Не могу же я, - подумал он, - не могу же я
ни с того ни с сего приехать в этот город,
где её муж, где её трёхлетняя девочка,
вообще вся её семья и её обычная жизнь!
Иван Бунин «Солнечный удар»
I
Ты давай выздоравливай, глупых вопросов не задавай.
Приглашай ещё, занесу вино и нехитрой снеди.
Заведи в мастерской для меня диван.
Понимаешь, время от времени спать мне бывает негде.
У меня по карманам болтается дцать ключей.
Ни одного своего, от знакомых писателей до Егора.
Так что - да - я немного приврал бесприютность моих ночей:
где упасть, я всегда найду. Но увидеть тебя - другое.
Обними меня, друг, дай тебя поцелую в нос.
Сколько вот так не стояли? Песку утекло без счёту.
Собирались быть не разлей. Да вот не срослось.
Обними меня, друг. Ну чё ты?
Нет, - она отвечает, - нет, так нельзя, -
отстраняется мягко и с тем проворно, -
Так нельзя, - повторяет, рукой скользя
по плечу, и - глаза в глаза - на дистанции разговора.
Что ты думал? Что на голубом глазу
можешь вдруг появиться, войти без стука.
Через девять лет, чертёнок и скалозуб:
Здравствуй, девочка, лучшего - помнишь - друга?
Типа, всё, как раньше? Ковбою и пошляку
дали отставку в семье, где так долго играл святошу,
и теперь все должны опомниться по щелчку.
Откопал секретик, машинку времени. Как? Самому не тошно?
Помнишь свадьбу мою? Забежал - так - на пять минут.
Выпил бокал, одарил цветочком.
А ты знаешь, что было, пока ты крутил свой вальс?
Как меня накрывало и перемалывало, жгло и травило ядом,
как я молча смотрела на, сука, счастливых вас.
И совсем другие тогда оказались рядом.
А теперь явился, такой простой.
Лезешь мне в душу тут со своим "ну чо ты".
Ты когда-то был самой светлой, белой моей полосой.
А потом столько лет - сплошной беспросветно чёрной.
И так смотрит с опаской, будто бы ждёт суда.
Будто бы я рассержусь, обижусь, затею ссору.
Всё сказала? И славно. Просто иди сюда.
Да, вот так. И давай помолчи, лисёнок.
И она смеётся: Я пахну кудряшками? Да, - отвечаю я, -
Зарываясь в волосы. Вот ведь какая штука...
Ты сегодня мне сделал подарок, почти что очаровал.
Я три года со свадьбы ни с кем не ходила, в руке ощущая руку.
Улыбаюсь. Шепчу: А мне не хватает другого.
Помнишь, как в детстве - ночь,
за окном в чернилах плывут корабли апельсинных корок,
там на кухне лимонный свет
сквозь гранёное межкомнатное стекло
и едва различимо-туманные разговоры.
А потом понимаешь, что ты
по другу сторону вдруг оказался, но
Остаётся какая-то мистика.
Всё равно остаётся. Немым кино.
Ностальгией щемящей. Тоненький волос в горле.
И тогда подходишь к его кроватке, а он не спит.
Что-то видит в едва различимых разводах и пузырях побелки,
одеяльце отбросил, сопит, сердит.
Из всего, что мне каждый день напоминает, что я не с ним
больше всего не хватает
вот этих вот наших с ним колыбельных.
Говорю, а сам хитро думаю: Н е у с п е т ь
на последний автобус. И чёрт с ним, в общем, где не болталась наша...
Я тихонько на ухо ей начинаю петь
старую грустную песню из «Бумбараша».
Прижимаю ещё сильнее, сейчас вомну
в грудь, между рёбер, в чёрный провал - от креста левее.
Что я тебя на морозе держу? А ну -
марш в кроватку! Ты же ещё, если не врёшь, болеешь.
У меня там домашние верно упали спать.
Так не хочется расставаться и так непростительно жаль, но...
сказку про Мойдодыра дочке не хочется сочинять...
Так что...
Не приглашаю.
Можешь не объяснять.
II
Я иду, у меня в кошельке голяк.
А пилить от центра до самых котлов промзоны.
И погода - ветер под кожу, и я мерзля,
и одет, как попало, как вышел когда-то, не по сезону.
На счастливых нас. Забавно. Счастливых нас.
Виды в чужом окошке. Да. Так и надо.
Я был очень «хороший» муж, жена мне была «верна».
Диорама семейная белого скандинава.
А тогда на свадьбе, хотел бы я ей сказать,
вместо того, чтобы - так вот - ходить кругами.
Только язык разъедает, как после горького колеса:
там на лестнице, эти пятнадцать минут, просто ждала другая.
Вот гребу, не особо куда спеша.
Как же дико холодно. В блёклой витрине сияет, качаясь, пальма,
и бухают, как звери, ночные ценители крепыша.
Если что-то и может сейчас согреть, разве только память.
Первый курс. Напились в какашку, до чёртиков, до соплей.
Где живёшь? Я могу тебя проводить до дома.
А она издевается: Не скажу! - и пришлось к себе.
Громко ввалились одним неразлипшим комом
Говорю: Знакомьтесь — подруга, - у самого фонарь.
Это она по дороге, когда докопались какие-то два из стада
ляпнула: Тащит насильник! - а мне ни закрыться, ни отвести удар.
Я ведь её держу, чтобы лепёшкой не распласталась.
Мне заварили чаю, её потащили в душ.
Выдали полотенце, что-то втираю маме.
А она как выскочит в коридор и лепечет чушь.
Голая, мокрая, рыжая вся, как ёжик стоит - в тумане.
Утром короткий завтрак и лёгкий стыд.
Фразочки ни о чём сквозь улыбку о чём-то общем.
А вчера и не говорили, просто весь вечер встык.
Так вот и познакомились, как в темноте на ощупь.
И потом весь год, как слепые, щека к щеке.
У неё там роман сумасшедший, у меня во все стороны флирт сумбурный.
Но между парами на подоконнике: сказка о девочке и щенке.
Она чешет мне вдоль затылка, я льну к руке.
А что сплетни по Академии... Да ну этих крашенных, сами дуры.
В декабре её спрашиваю: Паспорт с собой взяла?
Да, - отвечает. Поехали, - и поехали, лишнего не сказала.
Только вот всю дорогу молчание, вязкое, как смола.
И смотрю на неё заковыристо как-то. Привез к вокзалу.
А давай на неделю рванём во Псков!
К черту все эти загоны, друзей, учебу...
Тени вагонов медленно тают от насыпи в голый ров,
вслед за Медведицей выплывает созвездие Гончих Псов,
фиолетовый лес на пылающе-голубом,
как навязчивый образ из страшных снов
постепенно становится полупрозрачным,
мерцающе-ржавым на бархатисто-чёрном.
На перроне облезлые псы слоняются от тоски.
Пахнет торфом, горящие буквы холодно светят в полночной дымке.
Никого не встречают, и все разбредаются до такси.
Мы стоим, вдыхаем свободу, глядим в затылки.
Ты дрожишь? - садимся в последний, сигналящий мне, мотор.
Светофоры мигают жёлтым, как будто гремят цепями.
Вдоль местами разрушенной, средневековой, почти готической, крепостной,
по холмистым улочкам с приземистыми чернокупольными церквями.
Здравствуй, бабушка. Мы в самоволку. Можешь нам постелить.
Только вроде уснули, будит меня: Ну-ка, пройдем на кухню.
Это кого ты привёз тут? А ну, не ври.
Чтобы этой бесстыжей здесь не было завтра духу.
А она не спала и всё слышала. Тихо мне говорит:
Я вернусь, оставайся, пожалуйста, - лицо заливает краской, -
и не думай, что я обиделась, не дури.
Всё хорошо. Всё правильно. День был и вправду классный.
Впереди ещё целые сутки. Идём, не дрейфь!
Сумасшедший эвент от друзей, что остались здесь, когда переехал в Питер.
Поцелуи в сугробах, прощание на перроне с ней.
Я вернусь через несколько дней, не скучайте там без меня. Кутите!
Через год я встретил будущую жену.
На Ветерках сидим: я со своей, она со своим чернявым.
Крепко навеселе, и кого-нибудь перемкнуть
может в любой момент. В воздухе между — дьявол.
Подползает к нему на карачках, в ладони блестит кольцо.
Ну-ка ответь, красавчик, давай без лажи!
На каком из пальцев? Давай, любимый! Смотри в лицо!
Что отводишь глаза? Ты не знаешь, а Сеник скажет.
Это и стало последней каплей. Очередной скандал.
В сотый раз тебе объясняю - друзья и только.
И впервые не выдержал. Плюнул и разорвал.
Сделал, как было проще. Где оказалось тонко.
Нет. Не то, чтобы всё наладилось, всякого намело.
Разбегались, сходились, трепали судьбы загривок.
Только, если задуматься, разом, без лишних слов,
не смотря ни на что. Девять лет. И ведь и впрямь счастливых.
III
Я нашёл себе мастерскую, маленький уголок.
Денег почти не просит, четыре стены, окошко.
Начал работать над новым циклом, сплетать клубок
из болезненных воспоминаний, ломанной анатомии,
самоуничижения понарошку:
истощенные, жилистые, будто распятые на крестах,
на своих же костях переломанных, лысые, монументальные онанисты,
дико зажатые в рамки границ холста,
страшно зацикленные на себе. Это мои Нарциссы.
Ближе к ночи от запаха растворителя выворачивало кишки.
Потерявший реальность, обдолбанный, как коала,
я вытекал покурить к Обводному, считая петляющие шажки.
И подолгу смотрел сквозь ползущую маслянистую чешую канала.
Страшно красивое место, два шага до
сталинского ампира на пару с поздним жестоким конструктивизмом.
Взлетный проспект - прямая к аэропорту, сплошной поток
мимо архитектуры созданной будто для постапокалипсиса,
под яичное небо, разбрызганное так низко.
Здесь же - на два шага в сторону - он уже наступил.
Бурый с чёрным кирпич под граффити, промышленные трущобы.
Дежавю: тот самый, из воспоминаний, воздух большой свободы.
Шаверма и кура гриль.
Катакомбы Красного Треугольника, запах резины, металл и гниль.
И с десяток маленьких музыкальных студий
в распроданных крыльях своё доживающего завода.
Здание, где мастерская, приставлено, как костыль.
Грязная охра, коробка. Окна - что крысы картон поели.
Интерьеры пролетов - номенклатурный брутальный стиль:
грубые плиты серого мрамора и покрытые лаком
сосновые замызганные панели.
На огромных перилах лежишь, точно в гамаке,
попивая капсульный кофе, выигранный в аппарате.
Парочка офисов для холодных звонков и нехитрых схем.
Я на втором, на третьем - три зала для молодёжных мероприятий.
Частный кинотеатр: проектор, диваны, танцпол и стол.
Можешь смотреть на широком, что хочешь, хоть фоты котят и лета.
Не бюджетно и плюс не так, как в кино «за сто»:
всюду скрытые камеры, чтоб никаких минетов.
Но зато постоянно девичники, дни рождения, встречи выпускников.
Человек эдак семь или десять скидываются и платят.
И по лестнице вечно красивые девочки бегают с шуршанием мотыльков,
полупьяные, в узких коротких платьях.
Выхожу как-то вечером на продышаться и покурить.
Вижу, стоят. Смешливые, громкие, стройные, как антенны.
Рядом восторженный, тучный и говорливый, большой кулик.
И картавит как-то знакомо, и пляшет вразброд по темам.
Пригляделся: да это же муж её. О! - говорю, - привет.
Двадцать секунд он тупил, озадачился, окосевший, оплывший уже, как свечка.
Я ему легонько напомнил: Свадьба, залётный шкет.
И в его глазах прочитался восторг узнавания: Вот так встреча!
Девочки тоже немного нахохлились, смущены.
Тут у них банкет, вечерние платья. Я, как сатир из Нарнии.
Знаете, кто это? Однокурсник моей жены!
Она тоже здесь, - обращаясь ко мне, - давай, поднимайся с нами.
Потащили меня наверх. На третьем стоит она.
В коридоре, вышла за чем-то. Может, звонить супругу,
где он там пропадает. Глядит на меня — стена.
Смотрит в упор, и ни радости ни испуга.
Муж в компании этих порхающих тощих нимф
быстро нырнул в громыхающий зал. Мы стоим у двери.
Я молчу, и гримаса, язык точно прищемил.
Ущипнул её - неловкая шутка - реальность на зуб проверить.
Набираю воздуха в лёгкие, будто в карман камней.
Делаю голос случайнее и невинней:
Здравствуй, лисёнок. Спускайся давай ко мне.
Покажу тебе новые холстики, никто их ещё не видел.
У меня на башке модный японский хвост.
Черная майка-алкашка, руки по локоть в краске,
драные джинсы, что можно смотреть насквозь.
Прижимаю её, всю чистенькую, весь такой грязный, вязкий.
Как ты здесь? - удивляюсь фальшиво-небрежно, злюсь, -
вы же, вроде как, разбежались, и всё такое.
Так ты мне говорила. А я смотрю,
всё у вас замечательно. Семейная мартовская попойка.
Через двадцать минут - сидит у меня на коленях. И вправду март.
Как-то и не заметила, со всей этой жизнью в прятки.
Слушай, а где же ты спишь?
Видишь, дипломный проект мой в углу - жаккард.
Правы были суровые академики, "отличные" сделал тряпки.
Может, как-нибудь позже увидеться вчетвером?
Ты малышку, я мелкого, каждой душе по паре
И пойдем куда-нибудь на Петроградку. Лев обожает метро.
Наедимся ваты и кукурузы. И далее в планетарий.
Чтоб не эта нависшая тучей ночь,
но бездонно высокий, подсвеченный лампой пластик.
Чтобы вместе смеяться и прыгать... ну ты чего?
Я, наверно, пойду, там праздник.
Открываем дверь, вырывается музыка и угар.
Муж её уже полуголый танцует под модную в этом сезоне песню.
Я вас оставлю. До встречи, лисёнок. Опять по плечу рука.
Что же меня так колотит от этого жеста. Почти что бесит.
Забираюсь под стол. Раскладываю диплом.
Выключаю свет. Не хватает всего одного штриха для маленького, но счастья.
Поднимаюсь. Включаю свет. Улыбаюсь - впервые сегодня - с искреннейшим теплом.
Это она стучит. Зашла ко мне попрощаться.
IV
Ровно три месяца мы не виделись. Иногда
посылали друг другу открытки в скупых электронных чатах.
Милые пошлые, нежности и вода.
Сладко, настолько сахарно, что эстетически непечатно.
У меня работа: атмосфера и настроение на заказ.
Сплю на лесах, фигачу на стены фрески.
У неё недостроенный дом, стиль жизни покрас-замаз.
Дачный сезон безвылазно где-то под Сестрорецком.
Наступает июнь. Проходит вперёд на треть.
Надо сделать себе выходной. Еду в одну из берлог - на Лахте.
Две из трёх комнат снимают узбеки, хозяйку стремясь нагреть
ежемесячно и безуспешно.
Та называет их «мои хитрожопые шоколадки».
Третья комната - маленький кабинет.
Полки с редкими книгами, спать на спортивных матах,
стол морёного дерева, кресло из старой липы Аллеи Керн,
несколько гипсовых копий посмертных масок.
Шоколадки готовят наваристый бешбармак.
Надышался бараниной, выпил пивас, разделся.
Здравствуй, лисенок, - пишу, - Ты как?
Завтра 12 июня. Если ты помнишь, мой День Рождения.
Лучший день, чтоб сидеть за винишком да прошлое поминать.
Или просто за чаем. И в мысли вдвоём залипнуть.
В темноте над ярким экраном мерещится пелена
Я сейчас приеду, - пишет она, - Выходи к Заливу.
В 90-е здесь был забытый забитый пляж.
Горы пивных бутылок, пенис на камне по-детскому накалякан.
Ночью местная гопота под магнитолы пускалась в пляс,
Соски молча сидели на ошлифованной морем выброшенной коряге.
А потом солидные муниципалы разбили французский парк.
Навтыкали кустов и деревьев, голый песок фатально
обложили гранитом, не поленились символики города наклепать.
Возле входа воткнули кафе и чуть вглубь фонтаны.
Рядом вырос на скорую дутый торговый центр,
зажигательный клуб (публика та же, но вся лоснится),
яркие развлечения, зона доступных цен
и огромный стеклянный купол,
похожий на базу космических колонистов.
Через Залив перебросили в небо бетонный мост
с велодорожкой прямо до нашумевшего стадиона.
Справа, ещё не достроена, но вот-вот,
новая доминанта, Донжон Газпрома.
Башня смешанных чувств. Если кто помнит, как
на середину Охты уже навезли железа,
отслюнявили городу, вырыли котлован...
Тот никогда не скажет, будто протест у нас
решительно бесполезен.
Правда, даже на Лахте эту [балду] видать.
Даже с Литейного. Даже в таком вот виде:
куцей и недостроенной. А в общем-то... ерунда!
К черту весь этот заплесневевший музейный Питер.
Наконец-то приехала. Припарковалась. Зовёт к себе.
Пообнимались в кабине. Айда на берег!
Ну... Разобиделась. Я говорил, не верь мне.
Как же ты пахнешь загаром, зараза. Кончай сопеть.
Знаешь, а я не умею кататься, хоть в доме всегда был велик.
Это к чему ты? Да вот — гляди.
Медленно будто совсем не гранит, но глина,
молча, как банда решал выбивать кредит,
Мимо плывут bmx-еры стройным и острым клином.
На парапете красавица - сельский блонд
Снизу четыре горячих восточных мэна
смотрят, головы запрокинув, на крупный девичий борт.
Все на неё, как на богиню, вышедшую из пены.
Дальше по пляжу - кони и казачки.
Через пять или шесть часов начнётся их День России.
Массовые гуляния, пряники-калачи.
А сейчас они просто играют в картишки на бочке с мерцающей керосинкой.
Дальше - два БТР-а и лёгкий танк.
Хит наступившего лета, в восторге шпана и дети:
прямо по парку, каждые выходные, гуляк на броне катать,
аттракцион на машине смерти.
Как здесь красиво. Не видела весь этот новострой
с этого берега. То ли гирлянда в стеклянной банке,
то ли кадры из фильма под фильтрами киберпанка.
Новый питерский вид. И вроде такой простой.
Я устала от этого города. Верней, от его лица.
Он глядит сквозь тебя, выражения не меняя.
И на каждом острове, в каждой линии, каждый наполнив сад,
наводнение и наслоение воспоминаний
Здесь никаких флешбеков и постмодернизма! - подхватываю, шутя, -
Незамутнённый экспириенс, чистый глоток пейзажа.
А вот этот пилон пусть станет теперь маяк
места, где воспоминания - только наши.
Я торжественно обещаю! - ей говорю, раздувая грудь,
чтобы хоть как-то иронией снизить пафос,
как подсолнечным маслом промилле, -
Где бы я ни шатался, куда б ни лежал мой путь,
если это фиговина в кадре, отправлю тебе
этот новый преображенный портрет Пальмиры.
Тут меня окончательно понесло.
Поза - римский оратор , гремят литавры.
А она улыбается, смотрит светло-светло.
Говорят, в этой башне откроется планетарий.
Мы в полушаг гуляем. Мечтательно. Обо всём.
Помнишь, как ты дарила мне и жене брелоки:
две половинки сердца. Один тот брелок спасён.
Поцарапанный. Половинчатый. Одинокий
Всё ещё любишь её? Я не знаю, лис.
Поначалу ломало, хотелось вернуться хотя бы на ночь.
Снова к ней прикоснуться, и... что юлить,
наказать её, унизить её, опрокинуть навзничь.
Одновременно и плакать над ней, и кричать на неё,
и с силой в неё войти.
Чтобы сутки, не выпуская друг друга, как было тогда, в начале.
В первый год, когда мы - античные боги всегда озабоченные во плоти!
В год, когда в первый раз она изменила.
Глупо. Совсем по-детски. Почти случайно.
В третий раз всё было по-взрослому, как в новом российском кино.
Я сидел передумывал, перемалывал, что могли бы
то или это сыграть иначе... или же всё одно...
Пересматривал наши домашние порно-клипы.
После было просто протяжно тоскливо, как радиорепортаж.
Как бывает, когда вспоминаешь один, самый важный, неповторимый вечер.
Самый конкретный, единственный, самый до страсти ваш.
Начинаешь зачем-то в дневник описывать общие вещи.
А потом спокойная ностальгия по вечеру, мыльный такой кисель.
Совершенно любому вечеру. Был бы погуще воздух,
свет фонарей, и под ними - мошки ли, мелкий снег -
медитативный покой. Был бы хоть кто-то возле.
Просто по вкусу женского тела тоска, по запаху меж ключиц,
поту спины, кислому, как роса у границ Залива.
Только вот звук остался конкретным, голос. Так только она кричит.
Да, конечно, люблю. Но теперь уже, надеюсь, что не взаимно.
Как у тебя? Как те двое? Всё ещё не решишь:
идеальный самовлюблённый или заботливый, но пожиже.
Как ваши встречи? Вошли в режим?
Как там твой муж? Удалился? Забрал пожитки?
Всё ещё перед другими играете крепкий брак?
Ты в мастерской говорила, хочет оставить вас с маленькой без квартиры.
Может не будем об этом? И так в чердаке бардак.
Слов было выше крыши. Уже Хватило.
Да и о тех двоих... что ещё сказать?
Разве вот... чокнулись все на политике одновременно резко.
Были нежны, эротичны и тут — шазам!
На уме только анти-какая-нибудь повестка.
Идеальный же бывший ОБЭПовец, вроде. А всё туда ж.
Первый год после службы ходил ещё со стволом для понту.
А теперь он тоже предприниматель. и весь этот антураж:
мол, кровавая тирания, гражданские несвободы.
У второго, что ни полгода, новый автомобиль
касса lux. И я, вроде, всё понимаю: да, малый бизнес,
всюду палки в колеса. Да, без толку все мольбы.
Но какого попёрлись на улицы двадцать шестого.
Тоже мне, декабристы.
Ты же знаешь про завтра? Мне страшно. Они пойдут.
Не звонят и не пишут. Сил не хватает злиться.
У тебя тут Д.Р. Прости, я для другого тут.
Мне сегодня хотелось хоть с кем-нибудь поделиться.
Я не спорю. Она продолжает нести свой бред.
Ей сейчас надо проговориться. Поэтому не срезаю.
Мы сидим в её тачке. У башни. Кругом рассвет.
Доживём, подруга, до послезавтра.