Отчего же так кубки звенят постыло на пиру, что в чужую затеян честь? Русло Рейна заносит тоской и илом, мне колдунья не может помочь ничем. Бархат юбок зелёных долой сорвать бы, распустить бы ногтями тугой корсет.
Проклинаю тебя на твоей же свадьбе, где невеста сияет во всей красе. Белый лён её кожа. Граната зёрна потекли, раскровавившись, по щекам; янтари, как роса, подбородок вздёрнут, вслед – фата из туманов и молока. Ты дарил ей браслеты и диадемы, ты привёз ей фламандские кружева. Ты забыл прошлогодний ноябрь, где мы
дни и ночи прожили, чтоб целовать, обнимать крепче крепкого и шептаться о любви, что пронзает, как острый гвоздь.
Что ж, ландграф, это наш предпоследний танец.
Приручить твоё сердце не удалось...
Отчего так деревья склонились низко над тропой, по которой к тебе иду? Снова спальню твою посещает призрак, когда в сумерках тонешь ты и в бреду. На мече твоём лентами повилика, на предплечьях – печати из древних рун. Я ладонью коснусь ненадолго лика…
Пир гудит, но невеста мертва к утру. Мы теперь, не поверишь, как будто сёстры. Рейн глубокий несёт в себе много тайн. Знаю, след на камнях Штерренберга стёрся. Но ты, сокол, не сможешь теперь летать. Твои ноги навеки увязли в травах, бузина, виноград вдоль твоих дорог.
Никогда тебе Рейн не расскажет правду. Да какой же теперь от той правды прок?