Есть люди, в которых живёт Сатана,
Вольготно, со вкусом живёт.
Предательство, зависть, а впрочем, война,
Всё спишет, замылит, сотрёт.
Призыв комсомольский, пятнадцатый день,
Войны кровоточащий крик,
Бомбёжки, бои, окружение, плен,
как тысячи тысяч других.
Немецкий оратор с натуги осип,
Нахваливал «Дранг* на восток».
Тогда ещё впился отравленный шип,
Тягучего страха росток.
По пуле в затылок. И в ямину, вниз,
Судьба не желавших служить.
Всё громче в мозгу: «отрекись, отрекись»!
Предай, и останешься жить.
От страха до злобы – единый шажок,
Как льву, сунешь голову в пасть…
И как в поговорке – увяз коготок,
Всей птичке навеки пропасть.
Подумаешь – косятся. Быдло… Народ.
Презрение било под дых…
Сначала в гестапо, вела перевод,
Когда мордовали, своих.
Тех, кто не отрёкся, не предал, не стал,
Служить за мундир и кусок,
Потом предложили спуститься в подвал,
освоить «берлинский станок»*.
Попробовала ремесло палача,
И поняла – это по мне…
Пила до упаду - рыдают, кричат,
приходят ночами, во сне.
Являлся в бреду иногда, Люцифер,
- Сестрёнка, тебе повезло!
А маску лисички привёз офицер,
Из Лейпцига, на рождество.
Хлебнув первача, рукавом закусив,
Топча сапогом крапиву,
Она самолично волочит «максим»,
По хлюпкой дорожке, ко рву.
Кипит и клокочет на месте мозгов,
Кровавая, жирная грязь…
Из-под гуттаперчевой рожи – в упор,
Звериная, алчная страсть.
Казалось, простреленных враз обдаёт,
Потёками красных чернил,
Давила на спуск. Стрекотал пулемёт,
Горячей латунью сорил.
Спешат полицаи зарыть дотемна,
Толкут шевелящийся ров,
Угрюмо наваливалась тишина,
Усталость, апатия, кровь…
И будет, как минимум, пару часов,
До блеска «максим» натирать,
А вечер – в кантине, на десять самцов,
Конфеты, коньяк и кровать.
Любила свои телеса наряжать,
В ажурный, французский гипюр,
Палач превращался в обычную ...лядь,
Под шелест немецких купюр.
Похмелье, башка… хоть по стеночке лезь!
Надменный, смеющийся шеф.
Четыре аборта, срамная болезнь,
Тягучая злоба в душе.
Скрипела зубами, - А мне всё равно!,
Клонилась бутылка вина.
Неправда, души там не видно давно,
Могильным червям отдана.
Эрзац-папиросы, соломенный дым,
Похабная песня под нос,
Глядел на хозяйку курносый «максим»,
Единственный, преданный пёс.
Любила ввернуть, - Что твоё – то моё,
Зачем же добру пропадать…
Копалась во рву, отбирая шмотьё,
Старалась живых добивать.
Живучие… вот ведь какие дела,
Особо касается баб…
Колечки, серёжки, коронки несла,
Немецким начальникам, в штаб.
Готово! Уложен рыдающий гурт,
Поверх перепрелых костей.
Они, малахольные, что то орут,
Стараются спрятать детей.
Наивные. Пуля дырявит в упор,
И мать, и отца, и дитя.
Случалось, стреляли, по пьянке, на спор,
Троих прошивает шутя.
Безумная, воющая карусель,
Карательных, «принятых мер».
Давно убиенных не видит во сне,
Die Frau – Maschinengewehr*.
Загулы и казни идут без конца,
Похмелье, как ржавый топор,
Глядят пулемётные дульца – глаза,
Бренчит на рояле тапёр.
Кружился хмельной, опостылевший прах,
Любовников, денег, наград…
А вскорости, наново, явится страх,
С востока, под гром канонад.
Смогла извернуться. Свидетелей нет.
Сама проверяла тюрьму.
Расстрелянной девушки жёг документ,
Пока пообвыкла к нему.
Героем слыла, опалённым войной,
По льготам копила рубли,
Жила припеваючи, стала женой,
Хранителем дружной семьи.
Под боком сопит, улыбаясь во сне,
постылый, нелюбый супруг.
Фамилия, впрочем, годится вполне,
Укрыться - сужается круг.
Рука у закона длинней и длинней,
Без отдыха, ночью и днём,
Искали предателей и палачей,
Судили народным судом.
Гадала – свидетелей черви едят,
Явиться не должен никто!
Но руки со страху сильнее дрожат,
Когда надевала пальто.
Ругалась – Раскисла! Иначе капут!
Жила, озираясь вокруг.
Но мёртвые тайну твою сберегут,
А если откроется вдруг…
То тысяча встанет на суд, из земли!
Надеялась - вдруг пронесёт?!
Умом понимая, что кроме петли,
Лишь пуля на выбор – и всё.
Живала тишком, до пятидесяти,
Мертвячка, с живыми людьми,
Да так обнаглела, что стала вести,
По школам беседы с детьми.
О том, как солдатскую чашу до дна,
Делила с народом своим,
Откуда взялась на висках седина,
Как горек сражения дым...
Как наших солдат сберегала от ран,
От пуль закрывая собой.
Гордился супругою муж-ветеран,
Детишки за маму – горой!
Цинична, расчётлива. К чёрту мораль!
Упорна во лжи до конца…
И верх надругательства – носит медаль,
Отнятую у мертвеца!
А время проходит… скрипит колесо,
Дознание туго идёт.
Остались живые… двоим повезло,
А рана – в живом зарастёт.
Но раны в душе кровоточат всегда,
Отмщение! Кара! Позор!
Искать изуверку? В такие года?
Неужто жива до сих пор?
Неужто несчастная, носит земля,
Отрыжку немецких господ?
И тянется вечно её колея,
И ластится пёс – пулемёт?
Пословица верная – как не вертись,
Верёвочке выйдет конец,
Опознана, схвачена. Мёртвая жизнь -
Позорного дела венец.
Злорадно кривясь перекошенным ртом,
Звенела в глазах пустота…
Она на суде признавалась во всём,
Фамилии, даты, места...
Рядами вставала в кровавом дыму,
Убитых, замученных рать.
В ответ на главнейший вопрос - «Почему»?
Пожала плечами… - Плевать!
Была комсомолочка, мать и жена...
Родные глядят, как в бреду.
Есть люди, в которых живёт Сатана.
В своём персональном аду.
04. 04. 2017г.
Пятаченко Александр.
Примечание. …»Берлинский станок» - станок для вырывания ногтей и дробления фаланг пальцев на руках. Разработан дознавателем Гансом Кюффе в берлинской тюрьме Плётцензее.