовому растворить металлическое членисторукое. Подсознание выдало картинку из фильма далёкого пионерского детства «Планета бурь» (отлетая с затапливаемой лавой извергающегося вулкана стартовой площадки, команда бросила отслужившего своё робота — и теперь бедняга трогательно погибал в геенне огненной). Так вместе со спекающимися в комок микросхемами испепелилась в наивном сердце вера в то, что и на Марсе будут гении цвести. Так я был изгнан из своей уютной ниши, лишён доспехов непревзойдённого стилиста, посажен рядовым гребцом на галеру. Одно мановение руководящей руки — и из бальзакоподобного денди я был обращен в молочнокислую бактерию. И пока, пользуясь привилегией одного из замов, Шура Туркин любовался своим изображающим демоническую личность портретом на обложке первого покетбука, я опять нырял в подземку, а что того хуже — в наказание за перебор чернухи и неугождение высочайшему начальству был направляем на тягомотные пресс-конференции. Эта метаморфоза стрингера-расследователя, имеющего право высказывать свои версии, в презренного, записывающего за бессовестно врущими мафиози-номенклатурщиками щелкопёра были особенно мучительны.
Я входил в сверкающее, как колье из фальшивых бриллиантов, нутро электрички метро. Я усаживался на скамью, покачивающуюся, словно панцирная сетка общаговской койки — от бурных телесных проявлений юности. Мерцающие переливчато-синим, зелёным и голубым «каменья» телеэкранов прогоняли рекламные ролики. Турфирмы зазывали и на острова, и в Турцию. По жаркому песку проворно ползла игуана, купальщицы в немыслимых плавочках-стрингах плюхались в пенную волну. Между тем я только что топал по заснеженному асфальту мимо голых стволов тополей, замороженного Ильича, солдата с винтовкой без оптического прицела. Кадр сменялся — пингвины ковыляли по белому, как сияющие в голливудской улыбке зубы, айсбергу (это была реклама зубной пасты). Экран мигал, сообщалось о надвигающемся антициклоне, несущем арктический холод.
Я ехал, стиснутый с двух сторон. По правую руку — игуаноподобная старуха с авоськой на коленях, из которой выглядывала култышка куриной ноги. По левую — красотка в стиле «Спайс гёлз» с развернутым покетбуком. Девушка перевернула страницу. Я узнал знакомый текст.
«...Лунный свет скользил по корешкам книг на полках и по стенам, выхватывал из темноты купленный в антикварной лавке бюстик Сократа, забирался в глазницы и носовые скважины черепа на рабочем столе рядом с компьютером, посвечивал на скалящихся зубах. Константин Эдуардович протянул руку к стеллажу и снял книгу. Развернув её, он стал листать страницы. В свете полной луны были хорошо видны старинные гравюры и вполне различим шрифт с «ерами» и «ятями».
Константина Эдуардовича всерьёз интересовало: один ли он выходит на охоту лунными ночами? Или полуволков-полулюдей целая стая? И только ли в волков способны перевоплощаться приобщённые к тайне ритуала? Или ещё в каких-нибудь хищных существ? Судя по сообщениям в прессе, нападения на женщин участились. Как учёного, Селенина интересовали не только парапсихологические аспекты того, что с ним происходило. Он ни на секунду не сомневался, что ему удалось проникнуть в какие-то особые, полузабытые человечеством, издревле бытовавшие в языческих религиозных практиках психические состояния. Но ему хотелось вникнуть — имеют ли эти состояния какое-то отношение к генетической памяти, физике полей и плазменных атмосферных явлений, называемых в разнообразных околонаучных китчах НЛО и полтергейстом? Его также не на шутку беспокоило, существует ли между оборотнями какая-то связь? По крайней мере, в одном раскольничьем апокрифе говорилось о том, что владеющий черепом шамана способен усилием мысли манипулировать всеми детьми тотема.
Дождавшись полнолуния, Константин Эдуардович заперся в кабинете, разместил на столе привезённые с Алтая обереги и, возложив на череп руки, начал читать дакское воинственное заклинание, записанное некогда римлянином Фуллием. Фуллий жил во времена императора Клавдия и был страстным поклонником уже ушедшего в те времена во тьму прошлого греческого эллинизма; с приходом христианства языческие трактаты Фуллия были уничтожены. Отрывки из них сохранились лишь в изложении монаха-францисканца XIV века Рафаэля Пичинелли, который, обогатив текст ссылками и комментариями, списал апокрифическое сочинение с преданной анафеме книги сожжённого иезуитами в ХIII веке Эрнандо Гомеса, а тот, в свою очередь, почерпнул еретические знания из инкунабул безвестных предшественников. Изданная Новиковым во времена Екатерины II книга «Тайный кодекс оборотня» была дополнена финскими легендами и описаниями обрядов викингов и долго считалась утраченной. И вот совершенно случайно этот апокриф был приобретён Константином Эдуардовичем с рук, практически за бесценок, у какого-то опустившегося типа, ошивавшегося возле букинистической лавки в Томске.
Ещё тогда начались странности. Когда, убедившись в том, что перед ним бесценный экземпляр, Селенин торопливо вынул деньги и стал совать их в руки нестриженному, обросшему бомжу, ему показалось, что из обрёмканного рукава демисезонного пальто высунулась волчья лапа. И потом, когда Селенин вернулся в гостиницу напротив научной библиотеки, в то самое пэобразное здание на Ленина, 49, где некогда располагалось общежитие и где он жил студентом, произошло нечто, потрясшее его. Над городом, который давно воспринимался им как сомнамбулический сон, сияла полная луна. От Лагерного сада до Вознесенской горы четырехсотлетний Томск стоял, как околдованный.
Селенин развернул книгу — на первой же картинке был изображен полуволк-получеловек. Из пасти монстра вырывалась крылатая сущность, чем-то напоминающая летучую мышь. Дальше шёл текст о том, как рукокрылые недовоплощенцы-полиферы дают посвящённым способность к трансформациям. В качестве иллюстраций, изображающих ритуал, в книге имелись гравюры, на одной из которых бородатые друиды в хламидах с надвинутыми на глаза капюшонами приносили в жертву девушку, на другой — сбрасывали части расчленённого тела в колодец. Ещё не понимая до конца, в чём же всё-таки состоит ритуал, Селенин начал практиковать чтение заклинаний. И только потом до него дошло, что, вызывая этими заклинаниями духов тьмы, он приводит в движение сатанинский сценарий.
Селенин возлагал руку на сияющий в лунном свете череп и, закрыв глаза, начинал читать заклинание. Стены кабинета исчезали, и Константин Эдуардович видел себя то древнегреческим жрецом в тунике, орудующим ножом у алтаря, где они, пятеро служителей храма Артемиды, членили на части трепещущее тело невинной девушки — скифской полонянки, то подносящим к губам полную дымящейся крови жертвенную чашу масоном в кругу братьев-вольных каменщиков, то монахом, созерцающим гравюру в инкунабуле, то шаманом, бьющим в бубен на склоне горы…»
В «Ливерпульской четвёрке» было достаточно безлюдно – прекрасные условия для проведения конспиративного тусняка. Двое топтались у бильярда, как бы маскируя наш подпольный сход. Барменша томилась за стойкой, не подозревая о том, что выполняет роль стоящей на стреме. Так вот и бывает на настоящих явках: накладные бороды, темные очки, прикрытие, заранее продуманные пути отхода.
— А что! — выслушав меня, сузила карие глазищи реинкарнация Нефертити, маскирующаяся под Галину Синицыну. — Может быть, и правда нам организовать ложу «Чёрного скарабея»? Это идея!
— Ты начинаешь говорить в рифму. А мы пишем прозу, — скривился Поэт. — Мы же уже назвали нашу литературную группу аббревиатурой из начальных букв наших имен: Виктор, Олег, Леонид, Константин, Иван. ВОЛКИ — и без того внушительно! К чему ещё эти пережимы с уподоблением миру насекомых…
— Тебя я увольняю, энтомологическое чудовище! — как отрезала Галина. — Власти города и менты подают нам хорошую идею. Её надо воплотить в сюжет, от которого содрогнутся все! Допустим, изуверская секта «Чёрный скарабей» принимает сигналы, приходящие из Космоса…
— Как? — вскинул брови наподобие двух суфлёрских будок Драматург.
— Путём совершения сатанинских ритуалов. К примеру…
— Четыре мальчика расчленяют девочку?!
— Ну, это уже было у Дюма. Мушкетёры казнили Миледи…
— Вот и хорошо — это будет реминисценция. А чтоб не походило на плагиат, у нас будет пять мальчиков. В то же время и намёк на «Трёх мушкетеров» сработает. Домохозяйки читали Дюма ещё во времена, когда на макулатуру давали «Двадцать лет спустя» и кубики Рубика, и будут безмерно рады угадать скрытые смыслы подтекста!
— А что, если нам и правда кто-нибудь уже диктует из Космоса? — задумчиво вставил я. — С файлами, которыми мы обмениваемся, творится что-то невообразимое. После того, как мы начали писать «Киллершу поневоле», пошла волна серийных убийств. У «Лепестков» уже двоих застрелили. В канализационном колодце нашли третью девочку. Кто-то обезьянничает…
— Может, кто-нибудь тоже пишет роман с таким же сюжетом?
— Ладно! — прервала базар Галина. — Есть распечатка последнего триллерочка?! Ненасытин требует рукопись!
— Вот! — протянул я изрядно потрёпанную пачку бумаг.
— Ага! — затянулась сигаретой руководительница проекта и принялась читать вслух.
«Странные вещи стали твориться с Верой Неупокоевой с тех пор, как, красясь утром перед зеркалом, она обнаружила, что на щеках у неё отслаиваются лоскуты кожи. Для того чтобы скрыть это, она вынуждена была не только наносить толстым слоем белила и румяна, но и кое-где прибегать к клею «Момент». Сначала следователь прокуратуры Вера Неупокоева думала, что это результат переутомления, аберрация психики, связанная с постоянным общением с обвиняемыми наркоманами, которые только и знали, что водили дружбу с иглой, курили травку, нюхали клей и кокаиновый порошок. Но в один далеко не прекрасный день, когда во время допроса по делу (наркоман зарезал наркомана и сварил из него похлёбку) Вера, осерчав на тупого подследственного, стукнула кулаком по столу, она, к своему удивлению, увидела, как её обломившаяся кисть руки прыгнула со столешницы и ухватила злодея за горло. Вера порадовалась, что была в кабинете одна, а сержант, конвоировавший подследственного из «нулей», остался за дверью. Кое-как оторвав обретшую самостоятельность кисть от шеи выпучившего глаза наркуши, Вера вставила обломок в рукав кителя, не забыв при этом спросить:
— Ну что — сам напишешь? Или как?
— Сам! — ухватился за ручку и лист обалдевший людоед.
Ночами выпускнице юридического факультета Томского университета Вере Неупокоевой стали мерещиться то бородатый дядька в очках, в лунную ночь читающий книгу над черепом, то средневековый монах в келье, бормочущий заклинания, то шаман, камлающий на каменистом склоне горы у входа в пещеру.
Вера что-то припоминала — и не могла припомнить. Её стало тянуть в морги и на кладбища. И это её всерьёз беспокоило. Особенно после того, как однажды во время опознания трупа ей ужасно захотелось впиться зубами в окоченевшую плоть. Она едва сдержала себя. Но в следующий раз, когда эксперт и патологоанатом вышли покурить, она специально задержалась и, склонясь над телом покойного, откусила фиолетовое ухо и, разжевав, проглотила его, словно это была устрица (это блюдо она пробовала во время турпоездки в Париж). С тех пор, улучив момент, она умудрялась оттяпать тому или иному покойнику палец, кус аппетитной ягодицы или что-нибудь из уложенной в кюветки требухи. Иногда жевала так, порой совала мертвечину в сумочку в специально приготовленный целлофановый пакетик — и, сварив дома в кастрюльке, ела, делясь своей добычей с кошкой Миледи, подкармливая котлетками ничего не подозревающих судью и заседателей, когда ей приходилось выступать с обвинением в процессе.
Пропажи из морга списывали на крыс. Они волнами приходили из подвалов, а туда проделывали норы откуда-то из земных недр, словно где-то под пронзённым метрополитеном городом существовали бесконечные лабиринты ходов, куда грызуны могли утаскивать свои лакомства. Временами Вера спохватывалась, понимая, что с ней творится что-то неладное, но обратиться к психиатру значило потерять работу. Всё это началось после того, как она съездила по турпутёвке в Мексику, облазила там кучу языческих руин, перепробовала множество экзотических блюд, напропалую крутила любовь и с гидом Хорхе, и с барменом Луисом. Этот самый гид-гад и оттартал её на «Харлее» жаркой звёздной ночью в одно кафе под храмом богу Кецалькоатлю, где она отведала красного вина со странным привкусом. И на закуску подали что-то совсем необычное. На вкус это было что-то вроде суши, но на губах скользило, как устрица. В полумраке она не разглядела, что ей всё-таки подсунули. Но когда стала прикуривать от зажигалки, увидела — на тарелке лежит надкушенное ею человеческое ухо. С тех пор и пошло-поехало. У неё обострились слух, нюх, интуиция до такой степени, что она колола подозреваемых с полуслова-полувзгляда, но платой за эти паранормальные способности стала навязчивая мания: её так и подмывало впиться зубами в чью-нибудь мочку. Преодолеть это желание стоило больших усилий.
Столь же мучительны были скольжения на грани сна и яви. Вера просыпалась среди ночи, вставала, голая, с распущенными по плечам волосами, делала несколько шагов и оказывалась в келье склонившегося над развернутым фолиантом монаха. Затворник бормотал заклинания, и сквозь неровные каменистые стены его узилища просачивались другие сомнамбулы. В них в трепещущем пламени свечи Вера узнавала судью и народных заседателей. Монах шевелил синими губами — и мало-помалу превращался в очкастого бородача, который, возложив руку на череп, читал одну и ту же книгу, водя по странице кривым пальцем.
Видения читающего заклинания чернокнижника вгоняли в транс и Веру, и судью, и заседателей, и других прибывших тем же способом в его кабинет, где по стенам висели ощерившиеся маски народов, поклонявшихся тотему волка, стояла скульптура египетского бога Анубиса с шакальей головой, сидел в позе Лотоса бог перевоплощений Будда, скалился крылатый змей Кецалькоатль.
Вера ощущала, что раздваивается, как бы пребывая сразу в двух снах. Первая она стояла в молитвенном кругу рядом с облачённым в плащ с капюшоном и маской волка на голове чтецом книги, сама облачённая в такой же жреческий наряд. Другая она вставала с постели, выходила на балкон и, спустившись по стене на половину женщиной, на половину волчицей, устремлялась на четвереньках по безлюдным улицам за город. По мере чтения стены с оскаленными на них масками превращались в горы. В склоне горы открывался вход в пещеру, у камня-алтаря, подняв к полной луне голову, плясал шаман — уже наполовину волк. Вера тоже чувствовала, как превращается в волчицу. Отбросив бубен и указав когтистым пальцем: ты! — шаман ждал, когда жертва ляжет на испещрённый петроглифами камень, чтобы, выхватив нож, вырезать сердце и, впившись в него клыками, оторвать от трепещущего комка первый кусок. Жертва ложилась. Нож вонзался. Пульсирующий живой комок передавался по кругу. И как только был поглощён последний горячий кусочек, и волхв произносил последние слова заклинания, вся стая устремлялась в глубь пещеры.
Вере припоминалось что-то. Отправляясь на работу на метро, она имела время подумать. Она брала газету или покетбук с новым бестселлером, скользила глазами по страницам — и ей являлись видения прошлого. Вере наконец-то хотелось найти ответ на мучавшие её вопросы. Однажды она взяла билет на автобус Центросибирск — Томск. Блуждая по городу студенческой юности, она трогала брёвна купеческих домов, узоры наличников, любовалась, как бывало, античноколонным фасадом Императорского университета, бродила возле библиотеки и в роще, гладила по щекам каменную бабу, не могла надышаться осенней прелью листвы, пока не остановилась возле старой раскидистой черёмухи. И тогда она увидела себя идущей по залитой луной тропинке с томиком Бодлера, прижатым к груди. Она услышала шорох в кустах, дыхание зверя. На неё надвигались горящие плошки глаз. Сквозь ветви черёмухи она увидела, как, делая огромные прыжки, зверь двигался, словно выскочив из осветившегося ртутным сиянием идола под елью. Вера вскрикнула — и проснулась, в надежде, что она находится в комнате гостиницы, куда она поселилась вечером, поднявшись на третий этаж. Она попросила, чтобы её поселили в той же комнате, где она жила студенткой и, получив ключ у консьержки, словно бы отворила дверь в прошлое. Оно проступало сквозь гостиничную мебель — койками с никелированными спинками, тумбочкой у изголовья, томиком Бодлера на подушке. Но, сделав шаг внутрь комнаты, она обнаружила, что стоит на подоконнике и, что самое странное, — видит себя лежащей на асфальте в нелепой позе с лужей крови, ассиметричным нимбом растекающейся возле головы.
Вера хотела включить свет, протянула руку к настольной лампе, но её рука наткнулась на что-то твердое и неподатливое. Обшарив пространство вокруг себя, она убедилась, что лежит в гробу. И тогда она закричала, моля каменного идола под елью о возвращении, — и увидела себя — серебристым шаром катящейся сквозь земные недра…»
— Ты бы хоть какую-нибудь букву в фамилии поменял! — прервала собственный бубнёж Галина и, смяв догоревшую до фильтра сигарету в пепельнице, как отрезала. — А то эта Вера Неупокоева вчинит нам иск на полмиллиона. Юристка, как-никак, а тут такое! Хватит сачковать, надо браться за работу всерьёз! Ненасытин — фуфло. Выйдем на московские издательства, а там, глядишь, — сериал по центральному ТВ. И дело в шляпе!
— Ничего, буквы в фамилии я поменяю! — успокоил я руководительницу проекта. — А пока я пишу так, чтобы сильнее завестись. Это что-то вроде инфрапсихического контакта с прототипом, которого я использую в качестве медиума.
— Понимаю! — скривилась Галина. — Вдохновение и всё такое, но буквы поменяй.
Пока мы обсуждали свои литературные дела, в кафе заметно прибавилось народу. За столиком оставались только мы с Галиной да набравшийся с горя упавший в салат щекой Поэт. Прозаик, Драматург и Юморист-Сатирик отошли к стойке бара. В слоистых, кое-как разгоняемых вентилятором разводах сигаретного марева возле бильярда толпились завсегдатаи. Я присмотрелся. Не может быть! Над крытым зелёным сукном столом с кием в руке склонился коммерсант Уткин. Над левой бровью красовалось заплатка из пластыря. «Неужели его убийство — было всего-навсего чьим-то розыгрышем?» Поймав мой взгляд, Уткин подмигнул — и снайперским ударом послал шар в лузу.
Глава 16. Изгнанник
«Кукла стремительно бежала навстречу человеку. Суставы её крохотных изуродованных конечностей издавали тонкий скрип — в тишине отчётливо слышались странные слова».
«Кукла», Элджернон Блэквуд
Итак. Я был изгнан из репортёров-скандалистов. О моей тайне романного литературного негра и подпольном цехе по производству бестселлеров для домохозяек начальство не догадывалось. Серёга, надеясь на успех нашей космической эпопеи, был нем, как могила. Шура Туркин соблюдал условия контракта. Между тем падение было полным. Романтизм закончился, начались суровые будни. Меня мало успокаивало даже то, что я участвую в производстве увлекательного чтива для впечатлительно слабого пола. Серёга еще немного повыделывался со своими летающими тарелками, но в один прекрасный момент его вызвал к себе главный и озадачил заказухой по выборам в городское законодательное собрание. Кал если, гной еси…
Меня не в шутку потянуло к богоискательству и мистике. Не покидало чувство, что всё это со мною уже было. Я вдруг ощутил себя материализовавшимся торсионным вихрем, задался вопросом: а не Наблюдатель ли я? А, вспоминая то, как мерцала в клубах дыма «четвёрки» Галина, я всерьёз призадумался и об её внеземном происхождении. Но если мы с ней рядовые Наблюдатели, то тогда должен быть и Наблюдатель-фискал с его карманным пультом и кнопочкой, способный посредством одного нажатия пальца послать нас в зависшее на орбите флюидальное облако либо сбросить проштрафившихся в подземные обиталища недовоплощенцев.
С утра меня направили на очень важную пресс-конференцию. Оказавшись в переходе у лотков, я развернул Библию на церковнославянском. «Юсы», «яти» и «еры» действовали на меня умиротворяюще. Я увлёкся Новым заветом, деяниями апостолов, почти комиксовыми приключениями Петра и Павла. Перипетии их проповеднических странствий отчего-то напомнили мне о начальниках моих Велемире Палыче и Давиде Петровиче. Мученическая кончина одного из проповедников времён Нерона на кресте вниз головой выглядела вполне триллерово. Другой и вовсе лишился головы. И я призадумался, как всё это обыграть в поставляемой литературной артелью ВОЛКИ продукции. К тому же, и в самом деле, в моих вышестоящих начальниках было что-то от апостольского служения на ниве собирания читательской паствы. В том, что оба они всю жизнь осваивали амплуа ловцов человеков, не могло быть никакого сомнения. А уж что говорить о трансформациях Давида Петровича из инструкторов сельского райкома во влиятельнейшую фигуру столицесибирских масс-медиа: рыбак Симон, в Петра обращаясь, и то оставался в тех же пропахших камбалой одеждах и при бороде, а Анчоусов из затерявшегося в райкомовской тине карася сразу дорос до масштабов сущего левиафана.
В то же время и в Анчоусове, и в Дунькине было что-то от Нерона. Трудно сказать, что, но было. Не говоря уж о том, что себя-то я вполне мог услаждать уподоблениями философичному Сенеке, которому пришло время лечь в ванну и вскрыть вены. Напряжённо размышляя, я думал вот о чём: какими же событиями обернётся для нас неизбежный по сценарию неумолимого фатума повторяемости пожар Рима? Полным испепелением наших, захлебывающихся в кислороде свободы, душ? Выгоранием или выледенением всего, что грело нас до того, как всё это началось? И не есть ли нечто вроде охватившего надмирные стихалии тлеющего разряда — всё, что происходит с нами в сию минуту? А в том, что раз есть Нерон и Пётр с Павлом, то, стало быть, должен быть и пожар, я не сомневался.
И всё же пламя, которое пожрёт нас, должно быть каким-то особенным! Может, в его роли выступит протекающая сквозь зарытый под городом соленоид подземки плазма? Или сим огнём поядающим станут производящие зачистку зарвавшихся репортёришек Наблюдатели-фискалы? Что-нибудь грозно-неведомое, что, внезапно свалясь на наши головы, дезинтегрирует нас на торсионные вихри в вакууме? Мгновение — и мы распались на молекулы и атомы.
Из эйфорического блуждания в библейских сюжетах меня вывели недружелюбные похлопывания по плечу. Длань опустилась с такой силой, что отлетела в сторону моя суковатая палка пилигрима времени и, зашипев, уползла, шмыгнув между ног торопящихся припасть к священным камням таких же, как я, странников. Чернилка брякнулась об пол и раскололась. Черно-фиолетовая жижа выплеснулась, гусиные перья разлетелись, восходящий по ступеням храма люд отшатнулся. Впрочем, тут же мои сандалии с лязгом притянулись к полу, будто они были скроены из листового чугуна; и пол был — не бетон, замешанный на мраморной крошке, а металл, представляющий собою электромагнит под стать тем, что останавливал тюремные драки в фантастическом голливудском фильме про трансплантацию человеческих лиц. Тяжёлая десница опустилась на моё плечо, прекратив несанкционированные провалы во времени на том самом месте, где я чаще всего притормаживал, чтобы словить кайф медитации неисправимого книжника. Слепляющий в кучу все мои молекулы торсионный вихрь завращался с удесятерённой скоростью, и я действительно ощутил, что я посланный сюда из галактических глубин Наблюдатель. Пожалуй, столь тяжела могла быть лишь лапища металлургического магната, ежели бы в какой-то безумной комбинации перемещения тел в пространстве и времени, ёрзая на заднем сиденье своего джипа, он обнаружил бы въехавшую в салон летящей по проспекту иномарки мою холостяцкую берлогу и, оплошав, увидел бы, что, прицелясь в Галины холмы, угодил куда-то не туда. Не меньшей тяжестью могла бы набрякнуть ручища чеченского ветерана из начальников охраны, ежели бы, крутанув ключом в скважине дверей собственной квартиры, он узрел на своём супружеском ложе мои трудолюбивые ягодицы промеж ляжек своей Любаши. Да если бы и Дашин прибабахнутый байкер-мотоциклист вломился на своём «Харлее» в спаленку к подружке-наркоманке, вышло бы не лучше. Я уж не говорю про барахольного мафиози, восточного единоборца по кличке Китаец, который одним ударом «тхэк» (руки) или «кван» (ноги) мог отослать меня в «до» (путь) проламывать крестовину окна, вляпавшись в которую, я достиг бы вершины сексуальной Голгофы, а, валясь с пятого этажа вниз в брызгах осыпающихся стёкол и плащанице шторы, уподобился бы низвергнутому с небес падшему ангелу.
Выходило, что с Валей я ловил особой крепости двойной экстаз: мои оргазмы сливались с выплесками в кровь адреналина такой силы, что я грезил наяву. Так любовники с садистскими наклонностями для большей остроты чувств слегка придушивают друг друга, тем самым рискуя задушить напрочь: эту науку, как я уже упоминал, нам преподали игравший запутавшегося в амурах полицейского Дуглас-младший и создавшая киношный образ чокнутой сочинительницы «списанных с натуры» реалистических криминальных триллеров— Шерон Стоун. (В конце концов писательница и убивавшая её любовников дамочка из психологов-криминалистов оказались лесбиянками студенческих лет.)
И только с пианисткой Катей подобного рода риски были сведены к минимуму. Её постоянными бой-френдами были дирижёр, скрипач и виолончелист. И, вклиниваясь в эту беззлобную очередь, я не рисковал ничем, кроме как быть пронзённым дирижёрской палочкой, распиленным смычком и упакованным в скрипичный или виолончелиевый футляр.
Почувствовав тяжкую десницу на плече, я обернулся. На меня глядел улыбающийся хиппак, поэт Витя Тугов.
— Ты чё так побледнел? Звонила Галина. Ждёт нас в «Ливерпульской четвёрке». Что-то насчёт проекта. Зарулишь?
— После пресс-конференции в полпредстве, — поперхнулся я и, подобно артиллеристскому заряду из ануса мутировавшего хомячка в фильме про раздвоение личности изобрётшего эликсир омоложения учёного (он то становился гибким красавцем-негром, то раздувался в неимоверного негроидного толстяка), вылетел на поверхность.
Левша Маккартни лениво ковырялся двумя пальцами в струнах бас-гитары, Леннон изучающе взирал на нас сквозь кругленькие, как у Дунькина, очки, Ринго откровенно скучал, кое-как поддерживая ритм, а Харрисон попросту бездельничал, придрёмывая за их спинами над барабанами. Тщательно запакованная в рамку картинка на стене над столиком, где мы обычно собирались, слегка покосилась, и поэтому казалось, что оркестр играет на палубе корабля, хлебающего воду пробитым бортом. Впрочем, пока ничего такого катастрофического не происходило. Между на всех парах режущим атлантическую волну «Титаником» и кристаллической глыбой айсберга все еще лежали сотни миль. И было уместно хлебнуть не горько-солёной океанической жидкости, а пенного пивка.
— Так, мужики! — вывалила на стол ворох бумаг All My Loving;, будто это были очистки разодранного вяленого леща. — Всё надо переделать! Сроки поджимают, издатель нервничает…
Минуту спустя мы уже хохотали над перлами нашего черновика. Почему бы и не переделать, With a Little Help from My Friends!; Галина взялась за кий, натёрла его кончик, прицелясь, врезала в напоминавший волосяной островок на её теле треугольник из шаров…
Вот тут-то и сформировался окончательный сюжет романа «Ночь волчицы».
«В шестнадцать я влюбилась в женатого мужчину, в восемнадцать я стала чемпионкой Европы по биатлону, в девятнадцать меня изнасиловал негр-боксёр, в двадцать два меня, загоравшую в Сухуми на пляже, похитили абхазы. В двадцать три я стала снайпершей. На левом моём плече красовалась татуировка — воющая на луну хищница. Меня так и прозвали — Волчица… Заказ на устранение мэра я получила тогда же. Я навела макияж, села в самолёт в Минводах — и вот я уже в аэропорте Толмачёво…»
Пока, по-рекламному отставив джинсовый круп, Галина упражнялась с кием и шарами, я подошёл к стойке бара и заказал текилу. Экстракт мексиканского кактуса лился струйкой из бутылки. На краю бокала уже висел ломтик лимона, когда мой локоть упёрся во что-то твёрдое. Это был свеженький покетбук. Кем-то уже пролистанный и брошенный за ненадобностью. Приняв бокал из рук барменши, я развернул книжку.
«…Сотрудник охранного предприятия «Селена», сержант вневедомственной охраны Сергей Тибров обходил объект. Его сменщики травили анекдоты в караульном помещении, сидя у мониторов видеонаблюдения, а он поднимался по ступеням с включённым фонариком. Трёхэтажный многогранник супермаркета (бетон, стекло, пластик), снаружи напоминавший вставленный в кольцо площади магический кристалл, изнутри представлял собою замысловатый лабиринт, набитый товарами. Мебель — на первом этаже. Сувениры, посуда, бытовая техника — на втором. Отделы игрушек, спорттовары, верхняя одежда, обувь — на третьем, который охранники ещё называли «чердаком». Вот на «чердак»-то и направлялся Серёга. Там почему-то барахлила камера видеонаблюдения. Прокручивая записи ночных дежурств, охранники стали обнаруживать какие-то странные свечения и шевеления. То вдруг манекены меняли позы, а то игрушки начинали двигать ручками и вертеть головами. Включались моторчики у пластмассовых танков. Принимались строчить пластиковые пулемёты. Всё это началось с тех пор, как в отдел сувениров завезли китайскую вазу с изображением обвивающего её золотого дракона. На этого самого дракона, грешным делом, и стал подумывать Сергей, как на виновника происходящего на «чердаке». Он никому не говорил, что посещает собрание братьев, верующих в переселение душ и реинкарнацию, но всё-таки подозревал в колдовских проделках изображённое на фарфоре зубасто-когтистое чудище.
Про этого змея восточных легенд и поверий он не рассказывал даже жене и сыну. Хотя только сегодня днём вместе с Вовчиком и Галиной они ходили по роскошному храму торговли. Пока, уединившись в кабинке, мама примеряла нижнее бельё, Вовчик сначала корчил рожицы безответным манекенам, потом тискал игрушечного ковбоя в техасской шляпе, трогал тряпичного ослика, дёргал за бороду монаха в рясе, пробовал пальцем на звук струны на топшуре кукольного алтайского кайчи;. Он интересовался и пластмассовым вертолётом, и миниатюрным танком на гусеничном ходу. Чуть не отвертев голову Чебурашке и едва не оторвав лапу Крокодилу Гене, сорванец успокоился на том, что ему купили водяной пистолет. Дело было на водосвятие — и любившая посещать православные праздники жена отстояла заутреню в храме и подзапаслась святой водой, поэтому Вовчик мог набрать в своё грозное оружие пол-литра свяченой жидкости. С напоминающим лазерное оружие из блокбастеров заряженным пистолетом под подушкой Вовчик и уснул.
Сергей всегда начинал обход с отдела сувениров. Он словно хотел убедиться — на месте ли дракон с его когтистыми лапами, распахнутой зубастой пастью и пилообразными наростами на хребте. Из этнографических сувениров его восхищал мансийский шаман. Его одежда была сшита и украшена побрякушками оберегов настолько реалистично, что казалось — силиконовое лицо вот-вот оживёт, чтобы запеть древнюю песню. Бубен в похожей на протез руке, мерещилось, прислушивается к тишине. Занесённая для удара колотушка, казалось, того и гляди, ударит в поверхность натянутой кожи. Обходя огромную фарфоровую вазу, Серёга сам представлял себя непобедимым драконом. В клубе тхэквандо «Полёт дракона», который Сергей посещал два раза в неделю, в дни, свободные от собраний братьев, он надевал на себя прохладное кимоно, подпоясывался — и, выкидывая ногу или руку в ударе, концентрировал своё дао. Вот тогда-то ему и чудилось, что рука его становится когтистой лапой летящего змея.
Разные люди посещали клуб. Содержал его криминальный авторитет и хозяин барахолки по кличке Китаец, с которым у Сергея были дружеские отношения. Обладатель чёрного пояса высшего дана, Китаец был быстрым и в ударах, и в делах, данных ему в ощущениях. Но, несмотря на свою монголоидную наружность, Валерий Китальник не был ни китайцем, ни манчьжуром, ни даже бурятом.
Входя на погружённый в полумрак «чердак», Сергей нажал кнопку фонарика. Луч пронзил темноту. Круглое пятно заскользило по стенам и предметам. Электричество на ночь отключалось, и если бы не тусклые лампы подсветки, позволяющие контролировать помещения с помощью камер слежения, было бы совсем темно. Впрочем, на эту смену выпало полнолуние — и лунный свет струился сквозь стёкла витрин, помогая фонарику. У входа на этаж с двух сторон стояли манекены, демонстрирующие женскую и мужскую одежду. Унылые ряды с безжизненно застывшими лицами. Когда Сергей с семьёй был здесь днём, Вовчика особенно заинтересовала мосластая пластиковая дама в узеньком лифчике и трусиках-стрингах.
Скользнув лучом фонарика по штампованным, ничего не выражающим физиономиям, сержант чуть не выронил фонарик и схватился за кобуру. В одном из манекенов он узнал Китайца! «Нет! Это только показалось!» — успокаивал себя Тибров. Но, поймав в фонарное пятно пластмассового дяхана в пиджаке, чуть не вскрикнул и вынужден был обнажить табельное оружие. На этот раз расцвеченной в проникающие сюда с улицы фиолетово-зеленоватые отсветы неоновой рекламы оказалась личина убиенного на днях депутата, посещавшего клуб восточных единоборств, — Матвея Скорнякова. Сжимая в одной руке пистолет, в другой — фонарик, Сергей принялся изучать пластмассовые фэйсы. В красотке, демонстрирующей переливчатое вечернее платье, он узнал Веру Неупокоеву. В крале в узеньком купальничке — судью Антонину Хлудову. В денди, прикинутом в костюм от Кардена и штиблеты из крокодиловой кожи, — хозяина казино Пашу Чуму. В манекене, демонстрирующем похожий на скафандр космонавта лыжный костюм — мэра города Гузкина. В замершей фигуре, облачённой в спортивный костюм, — коммерсанта Уткина. Это непонятное соседство двойников жертв киллеризма с людьми, которые пока ещё были в полном здравии, особенно напугало Сергея. «Ни хрена себе!» — подумал сержант, и его прошиб холодный пот.
Тиброву показалось, что кто-то смотрит ему в затылок. Обернувшись, он увидел, что вместо полной луны в окно уставилась бледная рожа в очках и капюшоне. Губы колдуна шевелились.
Послушные движению этих губ, задвигались манекены, заволновались игрушки на стеллажах соседнего отдела. Сунув фонарик в рот и зажав его зубами, Сергей отстегнул застёжку кобуры и ощутил горячей ладонью холодную рукоять «пээма».
Пластмассовые руки потянулись к Тиброву. Мелькнуло: «Так значит, все они повязаны!» Серёга прицелился и выстрелил в голову Китайца. Образовавшаяся в голове дыра тут же затянулась.
— Что там у тебя? — раздался голос в рации.
— Чертовщина какая-то! Манекены ожили! — выдохнул он, нажав на клавишу передачи. Надавив же на «приём», вместо ответа он услышал множащиеся эхом голоса: «Ты наш, ты наш!»
Сержант стрельнул в грудь мэра, в пупок судьи, в лоб следовательши — и, наблюдая, как они регенерируют, отступил к отделу спорттоваров. Обойма была пуста. Выстрелы прогрохотали в тишине так, что, казалось, коллеги-охранники должны были услышать и кинуться наверх или же позвонить в дежурную часть милиции, чтобы вызвать подкрепление — спецназ, СОБР, группу захвата. Но — никакого топота шагов и воя сирен. Манекены лезли на Тиброва, напомнив ему про сюжет фантастического рассказа с взбунтовавшимися роботами. Как и экипаж космического корабля в том рассказе, сержант был захвачен манекенами в заложники. Запустив бесполезной стрелялкой в скалящуюся прокурорскую работницу, запулив фонариком в щерящегося хозяина казино, треснув рацией по лбу мэра, пройдясь по упругим челюстям и носам выбросами ног, протамтамив, как по барабанам, ребром ладони левой и правой руки по гулко отзывающимся торсам, сержант понял — всё это бесполезно. Дубинку и наручники он оставил внизу. Но чем бы помогли ему и они? Между тем, под влиянием бормотания смотрящего в окно колдуна у манекенов начал разыгрываться аппетит: в растворяющихся ртах сверкали острые зубы.
Вспомнив, что с вампирами, вурдалаками и прочей нечистью борются с помощью колов, вгоняя их в сердце ожившего покойника, Серёга сгреб в охапку сноп стеклопластиковых лыжных палок. И как только следовательша Вера подползла на четвереньках и впилась в его колено, сержант вонзил ей палку между лопаток. Раздался хруст, пыхнуло — вырвавшийся из манекена серебристо-голубоватый плазмоид заметался по этажу, ища выхода. Вторым охранник наколол Китайца, за ним — судью. Пять минут — и груда пронзённых лыжными палками манекенов лежала у ног победителя. Выскакивающие из истуканов плазмоиды метались и с легким потрескиванием исчезали за перегородкой отдела игрушек. Лыжные палки кончились. Сержант уже собирался ретироваться вниз, когда появившийся в свете луны коротышка в ковбойской шляпе осыпал его градом пластиковых пуль. Вслед за ним наступали куклы Барби в свадебных платьях и без, ослик, тряпичный монах с чернилкой на поясе, доктор Айболит со стетоскопом, Чебурашка, Крокодил Гена, бренчащий на топшуре кайчи в монгольской шапке. Отпинываясь от маленьких монстров, отдирая их от рук, сбрасывая со спины, сержант уже выбивался из сил. Крокодил до крови прокусил ему ухо. На запах крови, вылупляясь из картонных коробок, как из яиц, лезли игрушечные аллигаторы. Куклы Барби норовили запихнуть сержанту в нос свои тонкие ручонки, таким странным образом проявляя ласку. Тряпичный ослик изловчался заткнуть собой Серёгин рот. Пластмассовый вертолёт вгрызался лопастями в шею. Танк бодал дулом в щиколотку.
— Помоги-и-ите! — выплёвывая невкусного осла с сидящим на нём верхом монахом, завопил Серёга.
Испещрённая лунными кратерами, рожа колдуна кривлялась за стёклами. Всё цепенело в смеси зеленовато-синего неонового освещения с мертвенно-ртутным «лунным серебром», исходящим от занявшей полнеба ухмыляющейся силиконовой личины. Колотушка тревожно ударяла в поверхность ночного светила. Это был не то мансийский шаман из сувенирного отдела, не то ещё кто-то более зловещий из компании сбежавших музейных восковых персон. Занесённая для очередного удара колотушка зависла над сержантом.
— А-а! Кто-нибудь, помогите! — заорал Серёга, уворачиваясь на бегу.
— Папа! Мы здесь! — раздался в ответ Вовкин звонкий голос.
И — он в ночной пижаме, она - в одной ночнушке, верхом на драконе с китайской вазы, с трёхлитровой банкой под мышкой, в которой бултыхалась освящённая вода, — сынуля и жена влетели на «чердак». Вовка прицелился и пустил в войско наступающих игрушек первую струю из водяного пистолета. Зашипело. В шевелящейся массе тут же образовалась дымящаяся дыра. По краям её забулькало. Запахло палёным. Пыхнуло синеватое пламя. Рожа колдуна поехала вкривь и вкось.
— Сюда! — крикнул Серёга. И одним нажатием на поршенёк сынуля сбил целую эскадрилью агрессивных вертолётов. Высвобождающиеся из оплавленных святою водою игрушек светящиеся сущности, выстроясь длинной вереницей, стали уползать сквозь вентиляционную решётку. Вовка добивал воинов полтергейста, заправляя своё грозное оружие из банки. Мама кропила прямо так.
— Эй! Серёга! Проснись! — тряс сменщик сержанта за плечо, обнаружив на мониторе какое-то светящееся блуждание на третьем этаже. — На чердаке кто-то бродит.
Сергей Тибров вскинулся, поняв, что он задремал. Сквозь стёкла светила полная луна. Проверив, на месте ли фонарик, есть ли обойма в «пээмке» и прихватив рацию, он поднимался вверх по ступеням…»
Бокал был пуст. Я надкусил кислый лимон, слизал соль из углубления между большим и указательным пальцем — и двинулся к столику, за которым, покатываясь над остротами юмориста Кости, расслаблялась литературная группа ВОЛКИ. В кафе царил вечерний полумрак. Мне показалось — за столом сидят пять оживших манекенов. Пластмассовый оскал зубов. Резкие движения. Манекен, изображавший Галину, пилил ножом куклу-девочку. Четверо остальных помогали, поочерёдно выковыривая что-то и засовывая в рот. Приблизившись, я увидел, как по пластиковым губам течёт, как с них капает. Нет! Это были плавящиеся от жары восковые болваны.
— Мужчина! — донёсся до меня голос барменши сквозь магнитофонное Let It Be;. — Проснитесь! Вы текилу заказывали? Обернувшись на этот возглас, я увидел скучающего над бокалом специалиста по полтергейсту Серёгу Таврова.
— Видел? — кивнул он на покетбук с золотым тиснением «АЛЕКСАНДР ДЫМОВ». — Мало того, что опередил нас с тобой в издательстве, ещё и позволил себе издевательство (случалось, в минуты волнений Серёга начинал говорит в рифму). Исковеркал мою фамилию из Таврова — в Тиброва, типа намекая на то, что я хочу стибрить у него лавры мастера бестселлера. А юморок-то, юморок! Обратил внимание, как к слову «трёхэтажный» вместо слова «мат» он пришпандорил оборот «многогранник супермаркета»! Вишь, даже матюгаться научился эзо-те-рически! Пронюхал про то, что мы ваяем звёздную эпопею, жук! А вот жену, — ткнул Серёга перстом в книжку. — И сына назвал — один к одному. Но фамилия другая — и ничего не докажешь...
Глава 17. Жертвоприношение
«…Если рассмотреть важнейший с инициатической точки зрения вопрос о существенном различии между «вторым рождением» и «третьим рождением», различии, которое в конечном счете соответствует различию между «малыми» и «великими» мистериями. «Второе рождение», именуемое также «психическим возрождением», совершается в области тонких способностей человеческого индивида: «третье рождение», наоборот, происходит на духовном уровне и открывает человеку доступ в область сверхиндивидуальных способностей. Первое является «космическим рождением», и на уровне макрокосма ему соответствует рождение Аватары, второе можно представить как рождение за пределы Космоса.»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон
Ох уж это искусство, устремляться вперёд, не трепеща и утешаясь параллелью! Осознав наконец-то, что жену Серёги зовут, как и мою подружку, Галиной, оторвав чугунную голову от стойки бара, я подумал: а может быть, это одна и та же женщина? Эта параллель столь же мало утешала и согревала, как и та, за которой северный олень тащит по ягелевой тундре нарты с напевающим на мотив Hei Jude; про румяную, как клюква на болоте, любимую;. И я затрепетал: так оно и есть! А иначе — какого хрена делать Серёге здесь, в «четвёрках», припёрся, хмырь блудливый, подглядывать за моей суженой-ряженой. Ну а то, что я не узнал в той, выпархивающей из «Ауди» дамочке своей дивы по связям с общественностью, так в то время, как я пару раз передавал ей из рук в руки Вовчика, она как нарочно стояла вдалеке — и, простившись со мной, мальчонка эту дистанцию бежал, чтобы обнять шею мамули уже без моего сопровождения. Что до изменения внешности, то парик и макияж могут с лёгкостью превратить одну женщину в другую. Впрочем, ни Серёги, ни Галины, ни корешей-графоманов в «четвёрках» уже не было. Да, может, и не бывало никогда их тут. Догоняясь, я раскручивал эту заведомо бредовую версию, и она всё больше и больше мне нравилась: наконец-то появилось какое-никакое объяснение загадочным исчезновениям Галины. А что, если? Вспомни-ка, старина, просторные халатики, жалобы на боли в пояснице, а параллельно — радостные рассказы Серёги, что жена забеременела, поездка в роддом, вы дежурите у окна — и когда в нём показывается мамаша с новорожденным, ты ужасаешься тому, как она похожа на твою Галину…
Входя в метро, я, как всегда, зависал возле книжного лотка и приткнувшейся к ней бок о бок иконной лавки. Из-за этого я постоянно опаздывал на пресс-конференции, судебные процессы и назначенные для интервью встречи. И только, поспешая на влекущие зловещими тайнами похороны «заказанных», я отказывал себе в книжных яствах. Предсказуемая же тягомотина пресс-конференций замедляла движение шестерёнок в нутре моего графоманского механизма. В машине по производству «жареного» криминала, картинок городского дна и отчётов с официозных мероприятий что-то заедало, зубец соскакивал с зубца, ременная передача соскальзывала со шкива — и для дальнейшего переваривания непотребного винегрета это механическое пианино должно было подзаправиться чем-нибудь иным. Если не пивком в «Ливерпульской четвёрке», то, по крайней мере, книжным чтивом.
Порой я начинал с иконной лавки, чтобы, приобщившись к святыням, помедитировать с эзотериками, а потом уже окунуться с головой в какую-нибудь киллерскую историю. Посвечивающие ликами и византийским золочением образки, маленькие поленницы как-то потусторонне пахнущих свечей, Библия на церковнославянском влекли вечным и неколебимым. А чего вечного и непреложного могли наговорить обставленные микрофонами дядьки в пиджаках, чьи глаза плутали и бегали в обход евангельских заповедей, а речи были лукавы и неискренни? Что мог излить из своего зева домноподобный металлургический магнат Семён Семёнович Корявый? Чем, как не чудовищной пародией на уже пародийно-параноидального Сальвадора Дали были все эти тайные вечери для СМИ: псевдо-Христос в окружении лжеапостолов, выставленных на продажу в торжище пиара, усаженных под геометрически правильным небом-клеткой, сквозь витринные стёкла которого не пробиться возносимой к богу молитве? Лоток, где я мог листать давно уже вполне доступного Набокова с вызывающе педофиличной Лолитой на обложке или Говарда Лавкрафта с силуэтом Ворона на фоне голубовато-бледного лица юной покойницы, давал возможность приобщиться и к извращениям бунтующего против Смерти Эроса, и к гнилостной поэзии некрофилии разом.
А разве кто-то из рвущихся пройти через игольное ушко кинокамеры или блуждающего по моему блокноту карандаша в эфир и на газетные полосы мог вот так вот, подобно бесстыжему Гумберту Гумберту, встать из-за стола в пресс-кафе и, на радость подглядывающему из суфлёрской будки засевшему во мне Мрачному Иронисту, продемонстрировать собравшимся Лолитам свои гениталии? Или хотя бы чуть-чуть пораспрастраняться на тот счёт, что делала в салоне BMW нимфетка, подхваченная интервьюируемым на перекрёстке за час до пресс-конференции? Разве мог магнат-металлург признаться в том, что вовсе не ответы на вопросы, а пупок выглядывающей из-под топика Галины интересует его? Пусть бы чей-нибудь другой пупок или ямочка меж грудками, это было бы вполне ничего — не такой уж я ханжа — пожалуйста, я не против. Но всякий посягающий на Галину пробуждал во мне христианские добродетели и становился глубоко аморален. В табуне длинноного-голенастых офисных девочек с диктофонами, блокнотами, фото- и видеокамерами, я выглядел, как тот уносимый лавовым потоком киношный робот с планеты бурь; таблоидная магма растворяла серверные механизмы суставов, плавила медь электромоторов и хлорвинил проводов и уже подбиралась к главному чипу. Я сопротивлялся, конвульсивно выбрасывая наружу то ногу, то руку.
Меня тянуло в кабинет Зубова с наваленными на край стола папками с пропитанными кровью шнурками, меня тащило к Вере Неупокоевой с её рассказами о чудовищах, зарабатывающих на псевдоизнасилованиях дочерей-роднулек, влекло в мистические таинства инквизиторских фантастикумов отца Святополка. Я был согласен дневать и ночевать на таможне, чтобы бивни остались нашим российским достоянием, гнаться за похитителями «Корабля на мели», я не прочь был даже охотится за разбежавшимися по городу восковыми чучелами, но только бы не видеть мне, как Галина Синицына задаёт свои вопросы номенклатурным монстрам!
Вполне вероятно, мои фантазии были беспочвенны, но, понимая это, я ещё больше уходил в себя, терзаемый демонами ревности. Если бы все эти солидные дяди в стоячих пиджаках и висячих галстуках не были потенциальными соблазнителями Галины, всё, возможно, выглядело бы совсем иначе, а так… Ложь так и текла из говорящих ртов. Гнилостная. Вонючая. Вранье было тем более нестерпимо, что ни один из значащихся в пресс-релизе не склонен был объявить: «Я собрал вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едут инопланетяне!» А ведь они не только ехали, подавая нам сигналы аномальными явлениями в атмосфере, а уже въехали в наш провинциальный Центросибирск всем своим астрально-плазмоидым кублом и творили чёрт знает что! Фильтрующиеся сквозь синхрофазотрон подземки, приходящие из космоса плазмоиды имели свойство вселяться как в живые, так и в неживые предметы, а это не фифти-мифти!
Я становился подозрителен. Повсюду мне мерещились насильники и сексуальные извращенцы. Да и встречая из школы Вовчика, я стал призадумываться над тем, что мальчонка не такой уж паинька, как казалось. В шесть лет он мог раздавить мирно ползущую через тротуар гусеницу, в восемь — оборвать крылышки у пойманного мотылька, в десять он покушался на воробьёв, синиц и голубей, бросая в них камнями. Как-то ему подвернулась под ногу кошка — и он пнул её. Задумавшись о дурном влиянии улицы, безотцовщине, номинально существующей семье, я добрёл с ним до детской площадки и, присев на скамью рядом с бабулей-крохотулей, стал наблюдать, как сбившиеся в кучку десятилетние шалопаи поглядывали на прыгающую через скакалку девочку, как, тыкая пальцем в сторону чердачного окна, в чём-то убеждает их Вовчик. Я обмер. Пересчитав мальчонок, я обнаружил, что их ровно пять. Мои нехорошие мысли были связаны ещё и с тем, что, учинив досмотр ранца уже начинающего покуривать сорванца, я обнаружил там томик Алистера Кроули. Тот самый, что Серж взял почитать не то у Княгини, не то у Курочки. Воображение рисовало конопатых, вихрастых, курносых головастиков с куриными шеями в полумраке чердака то поочередно взбирающимися на брыкающуюся обладательницу косичек, бантиков и прижатой к груди куклы Барби, то в тёмном колодце — с кухонными ножами над её обмякшим тельцем. Даря другие вариации-картинки, фантазия выдавала на гора ту же девочку подвешенной к чердачным стропилам с затянутой на посиневшей шее скакалкой и высунутым языком.
После выпадения у Вовчика молочных резцов, прорезался блудный дед-саксофонист. Это был, подобно астронавту Олдрину на Луну, одним из первых ступивший на землю гарлемского блюза Серёгин папа. Вернувшись из кругосветных затяжных гастролей (на самом деле ему пришлось сдать саксофон в тамошний цветмет и питаться с помоек, чтобы кое-как вернуться назад через службу депортации), ветеран центросибирских танцплощадок воспылал к внуку родственными чувствами — и вот уже малец оказался учеником музыкальной школы по классу тромбона.
Пока дедушка валялся на постели возле тумбочки, уставленной лекарствами, как палуба прогулочного трансатлантического лайнера беспечными путешественниками, пока из его слов выяснялось, что депортацию он путает с телепортацией, пока Серёге приходилось то натирать папочке дислоцирующуюся чуть выше обвявших ягодиц поясницу змеиной мазью от радикулита, то вставлять чуть ниже противогеморроидальные свечи, мне приходилось водить Вовчика в музыкалку. Тем временем окончательно выяснилось, что старый козёл абсолютно неадекватен, что не было никаких гастролей и что саксофон он элементарно пропил с такими же, как он, выжившими из ума от беспрерывных халтур на похоронах лабухами. Но ещё оставался тромбон в кладовке. Хохочущая медь в потёртом футляре с застёжками. С ним-то Вовчик и отправился по стопам деда, чтобы музыкальные гены зря не пропадали.
И тут как прорвало — вслед за Серёгой в музыкалку ломанулась со своими вундеркиндистыми чадами вся редакция. Кискина дочурка Клава скармливала пухленькие ладошки зубастому фортепьяно. Ту же школу искусств посещал и мучающий аккордеон оболтус Княгини Макс и, возлюбивший домру, как самого себя, шалопай Анчоусова Коля. Курочкин разгильдяй Андрюша наяривал на балалайке «Ты пойди, моя коровушка, домой». И я просто обречён был попеременно встречать и провожать этот сводный оркестр, исполняя что-то вроде роли электропастуха, представляющего собою провода на столбиках с пропущенным через них током малого напряжения, не позволяющим бычкам и тёлочкам разбредаться.
Однако оркестр окончательно сформировался уже тогда, когда у Вовчика появился пушок над губой, Клава обратилась в Клавдию, а в городе объявился некий Эрик, сколачивающий одну за одной рок-группы. Ценросибирск охватило электрогитарное поветрие. В подвалах оборудовались студии, в гаражах — репетиционные залы. Вскоре хорошо налаженная индустрия бренчания, колочения по барабанам и воплей в микрофоны стала вагонетками выдавать готовую продукцию. Дебютный альбом воспроизводил фотографии с первой полосы «Городских слухов» — расчленёнку из лесополосы — и назвался: «Вырежи мои гениталии», поверх всего этого скалилась синюшная рожа с капающей с губ слизью. «Свист летящей пули», «Право на ответный выстрел», «Волк голубой луны», «Фабрика манекенов», «Восковые беглецы» перепевали в названиях альбомов рокеры сюжеты моих репортажей и триллеров, произведённых артелью литературных негров.
Тем временем теоретически было вполне допустимо, что синхрофазотрон подземки произведёт такие передвижки в пространстве и времени, что многие ситуации из вероятных сплошь и рядом начнут обращаться в действительные. Потому что и движущиеся в верхнем уровне нашего вертепа в своих огненных колесницах чугуноликие идолы, и этот облизывающий, похожий всё на того же шута в колпачке, микрофон дядя с доминиканской плешью когда-то же бывают и без штанов! Сколь это ни некрофилично выглядит, а многих из тех, под чью диктовку мне приходилось скрипеть гусиным пером в своём манускрипте, случись тот самый перескок во времени с передвижкой в недалёкое будущее — мне пришлось бы видеть с дыркою во лбу. Ведь Мальчик, подглядывающий в калейдоскоп, с каждым таким скачком неизбежно трансформируется в Стрелка, того самого, уже вернувшегося из бизнескомандировки чеченского ветерана или гоняющего по городу на «Харлее» придурка в чёрных очках с патлами до жопы и с обрезом за пазухой. (Отчего-то в какой город ни поедет ветеран-чеченец — по ЦентроСибТВ кажут труп в кабине или у колеса джипа!)
И уже вставлена в промасленное, вечно голодное нутро винтовки острозубая челюсть обоймы, передёрнут затвор, дослан в патронник патрон — и мишень движется, чтобы неизбежно попасть в перекрестье прицела.
Независимо от того, в прошлое или в будущее выстрелила бы нас электронная пушка подземки, дырка от пули в виде третьего глаза во лбу над левой бровью или стрела, торчащая в проёме непредусмотрительно открытого забрала, были обеспечены.
Спустившись по лесенке с чердака, мы с Серёгой отодвигали крышку колодца и сбрасывали вниз мешок с нарезанной свининой и расчленённой куклой. Всё это шмякалось о вентиль. И Серж удовлетворённо произносил:
— Сделано…
Я угрюмо помалкивал.
Томясь тем, что поднятая из-под моего бока звонком по сотовому Галина Синицына, нарисовав перед зеркалом в моей холостяцкой келье губы и глаза, умчалась на встречу с металлургическим магнатом, я забредал в секретариат. Боря Сухоусов по прозвищу Флинт завёрстывал роман Александра Дымова (в литературном девичестве — Шуры Туркина) про инфернальные перевоплощения. Морской змей на картинке над Бориной головой сжимал своим могучим туловом хрупкую скорлупку парусника. Очередной сработанный литературной группой ВОЛКИ опус назывался «Месть чёрного шамана». По случаю редакционного дежурства, я брал откатанную на принтере полосу — и отправлялся восвояси. Усевшись в продавленное кресло, сбоку от подоконника с кактусами и геранькой (этого опустевшего пьедестала, на котором уже не стояла готовая выброситься From a Window; практикантка), я погружался в пучину сюжета.
«В окна утопленного в полумраке ночного клуба «Грот» заглядывала луна. Эрлик перекинул через плечо ремень электрогитары, вставил в гнездо штекер кабеля и подал знак звукооператору. Ударник, ритм, бас, вокалист были на своих местах.
С утра посидели в «Лепестках», Макс притащил томик Алистера Кроули и читал вслух некоторые места, потом прогремел выстрел, понаехали менты, прокурорские работники, журналюги, пришлось давать показания. Затем попили пивка в «Ливерпульской четвёрке», где за соседним столиком с какими-то пятью мужиками хохотала выступавшая вчера по телевидению писательница Галина Синицына. Вечером подтянулись сюда…
С тех пор, как лидер группы «Лунные волки» вставил в своё имя Эрик букву «л» и стал зваться Эрликом, с ним начали твориться странные вещи. Беря в руки электрогитару, он ощущал небывалый прилив сил, и стоило ему немного размять пальцы, как он впадал в транс и обретал способность к полёту. Вот и теперь, бешено импровизируя, он почувствовал, как кончики пальцев слегка покалывает — и ощутил накатывающую волну экстаза. Конечно, перед тем, как выйти на сцену, они курнули травки, но травку они курили и прежде, а такого эффекта не было. Он одновременно и слышал, и видел. Он ощущал себя и агукающим под папино гитарное звяканье младенцем на руках у мамы, и несущейся сквозь темный гулкий тоннель электричкой. Он вдыхал запахи нависающих над ним роз, гвоздик и хризантемов – и эти запахи его пьянили сильнее чем дымок марихуны. В итоге рождалась музыка.
А началось всё после того, как, свинтив с этнографического фестиваля на турбазе «Чуя», они всей группой вместе со звукооператором упёрлись в горы. Без проводника. Повинуясь чутью. Дикарями. Рюкзаки со спальниками, немного консервов, спички, сухари да карта местности с крестиком, обозначающим пещеру, где копали археологи, и в составе той экспедиции был в студенческие годы их звукооператор Максим. Именно после этого похода все они обзавелись новыми артистическими псевдонимами. Ради хохмы присвоив себе имена духов Чаттор, Бузур, Онгон, Газрин и бога Нижнего мира Эрлика, они и не думали, что с ними произойдёт такое. Странности начались с тех пор, как, съев все припасы, они добрались до пещеры, возле входа в которую лежал испещрённый сакральными рунами валун. Про этот камень и связанные с ним чудеса рассказывал Максим-Чаттор, и поначалу увиденное выглядело вполне обыденно. Несмотря на то, что много было разговоров про петроглифы, фигурки палеолитической живописи смотрелись вполне заурядно. Разглядывая полустёртые изображения, друзья могли видеть шамана с кривым ножом, распластанную на камне-алтаре жертву, сидящих на корточках воинов с волчьими головами и чечевицеобразные кругляшки над ними. Отправляясь в горы, юные музыканты наслушались от Максима рассказов о том, что где-то здесь велись археологические раскопки, что это место считалось шаманским капищем, что тут блуждали светящиеся шары. Свечения наблюдались с тех пор, как в долину рухнул метеорит. Его осколок и стал алтарем для жертвоприношений.
И вот они добрели до места. Напившись воды из бежавшего по дну пещеры ручья, съев зажаренную на угольях форельку, пожевав стеблей кипрея, чтобы не так сосало под ложечкой, и забравшись в спальники, «Лунные волки» уснули возле жертвенного камня. Рдели угли в костре. Луна заливала призрачным светом склон горы и ущелье, по которому они сюда пришли. Журча, серебрился ручей. Зиял вход в пещеру. Глыбился силуэт камня-алтаря.
Сейчас, выходя на второй квадрат блюзовой импровизации, Эрлик вспомнил всё это с особой отчётливостью. Крепкий сон, как ему показалось, длился недолго. Хотя потом ему и мерещилось, что в том сне он целую вечность скользил вниз по узкому туннелю. Открыв глаза, Эрлик обнаружил, что, давно покинув спальник, он стоит у входа в пещеру. В глубине грота что-то мерцало. С потолка свисали похожие на зубы чудовища сталактиты. Заострённые сталагмиты убеждали в том, что если это хайло сомкнётся — несдобровать. Устремившись на свет, Эрлик свернул за угол и увидел, что входящий в щель в потолке грота лунный луч падает на камень, испещрённый рунами. Он дотронулся до глыбы рукой, камень отошёл в сторону, открылась ниша. Это был схрон шаманских принадлежностей. Бубен и колотушка пришлись как раз по руке, шаманский плащ с мордой волка вместо капюшона — как раз по росту…
Бузур бузовал по барабанам. Онгон имитировал на бас-гитаре звук хомуза. С хомузом-то он и опростоволосился на этнографическом фестивале, куда прибыли бурятские шаманы с Байкала, хакасские и эвенкийские повелители духов. Вооружённые украшенными ленточками бубнами, вынутыми из могил билами, обвешанные позеленевшими от времени оберегами на традиционных одеждах, вчерашние комсомольские работники и культуртрегеры национальных окраин оглоушили жюри грохотом натянутых на обручи оленьих шкур, зуденьем топшуров и горловым пением. Ну что могли такому натиску противопоставить «Лунные волки» с монгольским хомузом, индийской ситарой, шотландской волынкой и песенкой про викингов-берсёрков, объевшихся мухоморов? Провал был оглушительным. И чтобы как-то скрасить неудачу, они сидели у костра, передавая по кругу косячок. Вот тогда-то в ореоле полной луны из темноты за кустами бузины и образовался морщинистый дед с вплетёнными в косицы перьями филина и сказал:
— Прочтите вот это!
— Что это? — спросил тогда еще носивший имя Эрик Эрлик. Но морщинистого и след простыл. Только фыркнули крылья, закружилось выпавшее из хвоста птицы рябое перо да заухал филин в темноте.
Когда Эрик поймал перо, оказалось, что на нём написаны какие-то значки.
— Это тарабарская тайнопись раскольников-скрытников! Какое-то заклинание, — сказал Максим, проходивший всё это на истфаке. И начал читать.
«Там, где пал наземь небесный камень, быть входу в Змиево логово. У того логова стоять стражу до скончания века. А как кончится та стража, перепутаются все времена, прошлое будет перескакивать в настоящее, моры и беды прошлых времён станут насущными…»
Пропущенные через ревербератор отбивания ритма напомнили кружение рябого пера, мерцание воды в лунную ночь, монотонный голос. Клавишница Клавдия, носящая после посвящения в шаманки прозвище Ача, воспроизводила в звуке переливы горного ручья в свете луны. Тромбонист Вовчик издавал демонические хохоты, а то вооружался дедулиным саксом, который всё же удалось вовремя возвратить из цветмета в лоно семьи, и творил подобные горному обвалу импровизы. Андрюша воспроизводил громы поднебесные на бас-гитаре.
Когда Эрлик выскочил из пещеры, жертва уже лежала на камне. И он начал свой танец, поднимая голову к ночному светилу, ударяя в бубен и завывая. Духи-помощники (увязавшиеся за ними в горы фанаты из панков, байкеров и экстремалов) продевали капроновые шнуры в специальные отверстия в камне, вязали узлы.
Рывком головы отбросив на спину гриву спутанных волос, Эрлик съехал на полтона вверх. Потом ещё и ещё. Гитара завывала, захлебываясь триолями. Чаттор включил мигалки. Бузур (Андрюша) гудел на бас-гитаре. Онгон (Вовчик) творил чудеса на духовых. Газрин (Коля) — газовал на барабанах. Эта вещь из последнего альбома «Путешествие в Нижний мир» называлась «Глас полифера».
Эрлик увидел, как бубен в его шаманской руке обратился во вторую луну, колотушка — в рукоять ножа. Духи-помощники замерли в ожидании — и он ударил. Пять светящихся шаров-плазмоидов возникли между остриём лезвия и вздымающейся, заостренной сталагмитами сосков, грудью Прекрасной и Непорочной. В обнажённой Эрлик узнал знаменитую писательницу Галину Синицыну. Краешком сознания (или подсознания?) он понимал, что, вполне возможно, они всё ещё сидят у костра на берегу Бии или за столом в «четвёрке». Он собирался остановить движение ножа, но оказалось — это не нож, а зуб, торчащий из драконьей пасти, с нёба которой на него текла слизистая слюна. Пока Эрлик плясал вокруг камня, зев пещеры наехал, жертвенный камень зашевелился, превратясь в шершавый язык, сами собой развязались капроновые путы, острые зубы, которые он вначале принял за сталактиты, опускались на всю честную компанию — и, вопя, четверо в джинсиках и маечках, один в волчьей шкуре и увязавшаяся за ними в этот поход голая писательница низверглись в глубь пещеры. Эрлик и прежде слыхал, что в этой долине бывают тектонические подвижки. Но чтобы такое! Срываясь со скользких откосов, цепляясь за неровности, все измазанные слизью, они, словно в бездонную глотку, падали вниз, ничего не видя. Когда, наконец, падение прекратилось, Газрин нащупал в кармане зажигалку, Эрлик отдал трясущейся от холода Галине шкуру — и они двинулись по гулкому наклонному туннелю.
Эрлик даванул ногой на электрогитарную педаль, «подбрасывая газа». Колонки зарычали. Вот так же вырывались они за город на ревущих мотоциклах. Так же носились с гор на сноубордах, падали со скал, чтобы вырастить за спиной крылья парапланов. Ветер в лицо. Волосы, трепещущие, как пламя факела. Упоение полётом.
За первым же поворотом они чуть было не оступились в бездну. Галина вскрикнула. Звук осыпавшихся камней отозвался многократным эхом, будто кто-то бухал в бочковатый барабан. Здесь было не совсем темно. Растущие на стенах грибы и шевелящиеся слизни испускали бледное фосфорическое свечение — и в их свете они увидели полчища рукокрылых тварей, поднимающихся из уходящей вниз оплавленной лавой каменной трубы. Слепые и хоботоголовые, мерцая и переливаясь слизистой кожей, гады струились нескончаемым потоком, чтобы, разделившись на рукава, с чмоканием всосавшейся воды исчезнуть в боковых отверстиях огромной полости. Но перед тем, как тварям скрыться из виду, Эрлик услышал пение их бесчисленных, рассекающих затхлый воздух подземелья, крыльев.
— Это и есть Полиферы! — выдохнул Максим. — О них я читал в старообрядческих хрониках…
Ступая по каменистой круговой тропинке, все пятеро продвигались к противоположной норе, откуда слышался звук, похожий на шум электрички…
Эрлик закрыл глаза, продолжая импровизировать. Когда он их открыл, то обнаружил, что нет никакой круговой каменной тропы, а есть чугунный вентиль, на котором лежит распластанная девочка. Соло-гитарист убедился, что он — один из пяти мальчиков, засевших в канализационном колодце, и они должны сделать это, потому что сквозь шершавый бетон проступило морщинистое лицо деда с перьями филина в космах и произнесло каменными губами:
— Бей!
Готовясь нанести удар, Эрлик сжимал в руке кухонный нож…»
Конечно, окончательно слепляя этот сюжет из предоставленных заготовок, мне пришлось по десятку годков накинуть и сыночку Княгини, Максиму, и дочурке Киски, Клаве, которую я иногда провожал из музыкалки домой вместе с другими жучками-стукальчиками, и она шла рядом, всунув тёпленькую ладошку в мою лапищу и размахивала портфелем с нотами «Времён года» Чайковского. В угоду сюжету и Серёгиному карапету, Вовчику, нужно было «править метрики», и анчоусовскому Коле вместо истинно народной домры вкладывать в ручонки тлетворно-западные барабанные палочки, не говоря уж про Курочкиного Андрюшу с соплями под носом и балалайкой. Но зато и эффект, произведённый этой игрой имён, превзошёл все ожидания. Обращаясь к Шуре Туркину, искренне считавшие его творцом этого полотна мамаши и папаши перечитывали строчки, в которых их детки проявляли недюжинные таланты. Их не смущало даже то, что в художественном завтра их чада курили траву, пили пиво, галлюцинировали и даже принимали участие в ритуальном убийстве. Главное — они были знамениты.
Один только Серёга узрел отнюдь не безобидные происки Мрачного Ирониста во фразе «вставил в гнездо штекер кабеля». И обвинив обошедшего на повороте наш с ним литературный дуэт конкурента в завуалированной порнографии, с глазу на глаз объяснял каждому из родителей, что если в слове «кабель» поменять «а» на «о», то получится растление малолетних.
Что касается составляющих священный союз гитары и цветочного букета идилличных папочки и мамочки переименованного в Эрлика Эрика, то они, как и полагается народу,- безмолвствовали.
— Мы уже заключили контракт с Ненасытиным, а он выведет нас на московские и питерские издательства! — раздался надо мной голос Анчоусова. — Я думаю, мы в два счёта переплюнем Галину Синицыну! Говорил же я, что алтайский колорит ничем не хуже египетского и даже латиноамериканского, на чём съел собаку Голливуд! Как только мы начали печатать «Месть шамана», началось такое!.. Нас уже заваливают письмами. В Республике Алтай началось обретающее всё больший размах движение по розыску нор скрытников. Палеонтологи высказывают соображения на тот счёт, что, вполне возможно, в недрах алтайских гор обитает доисторический динозавр. Фотохудожник Иван Дыркин собирает экспедицию. Его проект называется «Алтайская Несси». Всем этим серьёзно заинтересовалась сама Алёна Люмина. В своих очерках о наркоманах она неоднократно ссылается на произведения Александра Дымова. На нашу публикацию отреагировали Забайкалье, Израиль, Англия, Мексика, США.
Всё-таки не такой уж мелкой рыбёшкой был этот самый Давид Петрович Анчоусов. Скорее, наоборот. Фамилия маскировала истинную сущность. В действительности же это было само воплощение газетного Моби Дика. Нечто единое с пронзающим океанические пучины могучим белым кашалотом, вонзённым в него гарпуном, натянутым, как струна, линём, гарпунной пушкой и всем, пенящим волну, утягиваемым вдаль плавсредством с командой, парусами и бороздящими небеса мачтами. Его мысли были равновелики действиям капитана Ахава;. Его действия были под стать ударам хвоста кашалота-альбиноса. Озарявшие его идеи и проекты были подобны порождающим суеверный ужас огням Святого Эльма, вспыхивающим на остриях мачт и рей в непроглядную ночь. В его отдающем команды и раздаривающем оценки голосе слышались свист летящего гарпуна и шорох разматывающихся верёвочных колец. Поворачивая сжатый в крестьянских руках штурвал, он зорко всматривался в мглистую даль. И ради того, чтобы скользить по накатывающим штормовым валам без лишнего балласта, он мог отдать команду сбросить за борт любого.
Глава 18. Замок
«А эта башня наверху — единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а может, и главная башня Замка — представляла собой однообразное круглое строение, кое-где, словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце — в этом было что-то безумное…»
Франц Кафка, «Замок»
Поэт обходил Княгиню стороной. Он не желал попасть в чингисхановы орды осаждающих её замок сонетотворцев. Как только он представлял её в виде махонького, писающегося в пелёночку комочка в руках счастливого писателя-почвенника Трофима Кузьмича Кондакова, он впадал в созерцание ужаса перевоплощений. Как периодически впадающий в козлогласование борец с порнографией и насилием на страницах периодических изданий Кондаков не походил на фотографию, запечатлевшую его с доченькой на руках среди кущ кипарисов, вазонов с цветами и пальм Дома творчества на черноморском побережье, так горделивая обитательница облачных замков даже отдалённо не напоминала грызуна погремушек, школьницу с чёлкой над зелёными глазами, студентку филфака МГУ, читающую Верлена и Камю в подлиннике. Бродившая весенними вечерами по Арбату и Красной площади, с тех пор, как к ней стал являться лунный твербуль, она обратилась в существо, подобное хрустальной вазе. Иногда, правда, из неё, как Афина Паллада — из головы Зевса, выходила сияющая ослепительным светом лунная догиня. И тогда её второе, божественное, я не ведало пощады. Беда тому, кто попадал на зубок Ане! Казалось, время, проведённое этим существом в Столице Нашей Родины было отпущено лишь для того, чтобы, вобрав в сердце иглы высоток, колкие рубиновые звёзды, шершавые купола Василия Блаженного, жалить ими всякого. Даже хитиновые доспехи вылупившегося из партшколовского тёпленького месива Дунькина не выдерживали. Но терпел прототип капитана оснащённого бортовым компьютером звездолётовского корабля-утюга, по команде кибер-мозга пуляющего по несущимся из космических глубин астероидам из лазерных пушек, вдохновитель создания образа свирепого боцмана с кожаной нашлёпкой на глазу, увалень партбюровских ристалищ в запасе.
И все – таки настали времена, когда вполне спилберговских кондиций чудовище начало давать сбои, заговариваться и в обход заложенной в его микро-чипы программы покушаться на экипаж. В прежних программных файлах завелись вредоносные вирусы, началась перезагрузка -итогом стали разлад и неразбериха в капитанской рубке. Но кто же посягнет на рукоять сетевого рубильника, чтобы остановить циркуляцию токов в обезумевшей электронике, погасить лампочки на пульте, парализовать электомоторчики механических приводов? Чтобы дерзнуть на такое, надо было набраться духу.
После того, как выпал из похожего на паровой молот внутреннего устройства Главн-Главныча плоский, как сердце сказочного Железного Дровосека, партбилет, Дунькин обнаружил жгучий интерес и к попкам на последней полосе, и к трупам изнасилованных — на первой. Через те самые попки он намеревался, как на кнопки, давить на коллективное бессознательное читателей. Эта его скрытая до поры сущность выперла наружу, подобно прячущемуся под специальной складкой в животе мутанта уродцу в фильме, где громила Шварцнеггер путешествует в колонию на Марсе. Вот этим-то скрытым от посторонних нутром Дунькина когда ещё было понято: партийно-хозяйственный навоз нуждается в рафинадной облатке — и он был непрошибаем падучими и инфлуэнциями склонных к достоевщинке дам, производящих эти самые кристаллические сладости для присыпки дурно пахнущего и отвратительного на вкус. Ну а уж когда «Городские слухи» расправили крылышки — и, выбравшись из идеологических миазмов прошлого, отправились в свободный полёт, — тем более. Тут-то и началось паломничество пишущих во всех мыслимых и немыслимых жанрах. Пилигримы устремлялись к дымящемуся алтарю нашей кумирни – и тут их встречала восседающая на шатком стуле Княгиня. Это только на первый взгляд все от письменного стола, телефона, до компа с мышкой на коврике и вороха распечаток выглядело столь же банально, как в любом роящемся суетливым людом офисе. Зрячий мог увидеть, как сквозь грубо-материальные очертания проступают и трон с резной, украшенной Гамаюнами и Сиринами спинкой, подлокотниками с драконьими головами, и
златотканую парчу одеяния, и корону, блистающую драгоценными каменьями, и сжимаемый унизанной перстнями миниатюрной, но сильной ручкой княжеский жезл. Далеко простирались княжеские владения – дремучи были их леса, извивисты дороги и тропы. И над всем этим возвышался замок, затхлый ров под стогнами которого был завален выбеленными временем костьми.
Поэта пугала и удивляла эпическая воинственность битвы, закипающей у стен башни, в которую Княгиню заточили напророчествовавшие ей судьбу властительницы дум сказитель-баюн Феофан Трухлявый, поэтесса-сибирятница Клиорина Звездинская и эпический прозаик Клим Чалдонов, умеющие сказать слово в простоте. На них Анна Кондакова ссылалась всегда, напоминая нерадивым читателям (да и писателям, а уж подёнщикам газетчины — тем паче) о том, кто изваял шедевр песенного творчества «Есть по Шуйскому тракту дорога, много ездило там фраеров». И кто из поэтов-переводчиков алтайского эпоса на основе легенд Змеиногорска создал бардовскую походную песенку, позже переделанную в гимн рерихистов:
«Росу в том ущелье Ача собирала,
по топким урманам струился рассвет,
мы вновь отлетаем в пределы астрала,
и бубном шаманка камлает нам в след…»
К струящей из стрельчатого оконца зеленовато-голубой свет, пронзающей насквозь наш кабинет башне, устремлялись полчища сарацинов стиха и бедных идальго рифмы;. Столкновения противоборствующих эстетических направлений Княгиня наблюдала из-под облаков, полуприкрыв ланиты веером. Набирающее обороты издательство для лохов наладило конвейер производства микро-цветаевых, микробоподобных есениных, соразмерных вирусам волошат. К однотумбовому столу Княгини, как к водопойной колоде после долгих борений со зноем песков, выходили пилигримы с рукописями и готовыми фолиантами. Обезвоженные. Бормочущие потрескавшимися губами имена литературных тотемов. Они жаждали признания. Раскалённых манящим солнцем славы, их уже невозможно было утолить крошечной заметкой в подвале на десятой полосе, где они перечислялись, подобно подвидам отряда беспозвоночных. Наш хорошо налаженный производственный процесс нарушали стихотворцы, прозаики, драматурги. Рифмовали домохозяйки, народные целители, есаул и хорунжий. Приятная картавинка блуждала по телефонным проводам, массируя ушные раковины.
А как мелодично звенели колокольчики Папагено, когда Княгиня смеялась! Заслышав тот клавесинный звон, покойники оживали. Уставясь в экраны мониторов и не подавая вида, что пристально следим за происходящим, боковым зрением мы наблюдали, как очередной ходок наезжал на Анну Кондакову своей недовоплощённой харизмой. Один для издания сборничка зарифмованных строчек продал дачу, другой — моторную лодку, третий сбагрил по дешёвке гараж. Четвёртый заложил квартиру, дабы напечатать роман про затяжные похороны некой изнасилованной Клавдии (явственная реминисценция моих репортажей из лесопосадок), этот роман мы потом читали, покатываясь со смеху всем отделом. А колокольцы Папагено в голосе Княгини всё не смолкали, вызывая к жизни новых и новых фантомов. Из толстокорого яйца вылупился трижды лауреат премии Гарина-Тугарина Марк Шеклевич. Накачанный газом ханты-мансийского Севера, он взмыл в поднебесье и стал предметом зависти самого Александра Дымова, в литературном девичестве — Шуры Туркина. Переходя из газообразного состояние в полужидкое, струясь сероводородной синевой, Шеклевич являлся на обмывки своих макулатурных брикетов в ЦДЛ и на Брайтон-бич. Он примерял к своим тощим волосатым ляжкам шорты шорт-листов. Он проступал на страницах Центросибирских газет, задумчивый, романтичный и значительно-бородатый, как Ибсен. Прогибающиеся от тяжести книжные стеллажи высились за его спиной. На Рабочем Столе лучезарно сияла Пишущая Машинка со Вставленным Листом.
Марк Шеклевич брал в оборот страдающую тяжелой формой графомании замужнюю американку с непростой судьбой. «Кто эта старая иммигрантка?» — спрашивали, когда в кафешке на Брайтоне раздавшаяся в бёдрах брюнетка выходила к микрофону с тощеньким томиком, чтобы аденоидным голосом прошансоньетить несколько рифмованных страниц. «Неужели не знаете? Это молодая поэтесса Инесса Шульман. А вон — её дальний родственник из Сибири». И все тут же теряли интерес к поэтессе и оборачивались, чтобы разглядеть мужественного потомка ссыльно-поселенцев из Иркутска. Когда-то спасшейся от газовой печи обворожительной дочери житомирского часовщика-гравёра пришлось во время оккупации выйти замуж за оккультиста-эсесовца, потом бежать от советских войск в Италию, стать женой католика карабинера, затем эмигрировать из Италии в США, чтобы найти счастье в объятиях преуспевающего дантиста из Бруклина.
Образовалась однажды в нашем кабинете и Анжелика Кремлёва с уже изрядно потрёпанным от читок на кухнях романом «Террариум»; и эссе-опровержением о своём легендарном дедушке. Свитерок, кроссовки, джинсы, очки, мальчиковая стрижка — во всём этом даже намёка не было на происхождение Анжелики Кремлёвой (этот псевдоним молодая писательница взяла из-за принадлежности к одному из ответвлений кремлевских фамилий, с корнем «Розен», по которому прошлась бензопила сталинских репрессий). Все – таки для чего-то существуют в природе антиподы! Обретший меценатшу в американской поэтессе и жене дантиста Инессе Шульман Марк Шеклевич всячески педалировал на своем библейском происхождении (не взирая на корень «шекель», неистовый шовинист Кондаков настаивал на белорусской версии национальных истоков своего вечного оппонента). У Анжелики было прямо противоположное жгучее желание: она не хотела, чтобы её дедушку, уродившегося от обрусевших драчливых преторианцев шведско-немецкого происхождения времен дворцовых переворотов, причисляли к потомкам освободившихся от египетского и вавилонского плена лишь потому, что он был из числа тех, кто «сделал в России революцию».
Молодая писательница не намеревалась открещиваться от того, что её прапрадедушка пил водку с герром Питером, а прапрапра- крался кустами к опочивальне императора и мальтийского магистра Павла I, чтобы оказать вспоможение в его удушении, но по этой самой причине приписывать ему участие в заговоре мирового закулисья! Впрочем, и роман о сибирских писателях «Террариум», и её эссе-опровержение «Мой дедушка - шведский немец» так и не появилось ни в одной из центросибирских газет.
Поэту казалось, что к ногам Княгини ложатся уже целые дачные, гаражные кооперативы и лодочные станции, а вместе с ними — страны, континенты и исторические эпохи. Ему мерещилось, что скоро все нефтяные и газовые скважины будут выкачивать недра лишь для того, чтобы воплотиться в спонсорские мешки денег для издания романов о подземном змее. Фантаст Марк Шеклевич (в романе «Террариум» он был прозван Ланцелотом и отсекал мечом голову метафизическому архиптериксу) создал целую антологию подземных чудовищ, среди которых вывел и извергающего дым и огнь дракона, прототипами которого удостоились одновременно стать загадочный триллеротворец Шура Туркин-Дымов, позволявший себе устно и письменно высказываться по «еврейскому вопросу» писатель-почвенник Трофим Кондаков, публично осуждённый за антисемитизм редактор газеты «Коловрат» Перун Чурбанов, и прочая паралитературно и национал-патетически настроенная общественность. Судя по писаниям Ланцелота, его сакральным предназначением было усекновение голов злобного чудовища антилиберализма. Одним из самых яростных критиков либерализма прослыл Трофим Кондаков. Поговаривали — это результат неприязненных отношений с зятем, своеобразный рудимент пылкой отеческой любви. Фамилия же Севастьяна — Штукер (лысый выпускник физтеха МГУ принёс юность и волосы в жертву ядерной физике) — давала пищу для пересудов по поводу антисемитизма на почве радиофобии.
Но всё это было цветочками по сравнению с пришествием в редакцию «Городских слухов» хранителя детективного жанра Пафнутия Мыченка, про которого писали, что когда-то он работал бухгалтером и с тех пор имел привычку, садясь за письменный стол, надевать чёрные нарукавники. Мыченок явился в самый разгар рабочего дня, придавил тощим задом расшатанный стул, натянул на неутомимые руки знаменитые нарукавники и обратился к Анне Кондаковой доверительно по той простой причине, что исповедовал почвеннические взгляды, был старинным другом Аниного папы и даже имел сопредельный с ним участок в садоводческом кооперативе.
— Анечка! — обратился Бухгалтер (так он был прозван в ненапечатанном романе «Террариум») к Княгине, предварительно кашлянув в кулак. — Я хотел обратиться прямиком к редактору, но решил начать с тебя. Всё-таки я помню тебя во-о-от такой, носил тебя на руках, качал на коленке. Меня… (Я напрягся, предполагая, что он сейчас скажет «менял подгузники», но не тут-то было — Мыченок принадлежал к поколению, в котором прочно засел Внутренний Цензор.) Меня беспокоят плагиаторские поползновения Александра Туркина…
Я навострил уши. После того, как Вера Неупокоева указала мне на параллельные места между детективной историей Пафнутия Мыченка «Пропавшая во ржи» и моими репортажами о расчленённой девочке, я так и не удосужился прочесть ни одного из шедевров местного последователя славных дел Конан-Дойля. Я был стопроцентно убеждён и в том, что и мои подельники по подпольному литературному цеху не удостоили вниманием творений классика областного масштаба, поэтому мне вдвойне интересно было, каким же образом мог образоваться плагиат?
— Понимаете, Анечка, — разглаживал детективщик ладонью те самые штаны на том самом колене, которые, возможно, обпрудила когда-то Анюта, — почти во всех романах Александра Туркина появляется некий учёный, управляющий событиями путём возложения рук на череп шамана. Так вот у меня в «Дьявольской пади» тоже… Эту историю я услышал от одного колхозника, когда работал учётчиком в деревне Кусково, я ведь оттуда родом.
Теперь уж нет деревеньки — одни холмики от домов остались, а могилки и вовсе заросли бурьяном. А одноухий дед Кузьма; (тут я почему-то вспомнил про лакомство, отведанное Верой Неупокоевой во время турпоездки в страну, где американцев называют «грязными гринго», носят сомбреро и пьют кактусовую водку), местный балагур и пьяница, рассказывал, как в годы коллективизации один энкавэдэшник заставлял писать доносы на соседей весьма оригинальным способом. Колхозная контора находилась в разломанной и переоборудованной церкви. Так вот кабинет того энкавэдэшника находился аккурат; в раскуроченном алтаре бывшего храма. И когда следователю надо было получить донос, он возлагал руки на бюст Дзержинского и произносил тарабарские заклинания. И что самое странное — этот гипноз действовал! Колхозники как лунатики хватали первую подвернувшуюся бумажонку, газетёнку или ещё что — и писали, случалось, за неимением бумаги и чернил выцарапывали доносы на обратной стороне икон, на полотенцах нитками вышивали, на запрятанных в сундуки царских купюрах и даже на портретах Ленина и Сталина, за что сами шли в Нарым. Когда очухивались — ничего не помнили. Много чего рассказывал дед Кузьма. Он с тех пор, как ему в детстве во сне крысы ухо отгрызли, стал слышать, не взирая на стены и расстояния. Сидя в своей избе, знал, о чём говорят в конторе. О том энкавэдэшнике, Чатторе Газринове (я вдвойне навострил пока что ещё целёхонькие уши, ужаснувшись совпадению имён), говорили, что он сын алтайского шамана. Я-то, понятно, раньше не мог всего этого описать, поэтому мой следователь Зыбов из «Дьявольской пади» возлагает руки на изъятый у белогвардейца бюстик древнегреческого философа-идеалиста Сократа, но сюжет-то тот же! И то, как деревенские мальчишки в окно подглядывали, и как по деревне, светясь, катились стекающие с кровли изувеченной церкви светящиеся шары, чтобы, войдя в колхозников, заставлять их писать кляузы, тоже цензура бы не пропустила… Атеизм ведь свирепствовал! Так вот, не могла бы ты, Анюта, передать Александру Туркину, что нехорошо красть чужие сюжеты. Я ведь и сам могу — роман с продолжением. И даже, — кашлянул он в кулак, — с постельными сценами… Теперь всё можно! Я их и раньше писал — для вдохновения эти сцены в стожках и на сеновалах. Но потом эротику приходилось вымарывать… И чего Ненасытин на этой Синицыной зациклился, а ваша газета — на Туркине-Дымове! У меня-то как-никак международное признание, — вскинул он крылья филина над яминами глазниц, где догорали огоньки лампочек Ильича, — а он только начинает свой путь в литературе. Всё-таки меня уже перевели на казахский, монгольский, узбекский, белорусский, украинский и эфиопский, а ему ещё только предстоит… Я бы и сам, — ещё раз кашлянул в кулак Мыченок. — Ведь мы с Давидом Петровичем как-никак земляки, с отцом его, Петром Давидычем, я вместе семилетку оканчивал, но как-то нескромно это, лучше, чтобы ты, Анечка…
— Аха! — кивнула Княгиня, обнадежив, но продолжая отслеживать на мониторе компа рецензию на премьеру «Пигмалиона». Денди в цилиндрах. Чудеса лингвистики. Чумазенькая цветочница, обращённая в светскую львицу.
Изложив суть дела, Мыченок оставил на краю княгининого стола книжечку с автографом и, бесшумно ступая, удалился, даже кивком головы не удостоив нас, прикованных к компьютерам, без сомнения работающих в поте лица на мировую закулису, продавшихся толстосумам и непосредственных исполнителей мирового заговора против России презренных строчкогонов.
Ну, а раз так, у Мрачного Ирониста просто зачесались руки проучить плешивого старикана. Дождавшись, когда Княгине подали карету, я тихохонько слямзил книжонку с края стола и, усевшись в кресло возле подоконника, на котором мне всё ещё мерещилась собирающаяся выброситься в окошко практикантка, погрузился в изучение писаний предтечи. Поначалу отдающий суховатым канцеляритом стиль показался скучным и даже тягомотным. Натыканные там и сям фольклоризмы-диалектизмы раздражали еще больше. Но затем иезуитская точность и бухгалтерская выверенность сюжета захватили — и я уже не мог оторваться от увлекательного чтива. Криминально-порочные кланы деревни Кусково, ведущие свое начало от беглых каторжан, раскольников-сектантов и всевозможного варначья, поражали своей мрачной почвенностью. Легенда о пяти расходящихся от колодца лучах-ходах буквально пронзила, дав богатую пищу воображению. Описание замаскированного под вкопанный в землю колодезный сруб языческого алтаря, куда лунными ночами приходили по вырытым от изб норам бегуны-скрытники, произвело неизгладимое впечатление. Сцена, воспроизводящая то, как, растерзавшие на куски тело доярки Клавдии механизаторы сбрасывали в свете луны человечину в колодец, веря, что они кормят тем самым неупокоенных предков, как в гробах на кладбище за деревней оживали вурдалаки, стряхивая с себя труху домовин и, тесня друг друга, протискивались сквозь норы, влекомые запахом человечины, потрясла. Я прямо-таки почувствовал гнилостный дух заброшенного колодца. Поэзия сектантских легенд вливалась в меня ядовитым отваром белены.
«Фёдор склонился над колодезем, чтобы сбросить в него остатки выскальзывавшей из пальцев печени, и ему показалось — он увидел на дне осклизлого, замшелого сруба лицо деда Фомы, о котором слышал страшные небылицы. Глаза этого существа светились, зубы скалились. Самым жутким было то, что оборотень был наполовину волком, наполовину человеком. И он тянул руку-лапу, чтобы утолить свой вечный голод;. Фёдор отшатнулся от колодца, сам испытывая неодолимое желание вонзить зубы в сочащееся кровью мясо…»
То к ногам Княгини всё пёрли пантеисты, футуристы, абсурдисты, продолжатели славных дел Беккета, а то вдруг волнами пошли сочинители боевиков, триллеров, криминального чтива. Однажды заявился совсем юный паренек и, включив переносной плейер, исполнил под фанеру рэп.
— МОНОЛОГ ЧИТАТЕЛЯ АГАТЫ КРИСТИ! — объявил он, свернув бейсболку козырьком набок и завихлялся, выкидывая руки с пальцами, выставленными в виде рожек.
Не помню, в каком уж томе. (Ночами я не сплю.)
Вот что случилось в доме господ Фортескью.
Четыре хладных трупа. Связка чёрных дроздов.
Так холодно и тупо — и я вполне готов
распутать нить интриги дедуктивным путём
и на полях той книги сделать метку ногтём.
И было же не жалко — на двести страниц —
и папу, и служанку, и бедных птиц…
Не помню, в каком уж томе, в какой-такой главе,
но всё смешалось, кроме птиц в моей голове.
Дрозды — они отдельно — семь или восемь штук.
И кто тут чей подельник — ну, правда, прямо шут
их знает — по сюжету — поди, разбери…
Прилипла на манжету кровь… Проездом в Солсбери…
Потом там что-то было про десять негритят.
Какой-то Билл, совсем забыл, да и на кой мне ляд!
Тут тоже — куча трупов — сплошной мокряк.
Конечно, вроде, глупо, но в общем — ништяк!
И всё во тьме кромешной — лишь бледный свет
луны, замешкавшейся средь облачных тенет.
Мигучий огонек свечи. Горбатая тень.
Подобье шахматной ничьи, ну а играть не лень.
Не помню, в каком уж томе. Дело было к утру.
Пришла соседка Тоня. Всё точно — я не вру.
Насчет алмазных копей мы толковали, но…
Ах, Тоня — просто копия артистки из кино.
Ну, той, что всё подкидывала дроздов и негритят.
Вот так у нас, прикидывай… Не ждешь, а наградят
негаданным визитом… Потом, к тому ж,
явился весь пропИтый её законный муж.
Гостиница и остров. И море — у окна.
И муж нахлынул — просто, как на скалу волна.
Когда же пена схлынула совсем уж поутру,
мы тихо в море скинули его обмякший труп.
И всё ж не помню полностью… Как, что и почему…
С настойчивой упорностью — и всё ведь шло к тому.
В купе с другими вкупе — острючим ножом
мы шестерёнки в трупе, что ехал багажом,
крутили… Я был в экстазе. Наказан злодей вдвойне…
Я руки мыл над тазиком, она сливала мне.
Но вот уж среди бела дня, большого, как наследство,
явилась вся его родня, чтоб испытать все средства.
Дроздовые чёрные фраки. И негритят улыбчивей.
Ох, волоски и враки! — ну до чего ж прилипчивы!
Стекло увеличительное — медлительней улитки.
Из падежа винительного выпало две улики
без жалости и стеснения, чтобы сошлись все версии,
сбежались дома и растения, и было довольно весело,
и, кутаясь в полушалки, хохотали с десяток вдов,
и всё ничего, только жалко негритят и чёрных дроздов.
Мы бросили колотить по «клавам». Отдел притих. В дверях образовался Дунькин со сдвинутыми на лоб очками (почти так же после пробивки футировки делают сталевары, устающие смотреть на кипящий металл даже сквозь тёмные стекла). Услышанное и увиденное было подобно сыплющей бенгальскими брызгами расплавленной струе. Жидкий хеви-метал! Княгиня тут же вызвала Диму Шустрова, чтобы запечатлеть молодое дарование. Попозировав, самородок удалился. В появившемся через день на последней полосе короле сибирского рэпа Дунькин опознал нагло поблёскивающего глазками Поэта Витю Тугова! В песенной Тоне был усмотрен намёк на Таню Кислицкую (Киску), в трупе — погибающая от рекламодательского кидалова газета, в ковыряющихся ножом в покойнике — руководящий состав. Но и всё бы это ничего. (Хотя чтение между строк могло преподнести ещё чего похлеще.) Хуже того были завуалированные издевательства по поводу детективомании главного. А это уже было кощунством: пользуясь прерогативой полубога, Анчоусов не терпел никаких двусмысленных намёков по поводу его внутреннего мира: всё, что ему казалось, должно было быть, иметь место, воплощаться (и в самом деле воплощалось, становясь из объёмного плоским). В принадлежащей ему после мучительного провала из партреала в псевдобуржуазный сюрр газете просто не могло быть иначе. Посему, в один день подписав бегунок, Витя Тугов окончательно обрёл все степени свободы свободного художника. Так отдел «Всякое разное» потерял виртуоза утренних репортажей про философичных дворников и мусоропроводчиков с кандидатскими диссертациями на дне бабушкиных комодов (в последние времена они продолжали свою научную деятельность подметалами на барахолках). На его место и вставилась Клара Стукова. Дама, которой удалось ядовитой гюрзой вползти в потаенные подвалы бессознательного Главн-Главныча и, потихоньку стуча изо дня в день, создать в его воображении грандиозную картину плетущегося против него сетей заговора. Еще вчера, кажется, дружным единогласием Анчоусов был избран, в порыве утверждения общечеловеческих ценностей редколлегия соловела от творческих планов громадья, а уже сегодня единодушие улетучилось и приведшие императора к власти преторианцы готовы были навернуть монаршего мальтийского рыцаря табакеркой по калгану, чтобы потом додушить несчастного шарфом.
Драматург прокололся на капустнике в честь женского дня, сразу же последовавшего за днем мужским. Сочинив мини-спектакль по мотивам «Синей птицы», Олег Гумеров несколько раз обыграл слово «синеКурочка», чем вызвал бурю негодования Анчоусова: главный не мог стерпеть гнусных намёков на его неуставные отношения с Майей Курнявской. Гумеров удалился со сцены, соскребая со смокинга растёкшиеся желтки битых яиц и помидорную жижу, ибо лютое негодование начальства было равноценно забрасыванию томатами и тухлыми результатами непрерывного повышения яйценоскости нашего инкубатора. Тем самым возглавляемый Шурой Туркиным отдел по связям с мэрией утратил одного из самых артистичных связных. Его место у весла галеры занял какой-то бежавший от размороженных владивостокских радиаторов парового отопления ухватистый краб-борзописец.
Прозаик Леня Глушкевич был смыт за борт и вовсе по поводу совсем ничтожному. Собственно, кличка Прозаик («Про каких таких заек?» — скалился Дунькин) прилипла к Леониду с тех пор, как он написал повесть «Загадка Писарро», и её напечатали в журнале «Парсеки фантастики»;. Беда в том, что слишком уж узнаваемы были в подвергшихся нападению конкистадоров инках — работники редакции, а в жестоких испанцах — наше руководящее звено. Увы, делёж алтарных богатств нашего храма словоблудия (пересмотр цифр в зарплатно-гонорарных ведомостях) произошёл именно по этому сценарию. Что же касается охватившей всю шестую часть суши золотой лихорадки акционирования, то… Все это происходило по сценарию, в котором пробующий на зуб храмовые украшения охальник в кирасе и со шпагой на боку и ничего не подозревающий о своей языческой наивности индеец воплотились в нас сразу, как только было объявлено о дележе. В итоге все сваленные в трюм слитки, кольца из ушей и ноздрей – и прочие изделия из презренного металла перешли в руки Главн-Главныча и его фаворитов. Вот почему, ловя попутный ветер, уже не так резво карабкались по вантам матросы, никому не хотелось напрягаться с вымбовкой, все погрязли в игре в кости, деля, то что еще не попало в трюмовые сундуки.
Юморист Костя Глотов был брошен в набежавшую волну из-за того, что свой юмор, вполне уместный по отношению к миру внешнему, он то и дело переносил на собственное начальство. А это, как я уже говорил, было кощунством непозволительным.
Как ни боролся я с искушением оказаться затесавшимся среди полчищ литературных идальго и сарацинов, но и я принёс к ногам Княгини свою балладу. Отдел гулял по поводу Дня Ангела именитой красавицы, когда, вынув из шкафа свой шестиструнный скелет, я выдал надрывистое буги ПЕСЕНКИ ЭРКЮЛЯ ПУАРО.
Ни яда, ни ножа, ни свиста пуль —
ничего не боялся я, не будь я Эркюль!
Зарядил револьвер, щёлкнул крышкой часов
да проверил сохранность завитых усов.
Мой пиджак безупречен, как лимузин.
Моя логика — с полками магазин.
Всё расставлено, как надо — по своим местам —
трупы, волоски, окурки, с отпечатками стакан.
Заблудились бы сотни холодных умов
в миллионах комбинаций… Так, а вдруг не он,
а другой? И работают поршни мозгов,
как в авто, что летит среди змей неона.
Всё чего-то здесь, да стоит и важен мотив
преступления, которое вершится не даром,
деньги, ревность, наследство — не будь я детектив —
все уловки злодея одним ударом.
О, театр абсурда, Агата, не ври,
ты для жизни и женщины слишком логична,
ты романы свои позабудь и порви —
стань, как водится бабе, глупа, истерична.
Не обскажешь всего, напиши лучше про
нечастную любовь, про сердечные страданья.
Да накрасься, не будь я Эркюль Пуаро,
а не то я к тебе не приду на свиданье!
Да побольше губной помады и пудры,
чтобы не было видно твоих морщин.
Не сиди за «Ремингтоном», не ходи ты лахудрой,
ведь романами ты не соблазнишь мужчин!
Ну а я — твой герой — навсегда ухожу
от тебя, в дверь дубовую стукнув тростью,
ухожу туда, где трупы, мерзость и жуть,
и в могилах гниют неопознанные кости.
Я уже не человек, я только механизм
для шахматно-строгих дедуктивных комбинаций.
Мне ещё после всех твоих писанин
провести не один десяток эксгумаций.
В этом мире всё так мелко, всё так жалко и серо,
так уныло сверкают газетчиков блицы!
Но — воистину, — не будь я Эркюль Пуаро,
ещё стоит жить, пока есть убийцы!
— Оно, конечно, ничего себе эта рифма «не он, а» — «неона»! Но ты бы лучше «поздравляю» с «желаю» срифмовал! — резко поднялась из-за со своего трона Княгиня, не выдержав напора метафор. Шевельнулись птицы Гамаюн и Сирин на спинке, оскалились драконы на подлокотниках. Сама она обернувшись в этот момент в центральную голову былинного Горыныча, взвилась так, что чуть не осыпалась пудра с побледневших ланит и не грохнул с дубового стола с резными ножками в виде львиных лап ретровый «Ремингтон». Девочки тоже надулись, приняв песенный пасквиль на свой счёт: они истово трудились над сотворением «дэтэктивов» — и вот тебе на! Да и фотокору Диме Шустрову не шибко по душе пришлись поставленные рядом слова «уныло» и «блицы».
— Умеешь испортить праздник! — скривился Дунькин.
Что поделать — Княгиня не воспринимала моих постмодернистских экзерсисов. И не могла. Ибо выросла в тропической духоте дискуссий центросибирских почвенников. И лишь один Коля Свестилов, услаждая слух, как щегол в ивовой клетке, лёг на сердце своими постколхозными буколиками: всё-таки простая русская девочка Аня выросла на даче в поселке Издревом, своеобразном центросибирском Переделкине-Недоделкине, где до сих пор высятся дремучим каре ели, посаженные другом папы — творцом ленинианы. Те ели всё ещё зеленеют и источают хвойные запахи, заглядывая в выросший на месте избушки-вековушки мавзолейной стати особняк, где, сияя лысиной, лежа во вполне приличествующей вождю позе, накачивает на тренажёре трицепсы тип, представляющий собой мичуринский гибрид Берии с Маленковым.
И всё же первая настоящая буря с волнами в девять баллов разыгралась чуть позже. Уже после того, как были уволены самые отъявленные возмутители спокойствия, в редакцию пришёл конверт с поэмой и приложенной к ней фотографией милиционера три на четыре в форме с майорскими погонами. Эмвэдэшный Орфей сочинил рифмованный детектив! Оригинально. Как раз был канун Дня милиции, и Анчоусов загрузил Андрюху Копейкина заданием проиллюстрировать текст комиксами. И хотя жанр (детектив в стихах) был неожиданным, Давид Петрович загорелся опубликовать поэму и тем сделать приятное недовольному публикацией триллеров генералу, убеждённому в том, что газета занимается подстрекательством, пропагандой насилия, разжиганием низменных чувств и всё такое.
В тот самый день, когда, собираясь утром в метро, цветочница Света могла созерцать на телеэкране возле трюмо неразлучных Жеглова с Шараповым, я прочёл, развернув свежий номер «Городских слухов»:
ОПЕРАЦИЯ «СЛОН»
Алкаш был похож на Алена Делона, он пил без закуски одеколон.
Сказал он: «Возьмём этот банк… Но условно проект назовём «Операция «Слон»
Ну что же! Хоть я и не Лино Вентура, взять банк — не такая уж гиблая дурь.
Две чёрные маски. Идём без опаски. При нас два ствола — как уж тут ни вентурь.
Счастливейший случай. Могло ли быть лучше? Прошли, не задев даже лазерный луч.
Я просто не верю. Так вот они — двери. Вот сейф, где заветных деньжищ много куч.
Берусь за мешок. А дружок — за отмычки. И тут он — не будь он, наверно, Делон,
бросает работу — и ну по привычке хлестать свой французский одеколон.
Так вот почему «Операция «Слон»! Я должен здесь бивнем один упираться,
а он будет пить! Но тогда уж, пардон! Я пай урезаю процентов на двадцать…
Пришлось попотеть мне над сейфовым кодом. С таким вот уродом... Что за ерунда!
Сложил день получки с семнадцатым годом, но сейф ни туда, надо ж, блин, ни сюда.
«Откройся, откройся, проклятая дверь!» — молил я какого-то ихнего бога.
И идол губастый — ты верь иль не верь, но мне пособил немного…
Да будь я хотя бы и Лино Вентура. Так дело не делают даже в кино.
Налег я на сейф… Даже прокуратура со мной согласилась бы… Но
Сезам отворился, внимая слезам... О, йес! Капитал! Это он.
Всё в кейс до купюры сложил я сам, не веря, что это не сон.
Набили мешок мы — ну что отпираться. Охранников шлёпнули двух, уходя.
Итак. К завершению шла операция. В машину — и газу. О, да!
Ждала в лимузине подельница Рая, подруга, французской актрисе под стать.
Её перед тем вербанул в шофера я, чтоб банк веселее втроём было брать.
Ну, всё выходило, как в том «Фантомасе». Так масть подвалила, что — жми на педаль!
И Рая-брюнетка, и деньги в матрасе, что просто — ну искренне жаль.
Вот так, блин, казалось, и шкуры, и бивни, и куш в три десятка слонов.
Но вот что всего, мои дети, противней — шофёр, что нас вёз, был майор Петров.
Он сбросил парик, ухмыльнувшись, зараза. Он стёр рукавом подлый грим и
даже позволил пальнуть мне два раза. И оба, увы, холостыми.
Да, он подменил нам, увы, пистолеты. Вы слышите этот стон?
Он другу давал и питьё, и советы назвать операцию — «Слон».
Под последним двустишьем красовалась подпись: Байран Сайдыков, майор милиции. Фотографию с краткой биографией разместили в левом верхнем углу.
Каждому куплету этих частушек соответствовала картинка: герои договариваются, потрошат сейф в банке, мчатся в машине. И, наконец, происходит славящее милицию, повышающее нужный процент разоблачение. Сага заняла разворот. Наутро вместо благодарности из органов позвонили и отчехвостили Анчоусова за глумление над стражами правопорядка. Оказалось — фотография милиционера была смонтирована на компьютере из снимка особо опасного, объявленного в розыск рецидивиста, чьё фото год назад уже было опубликовано в «Городских слухах» на первой полосе. Всё просто: к бандитской роже были пришпандорены фуражка и китель с погонами, а фамилия стихотворца являла собой видоизменённую фамилию генерала Аслана Садыкова. Во всем этом генерал углядел плохо скрываемое злорадство СМИ по поводу никчёмной раскрываемости и всё такое. Вдобавок ко всему, выяснилось, что в многочисленных диалектах татарского не существует имени Байран. Так что в лучшем случае это имя представляло собою не что иное, как видоизменённое Байрон, в худшем — изуродованное «баран». Генерал Садыков почему-то был уверен, что его аллегорически изобразили отнюдь не в обличии революционного романтика, предававшегося опиумным оргиям в особняке на берегу Женевского озера;, а в образе не нюхавшего ничего круче сена рогатого парнокопытного.
Экстренная летучка набухла такими грозовыми облаками, Моби Дик так дико ревел и бил хвостом, линь так звенел, утлый челн так мотало по волнам, что, уцепившись за борт, оставалось уповать лишь на то, что или кит вымотается, или лопнет гнилая верёвка, удерживающая причиняющий ему боль гарпун.
— Узнаю, кто это напакостил, — дымился прототип бортового компьютера из звёздной эпопеи, мигая всеми лампочками и потрескивая голубыми молниями на спайках и клеммах. — Уволю без выходного пособия… Все убытки по падению тиража на него повешу…
На ковёр были вызваны компьютерные сомнамбулы Коля Осинин и Лидия Лунёва. Им пришлось дать обстоятельное объяснение по поводу того, каким образом уже публиковавшаяся фотография уркагана предстала в кителе и милицейских погонах. Но алиби было полным, потому как секретариат в лице Бори Сухоусова представил вещдок: конверт с подмётной поэмой и откатанной на принтере злополучной личиной.
Это мы с Витей Туговым соорудили розыгрыш к красному дню календаря. Ему-то терять уже было нечего… А вот мне… Что меня на самом деле поразило, так это совпадение внешности реального взломщика сейфов и неплательщика алиментов с обликом Лино Вентуры. «Скачав» из Интернета снимок кинозвезды в образе французского полицейского, мы и соорудили фоторобот ментовского скальда. Я оцепенел. Неопровержимой уликой в моём кармане лежал клок распечатки. Концовка в фантастически-мистическом стиле, которую я оборвал, была при мне:
Вот так и внедрили ко мне подсадного, тихонько накинув колпак,
как будто сыграли со мной в подкидного... А труп-то я скинул в овраг.
Ведь я не дурак, чтоб купиться на утку. Зачем он под Раю канал?
Его — монтировкой, помедлив минутку… И тут же сбросил в канал.
Вот так, блин, решив увенчать всё успехом, я ринулся в аэропорт. «У-у-у!» —
вдруг ожил Петров и, покрывшись весь мехом, вонзился клыками в аорту.
Пока Анчоусов бушевал, я, засунув руку в карман джинсовой курточки, скатал из эпилога поэмы шарик и кое-как боролся с позывами затолкать его в рот, чтобы, слегка смочив слюной, заглотить. Воображение даже рисовало, как бросившиеся ко мне Дунькин с Туркиным разжимают мне зубы, вставив в рот ложку для обуви, которой пользовался главный, переобуваясь из тяжёлых диктаторских сапог в лёгонькие либеральные штиблеты. Но шторм утих, поднялось солнышко, все разбрелись по кабинетам, разъехались по заданиям. Анчоусов обмяк, впав в драйв умиротворения. Тем более что тираж не упал.
Наоборот. Из прокуратуры, ГУИНа, с «шестёрки» и «пятёрки» просили опубликовать продолжение. И даже стали слать варианты собственного сочинения. С соответствующими комментариями и извинениями печатание обратившейся в народный эпос поэмы продолжили на правах рекламы, сделав по случаю заинтересованности аудитории стопроцентную скидку. В том эпосе майор Петров оказался коррупционером, Рая — его пособницей-взяточницей, оба схлопотали по сроку. Генерал Аслан Садыков умолк, а Анчоусов даже и не подозревал, что, планируя побег Петрова из СИЗО, эмиграцию, перелёт через океан, срастание с чикагской мафией, по полной программе продолжает оттягиваться подпольная ассоциация литературных цеховиков ВОЛКИ. С Лунёвой и Осинина были сняты всяческие подозрения. Но, наведываясь время от времени в компьютерный цех, я стал замечать странные вещи. Постоянно работающий над усовершенствованием нашей внутриредакционной компьютерной сети Коля Осинин засиживался в компьютерной допоздна. Мы с Серёгой двигали нашу космическую эпопею. И потому тоже урывали для творчества вечера. И вот, заглянув к Осинину, чтобы стрельнуть сигарету, я увидел на мониторе его компьютера странную картинку — пятеро друидов в плащах с капюшонами резали разложенную на алтаре девушку. То ли Галину Синицыну, то ли Аню Кондакову, то ли Лиду Лунёву — я не успел разглядеть, потому как Осинин тут же нажал на клавишу, появилось изображение пентакля, экран мигнул — и в обернувшемся в мою сторону Коле я узнал фантома моего подсознания — учёного мага Селенина. Это длилось лишь мгновение и, вполне возможно, было результатом переутомления (потом и борода ветерана археологических экспедиций, и седина и мохнатые брови исчезли), но и того мгновения было достаточно, чтобы липкий ужас сжал ретивое своей когтистой лапой.
— Что с тобой? — всунул в комп переливчато мерцающую руку и вынул оттуда пачку сигарет каким-то образом угадавший мои мысли Кол Осиновый. Повернувшись ко мне на вращающемся стуле, он, улыбаясь, протягивал курево.
— Ничего! — кое-как подавил я дрожь в голосе, наблюдая за тем, как разглаживаются морщины, чернеет седина и истаивает борода на его бесстрастном лице.