Мой Бог мне не приказывал убить.
Мой Бог с меня не требовал забыть.
Мой Бог не говорил мне ничего,
что как-то бы подставило его.
Я в руки брал ружье и убивал,
а после выпивал и забывал.
И, отряхнув тщету с гудящих ног,
всем говорил: «Велел мне это Бог!»
А Бог мой не оправдывал себя.
Он молча наблюдал, меня любя.
Он как стена молчал, молчал, молчал
и, что он Бог мой, не обозначал.
Я в руки брал молитву и свечу,
и мне казалось в небо я кричу
о том, что должен Он меня любить
и потому за все грехи простить.
За что простить, когда не обвинен?
С кого спросить, когда не осуждён?
И потому меня он не прощал,
но как стена молчал, молчал, молчал.
И, повинуясь сердцу одному,
тянул я руки к Богу моему.
В ответ Его руки не находил,
а сам себя судил, судил, судил.
Стоял я на коленях пред стеной
с открытою согбенною спиной
и думал: «Бог мой договор порвал».
А он мне просто спину прикрывал,
чтоб мог я самого себя судить,
чтобы я мог за всё его винить,
и чтобы дьявол за моей спиной
не поднял знак прощенья надо мной.