Говорил мне: милая, я так от тебя устал,
Ты такая взрывоопасная и чужая.
Словно твой обвалившийся порохом пьедестал
Отныне воображаем.
Дорогая моя, говорил, твои руки – сталь,
А язык поострее жала.
И вот так он меня выламывал десять лет,
Год за годом вонзаясь в подкорку своей десницей.
И не то, чтобы я предавала себя земле,
Но давила в грудине желание удавиться.
Он не то, чтобы слишком часто меня жалел,
Но пугался, когда я ломала свои ключицы.
Вот в итоге – я беззащитный и полый ноль,
Враз скатившийся с поднебесных Отцовских рангов.
Говорил: я тебя обожаю, конечно, но
Ты до ужаса безобразна, мой милый ангел.
Я вот думаю, может, всё это было сном,
Той иллюзие, что оставлена тем, кто в танке…
И надеяться б мне, ибо это куда ни шло,
Чем всё то, что неотвратимо творилось в прошлом.
Говорил: ты мой самый ценный бесценный лот
(остальное при том было самой искусной ложью).
Хоть сейчас я и понимаю, что всё пройдёт,
Только вот приведёт меня это к тропе безбожья.
Ибо, он – это БОГ! С больших почерневших букв!
Говорил мне: моя малышка умеет плакать!
И чертил указательным пальцем клеймо на лбу,
Как корове или породистой злой собаке.
Мол, отныне моей на вечные веки будь!
И когтями вцеплялся в майку и рвал мне грудь.
И по новой опять: малышка умеет плакать!
Зубы стиснув, стою, обречённая на мосту,
Деревянными пальцами щёлкаю зажигалкой.
Интересно, он видел горькую пустоту,
От которой саму себя мне бывало жалко?
Интересно, сейчас он мог бы стоять вот тут,
Чтобы я не ощущала себя служанкой?
Говорил: будешь падать, милая, я пойму,
Можешь даже не размахивать рукавами.
Я выбрасываю кофейную горечь-муть,
И он тут же обступает меня тенями.