Когда я начинала писать эту историю, я даже примерно не представляла, куда меня в итоге вывезет, а когда дописала, то настолько обалдела от финального открытия, что ринулась приделывать предисловие. Правда, оно вышло вдвое длиннее самой истории, и я его безжалостно вырезала – может, во мне наконец заикрился и скоро вылупится редактор, и я научусь писать коротко и по делу, а не блуждать в непонятных мирах, выныривая в самый неподходящий момент с вопросом: «Это я сейчас о чем?».
И, пока еще помню, сейчас я о рождестве и чудесах. Началось все с того, что я просто курила на улице, был удивительно нежный и вместе с тем щипучий морозец, и дым мой летел завитками, и вдруг в такое невероятное кружево завился, я чуть было руку не протянула, чтобы потрогать. Ну, если уж совсем честно, то протянула, конечно. Даже почти потрогала. И понеслись мысли про рождество, в которое происходят чудеса. Они же происходят, правда? Нет, вообще-то они каждый день происходят, если глаза не закрывать. Или наоборот – быстренько закрыть. Но в рождество – особенно.
Я это точно знаю, у меня однажды случилось рождество, в котором чудес было просто невероятное количество, только я не сразу заметила, когда они начались, потому что на тот момент уже лет пять, а то и все семь жила в прекрасном состоянии типа: «Извините, у вас случайно лишнего гвоздика не найдется, а то мне повеситься надо. Что, совсем никакого нет? Ну ладно, я завтра зайду».
На самом деле в такие периоды можно разговаривать только с теми, кто точно не станет спрашивать, зачем тебе гвоздик, и показывать бомжа на помойке, которому реально хреново, а ты-то че? Потому что если бы я знала, че я-то, я бы на этот гвоздик новые бусики повесила и любовалась, придумывая к ним платьице. Словом, в своем тогдашнем раздрае я даже не очень поняла, каким образом оказалась в правильном домике, где у меня ничего не спрашивали, зато безлимитно давали тискать лохматые собачьи башкенции и кошку-невидимку, а еще вкусный кофе наливали, и даже ликер сливочный из рукава достали, а я за него весь мир продам. Два раза. В одни руки.
А потом меня посадили в карман и повезли в Питер, в котором я еще ни разу не была. Нет, это не потому, что я такая беспросветно дремучая – я в нем специально не была. Просто я лет в пятнадцать зачем-то решила, что Питер это город любви, и поеду я туда не просто так, а только когда у меня случится моя главная любовь с большой буквы Г, и будем мы там дни и ночи бродить, открывая этот город, и друг друга, и эту самую любовь.
С тех пор у меня много чего с большой буквы Г случилось, и открывала я тоже много всякого разного, только Питера в этом списке не было. На пороге своего сорокалетия я внезапно обнаружила этот досадный пробел и решила, что раз так, то я никогда туда специально не поеду – пусть оно само как-нибудь произойдет, а я посмотрю, как именно. И найду в этом какой-нибудь тайный смысл. Может, даже сакральный. Нет, я могу, даже не сомневайтесь – я и в погасшей спичке кучу тайных смыслов найду, и пофигу, что окружающие у виска пальцем покрутят – я-то знаю, что права.
А в Питере шел дождь. На рождество. И никто ему не удивлялся. И я тоже не стала удивляться, потому что первое, что я увидела, был дядечка в пальто, который ехал по улице на велосипеде. Какой смысл после этого удивляться дождю? Я еще головой повертела в поисках парочки на роликах – ну она точно должна была там быть! – но не нашла и решила, что они как раз сейчас свернули в подворотню, чтобы немножко поцеловаться. Нельзя же только ездить и ездить, когда рядом такие восхитительные подворотни!
И вот, после целого дня счастливо-обморочного шатания по этим дивным улицам и кафешкам, в какой-то совершенно волшебной подворотне и случилось то, что случилось. Никогда ведь заранее не знаешь, что станет главным, да я и не ждала еще каких-то чудес, и без того взахлеб. Просто шла и шла под этим дождем, и остановилась покурить. А когда увидела это нечто, то обалдела настолько, что даже ничего не сказала, просто глазами хлопала, периодически зажмуривая их и открывая по одному – исчезло оно, не исчезло? А оно не исчезало. Он. Они. Нет, точно – они. Мужчина в длинном черном пальто, с длинным же алым шарфом на шее и под огромным зонтом. А рядом – контрабас.
Конечно, уже сильно потом, где-то в Москве у метро, мы с сыном пару раз натыкались на веселого чувака, который играл на контрабасе, и рядом гудела толпа, и мы тоже погудели, да и что тут такого, нашла диковину, а тогда я просто ошалела. И еще долго истово верила, что его там специально для меня поставили. Прямо-таки видела эту суетящуюся шайку: «Идет? Да стой ты тихо! Шарф, шарф ему поправь, чтобы видно было! Блин, зонт забыли! Да не забыли, на, держи! Все, валим!» – и на цыпочках за фонарный столб ржать, потому что моя физиономия на тот момент как нельзя лучше подходила для картины «Селянка наблюдает, как Ной пинками выгоняет зверинец с ковчега и грузит туда ворованное серебро».
Я потом ехала в поезде и думала – а у нас в Самаре есть хоть один контрабас? Нет, ну понятно, что есть, и, наверное, много. Во всяком случае, один точно должен быть – в оркестре оперного театра. Там даже треугольник есть, я лично видела и слышала, значит, уж контрабас-то тем более будет. Но чтобы ночью? Чтобы в подворотне? Да они и на гастроли-то, небось, его не берут. Вот всё берут – и флейты, и гобои, и арфу, и даже треугольник. А контрабас – не берут. И говорит какой-нибудь важный директор в бархатном пиджаке бедному контрабасисту, что, извините, мол, Сигизмунд Лазаревич (имя я у Жванецкого украла, пища от восторга), мы тут созвонились с Кордильерской филармонией, так они заверили, что контрабас вам на месте выдадут. И скромный Сигизмунд Лазаревич расстроено вздыхает, как же так, мол, товарищ директор, вы же мне в прошлый раз обещали, что это в последний раз, а в следующий раз такого не будет. А директор пухлыми ручками разводит, мол, что же я поделаю, голубчик? В следующий раз уж точно такого не будет, а в этот раз уж потерпите, мы вам за это служебный кипятильник выдадим, только вы тромбону его не давайте, а то он опять в гостинице замыкание устроит, а нам штраф платить.
И вот едет потом разбитый ПАЗик по ухабам вроде бы дороги Самара-Кордильерск, и сидят гобоисты с гобоями, а флейтисты с флейтами, и даже арфистка обнимает свою драгоценную арфу, шепотом покрикивая на водителя, чтобы осторожней поворачивал, иначе придавит ее арфой и нарежет на сорок семь ломтей всеми сорока шестью струнами. И слушает ее водитель и думает, что вот опять мышь в салон пробралась, и надо бы мышеловку купить, а то будет как в прошлый раз, и этот, с треугольником, тоже дзынькает на нем и злобно подхихикивает, и только один Сигизмунд Лазаревич грустно смотрит в окно, сжимая в руке казенный кипятильник, ибо обнять ему нечего.
На этом месте я зарыдала в полный голос и дальше не додумала – так и едет до сих пор этот ПАЗик где-то по краю мироздания…
И как только я дописала свою историю до этого места, меня и осенило.
А что, если тот господин под зонтом именно этот автобус и ждал? Может, из Самары в Кордильерск никак мимо той подворотни и не проехать? И вот не успела я тогда докурить и уйти, как раздался дивный шорох шин, и господин небрежно взмахнул рукой, останавливая автобус, и вручил контрабас грустному Сигизмунду Лазаревичу. И даже ничего не сказал при этом, потому что тот, кто совершает чудо, никогда не будет о нем говорить. А растерянный Сигизмунд Лазаревич прижал контрабас к груди и тоже ничего не сказал – а что тут скажешь, когда захлебнулся от счастья, да и без слов все ясно. В рождество же всякие чудеса случаются. Нет, так-то они каждый день случаются, но в рождество – особенно, я вам точно говорю.
И теперь по краю мироздания едет этот автобус и ярко светится в темноте, потому что в нем сидит счастливый Сигизмунд Лазаревич в обнимку с контрабасом, а счастливые люди всегда светятся. Вы присмотритесь, они ведь не только в Кордильерск на гастроли ездят, и если увидите теплый огонек, помашите ему рукой, и Сигизмунд Лазаревич вам непременно ответит. Потому что счастливые люди очень любят делиться своим счастьем. Ну, они просто точно знают, что оно от этого не убывает, а совсем даже наоборот – растет и множится.
А у меня теперь главная задача – не залезть на сайт нашего оперного театра и не посмотреть состав оркестра. Вдруг там напротив волшебного слова «контрабас» будет написана какая-нибудь Семицветова А Бэ – и как тогда жить?