Эта странная жизнь - вся наплывами -
Из Ташкента в Москву, в Ленинград, в Комарово.
Разве может стучать это сердце в нарывах
Как положено - мерно красиво и ровно?
Эти рваные строчки - как рана от боли,
Где упрямо, вне воли - итальянский, французский.
И на грани безумья - в духоте и неволе -
Плач по сыну с надрывом крестьянским - на русском.
Эта тучная женщина, задыхаясь от астмы,
Выкрикает мольбы к палачам и предателям.
Вот глаза, что предвидели гибель. Все астры
На паркете у гроба - ногами раздавлены.
Ей бы жить средь холмов бледно-синей Тосканы,
Где сбегают ручьи от снегов к виноградникам,
Все пути - до тюрьмы - ее ноги изранили,
А она - всё стихи - о войне да про ратников.
Эта хрупкая лань - на галере невольница.
В большевистской России всё снега и расстрелы,
Эти гордые птицы здесь больше не водятся,
Лишь над церквами древними закаты алеют.
Где же вы, китежане, в тумане ли сгинули,
Как медведица рыщет она между ивами.
Только лиры одни здесь на ветках изгибами,
Только кони безумные с белыми гривами.
Так прожить, чтоб потом о тебе рассказали,
Все невстречи, разлуки твои руки собрали.
Как прожить и не вспомнить о Веспасиане.
Так в Париже весеннем рисовал Модильяни.
И так прожить, как через площадь - наискосок.
И лучше наизусть. Бумаги нет - всё на клочках.
И страх и стих и боль - в висок.
Ну вот же огонек. Погас, зачах.