Могу ли я с тобой поговорить и душу растревожить твоей речью? Вопрос привычен до того, что я порой боюсь тебе его задать… Твои слова летят в меня ножом, врываются разорванной картечью. Улыбка – боль, вкус губ – сильнейший яд, изгибы рук – чистейшая беда.
Могу ли я смотреть в твои глаза и быть собой, быть храброй и живою? Поскольку взгляд твоих опасных глаз проходит как иголкой в мою грудь. Ведь даже Бог, сидящий надо мной, он держит облака над головою, но даже он не может сделать так, чтоб я могла не думать и вздохнуть…
Ведь даже все, стоящие вверху, те, кто гораздо выше и сильнее, с такой опаской смотрят на тебя, как будто ты имеешь власть карать. Поскольку твоя кровь не горяча – она же Антарктиды ледянее. И из-за этого, наверное, тебя подняли чуть ли не в небесный ранг…
Стою, смотрю… Ты, то есть, разрешил, кивнул чуть снисходительно, устало, махнул рукой, мол, ладно, чёрт с тобой, смотри, дурная, как же я хорош! А у меня внутри бушует шторм, и волны восстают девятым валом. И ты. Ты прислоняешься к стене и как бы намекаешь: не пройдёшь.
Неужто это мне такой урок? Мол, вот, что будет с глупыми дитями. Разверзнется земля, над головой прозрачный небосвод расколет гром… Но всё, что у меня под колпаком, всё то, что у меня под рукавами – гори небесным пламенем оно. Пусть сгинет это всё ненастным днём.
Ты, возведённый в ранги, недвижим, застыл в своей такой усталой позе, мол, что же, дорогая, вот он я – чего теперь не смотришь, мон ами? И вижу я не образ мудака, который даже имени не спросит, а глупого, уставшего творца, забывшего как пишется аминь.
Вот так тебя в своих пустых стихах я возношу до божеских высоток. Вот так страдаю, думаю, молчу, записываю строчками судьбу.
Поскольку путь мой только лишь с тобой предельно безопасен, светел, чёток… И в имени твоём – слова молитв, вмещённые в набор нечестных букв.