11.
Ах ты, Пётр Матвеич Васильев,
блудный сын материнской земли.
Сколько предков твоих за Россию
и в боях, и в трудах полегли!
Прапрапрадеды…прадеды… деды…
батька (как он сыночка растил!)…
Ты же всех их безжалостно предал,
всю фамилию их осквернил.
Ты осмелился, выродок чёрный,
позабыть в одночасье, сполна,
что твои заповедные корни
у Непрядвы и Бородина.
На тебя положилась Россия,
а ты бросил её в трудный час.
Как же будешь ты жить, Пётр Васильев?
Как ты с совестью сладишь сейчас?
Пётр молчал. Страх выматывал душу.
«Ну, а вдруг дура-баба продаст?»
Тут же вскинулся споро.
– Послушай! Я же был и горласт, и рукаст…
И на фронт ведь пошёл добровольно,
как нейти, ежли в горе страна?
А как побыл, так понял: довольно!
Изничтожит нас эта война!
Против немца-то, топай, не топай,
не попрёшь. Немец, он – голова!
У ево под пятой пол-Европы
и ишшо будет в лапах Москва.
А у нас? ППШа, трёхлинейка…
Концентраты – горох, сухари…
Что молчишь? Ты меня пожалей-ка,
ты попробуй понять изнутри!
Можа, я… это самое… струсил,
дак и ты ведь теперь не вдова!
Сколько ворогов правило Русью,
а она и поседни жива.
Нас-то, думаю, фриц не обидит.
Я ж его не губил, не стрелял…
Поживём! Ну, а далее, как выйдет.
А сейчас бы я малость поспал…
Он улёгся с улыбкой несмелой.
Заскрипела и стихла кровать.
А жена как над мёртвым сидела,
глаз запавших не в силах поднять.
Чем помочь ей? Каким мудрым словом
или делом облегчить печаль?
Поспешить бы враз за участковым,
так тогда уж навеки – прощай!
Уведут, увезут, расстреляют,
как подлюку. На то и война.
А у них ведь дитя подрастает,
и она, хошь не хошь, а жена.
Ой ты, бабья проклятая доля!
Будто Каин поставил печать…
Застонала от сдержанной боли
и рискнула пока что молчать.
А потом, может, он и решится,
повинится, беря всё в расчёт…
А повинную, как говорится,
головёнку и меч не сечёт.