АЛКА-ДУР-Р-РАК!
У Алки Бобровой из третьего подъезда жил зелёный волнистый попугай Саша. Днём он чистил пёрышки, часами изучал себя в зеркале, всегда оставаясь в добром расположении духа, вертлявой обезьянкой болтался на качелях, как младенец забавлялся погремушками, порхал с верхней жёрдочки на нижнюю и обратно, скрипел, трещал и издавал что-то свистяще-булькающее, а вечером затихал под накинутым на клетку куском старой тёмно-коричневой ткани. Иметь дело с попугаями у Алки было на роду написано. Её прямая осанка, гордая посадка головы, манера глядеть сверху, светлые выпуклые глаза, а главное – нос – всё было попугаичьим. Алка была красива по-птичьи, что с красотой человеческой ничего общего не имело. Она была важным породистым попугаем ростом с семилетнюю девочку. Нет, у Алки был не нос, а самый обыкновенный клюв, только розоватый и обтянутый кожей. Девочке никогда ничего не казалось, и с Алкиным клювом она тоже промахнуться не могла. Нос – такая хитрая штука, которая много говорит о его владельце. Свой клюв Алка просто обожала и демонстрировала при каждом удобном случае. Она садилась на спинку дивана или стула, поворачивалась в профиль, выпячивала грудь колесом, гордо вскидывала голову, отчего попугаичий её клюв даже приобретал окраску Сашиного (электрическое освещение не обманывало!), и Сашиным голосом, похожим на хриплый шёпот древнего и простуженного старика, вещала:
– Саша-дур-р-рак! Алка-дур-р-рак! Саша-дур-р-рак! Алка-дур-р-рак!
Посади обоих на жёрдочку – кто где не отличишь. В эти мгновения девочка была уверена, что Алка сейчас взлетит. По крайней мере, полёт она репетировала постоянно и с его ощущением так весь день и жила. Но самое интересное, что ровно через минуту всё то же в своей клетке проделывал попугай. Умной из всей этой компании слыла только девочка. И не потому, что она и в самом деле была умна, а потому, что в списке дураков не значилась. Просто её имя состояло более чем из двух слогов, а многосложные слова Саше не давались. Правда, вскоре попугай стал утверждать обратное:
– Саша хар-р-рош! Алка хар-р-рош! Саша хар-р-рош! Алка хар-р-рош!
И надо бы порадоваться за товарищей, но девочка думала о том, что у Саши, увы! совсем нет собственного мнения и мозгов и что невозможно жить на свете, не имея ни того, ни другого. Попугай с шумом летал по комнате, цепляясь то за клетку, то за люстру, то за шторы, то за прибитое к стене покрывало, а дети бегали вокруг большого обеденного стола в центре маленькой комнаты, и смех догонял их и наступал на пятки. Здорово, когда в цирк ходить не надо, а он сам приходит к тебе в гости, пусть даже в соседний подъезд, и торчит у тебя столько, сколько ты захочешь! Алка была и дрессировщицей попугаев, и заклинательницей змей в блестящей чалме из маминого праздничного платка, и девочкой-змеёй, и обладательницей светящегося в темноте фосфорного орла с распростёртыми крылами, и щёлкательницей языком и пальцами, и устроительницей тоненьких фонтанчиков. Алка умела как-то резко открывать рот, и оттуда вырывалась малюсенькая слюнная струйка, и при каждом движении Алкиного языка она била снова и снова. Главное, чтобы рядом не оказалось исписанного чернилами тетрадного листка, потому что невозможно уговорить чернила не расплываться от влаги. Тут не поможет ни промокашка, ни давность написанного. Алкины фонтанчики приводили девочку в полный восторг. Щёлкать языком и пальцами она могла без особого труда, а вот фонтанчики ей не давались. И вместе с попугаичьим клювом они были гвоздём Алкиной цирковой программы.
Алка жила с мамой. Её мама была для девочки тёмным и мрачным ребусом, разгадывать который девочка не осмеливалась. Девочка знала о семейной драме Бобровых и лишних вопросов не задавала. Она мучила исключительно себя: почему у всех детей папы как папы и только у одной её Алки – папа-снежинка, папа-туман, папа-нет-следа... Девочка не знала, как лучше: когда папа – горькая пьянь и перед всем двором твой и мамин несмываемый позор, но он каждый день приходит домой и даже иногда даёт монетки «на морожка» или когда папа не пьёт и не курит, всем улыбается и желает доброго вечера, носит тебя на плечах и везде водит за руку, покупает то, что ты и не просишь, читает с тобой «Весёлые картинки» и, укладывая спать, гладит по голове и целует на ночь… а утром ты просыпаешься, а папы нет. И на твой вопрос о папе мама пожимает плечами и блестят слезинки в её глазах. Тогда ты начинаешь папу ждать! Всё время смотришь в окно и не выходишь из дому: а вдруг ты на секундочку уйдёшь – и вернётся папа. Тебя не будет дома – и он уйдёт снова. Только теперь уже навсегда. И этого «навсегда» Алка боялась больше всего на свете. Она не улыбалась и почти ничего не ела. А девочка вместе с Алкой ждала её папу. Ожидание заключалось в просиживании у окна, до рези в глазах вглядывании в близь (а даль загромождалась серой пятиэтажкой напротив), сочувственном вздыхании и вскакивании при редком и случайном звонке (почтальон или ошиблись дверью?) или малейшем намёке на него. Девочка ждала Алкиного папу и не знала, что лучше.
Алкина мама была для девочки чёрной тучей, лишняя встреча с которой ничего хорошего не предвещала. И, как только из коридора доносился тихий звук поворота ключа в замочной скважине, девочка судорожно хватала свои босоножки (главное: не перепутать и не вляпаться в Алкины!) и молниеносно – птицей-кошкой – выпархивала-выпрыгивала из окна Алкиной комнаты. Алка жила на первом, но девочка готова была сигануть и с пятого этажа. За домом – палисадник, где из живых душ – только цветы, под окнами – горбатый асфальт. И риск поломать ноги всегда оставался. Когда девочка босиком приземлялась на жёсткую верблюжью спину асфальта, по прочности больше напоминающую панцирь слоновой черепахи или брюхоногого моллюска, до птицы-кошки ей было как до луны. В первые послеполётные мгновения девочка не то чтобы ходить, но и стоять не могла. И в эти минуты, стиснув кулаки и зубы, она видела великого и улыбчивого Юрия Гагарина. Девочка закрывала глаза – Гагарин улыбался. Совсем-совсем рядом. И боль притуплялась. Интуитивно выбирая из двух зол, девочка безошибочно выбирала меньшее: импульсивность и отчаяние, диктовавшие прыжок с риском возможного неудачного приземления. Жестокий и липкий страх, рождаемый Алкиной мамой, побороть она была не в силах.
Девочка ревновала Алку к каждому столбу, особенно если этим столбом была другая Алка по фамилии Бегунович. Когда белобрысая Бегунья приходила к её Бобрику, Бобрик становился чужим, и его не то чтобы не узнавала девочка, но он и сам себя переставал узнавать. Все девочкины звонки в Алкину дверь с приглашением погулять вдруг делались бесполезными: в дверном глазке мелькало, за дверью шуршало, стучало и чавкало, шепталось и смеялось, а дверь не открывалась. Но если Алки нет во дворе, значит, она дома и попросту потешается над девочкой. Унижать себя девочка не позволяла даже Алке. И девочкина месть была страшна: она тихонько открывала зелёную деревянную дверь Алкиного подъезда, крадучись, на мягких кошачьих лапках преодолевала короткий лестничный марш в семь заветных ступенек и, оказавшись у Алкиной чёрной двери с номером «31», внезапно и резко вонзалась в кнопку Алкиного звонка. Предательский указательный девочкин палец сначала никак не мог дотянуться, а потом отлипнуть от этой маленькой пластмассовой кнопочки, будто она – липучка или жёваная жвачка, приклеившаяся к тебе до скончания века, и девочке стоило огромных усилий, чтобы благоразумной левой оторвать несговорчивую правую от крохотного предмета, напрямую связывающего девочку с объектом мести. Так велико было девочкино сопротивление несправедливой действительности, что упрямый палец не отлипал! И это за всё девочкино недозволение себе веселья и радости, стойкую веру во внезапное возвращение Алкиного папы, негуляние и вечное сидение в Алкиной душной комнатушке с плотными шторами, не впускающими ни заблудившегося ушастого солнечного зайчика и ни единой тонюсенькой золотисто-радужной нити! Сколько волка ни корми, он всё в лес глядит. И Алкиным лесом была Бегунович. А девочка не была ни лесом, ни полем, ни лугом, ни небом, ни чистым ангелом, ни живой душой. Будто её нет вовсе. И девочке ничего не оставалось, как доказать обратное. Месть – блюдо, которое подают холодным, и танки грязи не боятся. В девочкиной светлой голове всё было разложено по полкам. Её левая рука дружески оттаскивала правую от кнопки Алкиного звонка, а быстрые послушные ноги уносили прочь из подъезда, спасая бедную бедовую голову. Но далеко отбегать было нельзя: увидят из окна Алкиной квартиры, да и большое расстояние лишит мстителя возможности наблюдать за жертвой. Нужно было найти надёжную щёлочку, ближнюю дырочку, тайное укрытие. Таким местом оказалась площадка под Алкиным балконом, совсем низкая, и заползать туда приходилось чуть ли не по-змеиному. И каждый раз после девочкиного звонка, молча или с руганью, но Алкина дверь открывалась. И если в дверь звонят, а на пороге никого, то звонит или призрак, или дух, или гном, или гад (точней, гадюка). Неизвестно, когда бы девочка остыла к своей затее, но в один из «пыточных» дней отзвуком на её очередной звонок из глубины квартиры прошелестело Алкино «папа!». И столько боли и надежды было в этом коротком возгласе, что девочка посчитала себя последней негодяйкой и казнилась нескончаемо длинную неделю. С тех пор она не мстила. Никому. Одно-единственное Алкино слово заставило девочку простить всех, кто её когда-либо обидел.
Через три года попугайчик Саша умер. И Алка с девочкой его хоронили. Девочка плакала, Алкино лицо было каменным. Зелёного волнистого попугайчика Алке на день рождения подарил папа.