Бабушку Полю я запомнила с неизменным платком на голове, одетой в темное платье до полу и всегда в фартуке. Она стирала, варила, пекла, кормила и обихаживала не только детей и взрослых, но и скотину. Скотина находилась в «стайке» - недалеко от дома располагался целый квартал таких «стаек». Там в дощатых сарайчиках жили куры, козы, овцы и не только.
В нашей стайке главной скотиной была Звёздочка, рыжая корова с белым пятном меж рогов и печальными мерцающими темно-фиолетовыми глазами, кормилица и умница, и скотиной назвать её у меня язык не поворачивается.
Возвращаясь с пастбища вечером с табуном, она останавливалась у дома и звала протяжным мычанием; бабушка выходила на зов в чистом фартуке, с подойником в одной руке, а другой, вечно красной, шершавой и натруженной, крепко держала меня за руку. Мы шли на вечернюю дойку, к Звёздочке.
Как-то в грозу мы, детвора, напуганные блеском молний и громом, забились под кровать в маленькой комнате и восторженно вопили при каждом раскате. Бабушка тогда сказала: Илья-пророк в колеснице по небушку катит.
Пожалуй, это единственное ее, неразговорчивой, высказывание на запретную тему. Запретную, как говорится, по умолчанию, как и тема исчезновения людей и появления переселенцев из далеких больших городов в дремучей таёжной Сатке на речке с названием Карга.
А Пелагея Асеевна верила в Бога, верила тайно, никому не навязывая свою веру, боялась навлечь беду на родню. И в доме на виду ни одной иконы не было.
(А моя возлюбленная бабушка Вера, если и верила в Бога, то столь конспиративно, что и маму мою, хотя и крещёную во младенчестве, так же и воспитала... При этом ни разу не позволила себе ни одного худого, впрочем, и доброго тоже, слова об обитателях дома у Барабановского садика, при всем неприятии их жизненного уклада).
Мы с братом росли в военном городке в центре большого города, где почти на миллион жителей было два православных храма, в семье коммуниста и офицера, так что были мы в духовном смысле дикарями. Более того, мы считали дикарями тех, кто верует.
Помнится, жила в нашем подъезде высокого роста дородная старуха, ходившая всегда в черном одеянии до пят и с покрытой черным платом головой, звали ее Домна. Дети почему-то побаивались ее - она в Бога верит, а Бога-то ведь нет, как известно! Значит, колдунья... Но колдуньи только в сказках...нет, бедная, несчастная она!
И вот я, от всей глупости своей пионерской души, решила просветить и освободить Домну от её религиозного дурмана.
На лавочке у парадного дотемна мы вели с ней долгие беседы - я требовала от неё доказательств существования Бога, а она больше молчала, только как-то обронила - подрастешь, может и поймешь что-то, ты ведь не совсем пропащая...
Годы спустя, уже в институте я изводила преподавателей научного атеизма дотошными вопросами (школа Домны!) уже как стихийно верующий человек. В глубине души я мучительно завидовала тем, для кого эти вопросы не существуют, кто крещён, а значит, причастен к великой и главной тайне жизни.
Пришло время стихов. Вышла первая книжка. Чуть раньше я впервые прочитала маме «Судьбу»:
«Я выросла в другой России,
отвергшей Бога и Христа,
и в тайне от отца крестили
меня в церквушке у моста,
а под мостом текла водицей кровь,
и застыла навсегда
не пожелавшая креститься
давно сгоревшая звезда».
…
- Ты там побывала?
- Мама, это же стихи...
- Знаешь, а Пелагея Асеевна-то тебя окрестила именно там, в церквушке у моста над Каргой, тебе еще и годика не было. И тайком, тишком, чтоб никто не узнал, не то Ивану, отцу твоему, не поздоровилось бы. А под мостом...там и вправду страшное место было.
- Вот, возьми, я все же сохранила, - порывшись в шкатулке, мама протянула мне крестик. Гайтаном служили несколько разноцветных ниток мулине. Сам крест был тускло-серый, свинцовый, слегка оплавленный с нижнего левого края, похоже, подпольного изготовления...
Также «тишком и тайком» бабушка Поля окрестила и моего младшего брата, родители хотели назвать его Анатолием. Как-то она ненадолго приехала к нам в гости из Сатки. Пошла гулять с младенцем и пропала на целый день. Вечером пришла, развернула одеяльце и говорит:
- Вот и Володенька наш...
Его крестик не сохранился, а о крещении брата мама рассказала мне в декабре девятого года нового века, перед смертью. Брат окрестился вторично, он тоже не знал о своем крещении долгое время, как и я.
Деда Федора я не знала.
Жила большая крестьянская семья на Волге, в селе под Самарой, позже Куйбышевом. Когда начался голод 30-х годов в Поволжье, из девяти детей остались в живых только двое. Отец в поисках заработка завербовался на строительство большого завода на Южном Урале, Пелагея же Асеевна с детьми чудом добралась до Сатки, чтобы узнать - муж погиб. Без подробностей..
Двух сыновей оставь – на погляденье…
Молила женщина, и внял Господь,
И семь могил оставив за селеньем,
Пустилась в путь, чтоб сохранить их плоть
И душу живу…в храме окрестила
И две сумы пошила из холста.
Наследство всё: две лямки из холстины,
Два оловянных простеньких креста.
И шли они вдоль Волги полудённой,
Гонимые…ведомые судьбой
К отцу и мужу в город отдалённый
С тяжёлым сердцем, с лёгкою сумой.
…Застава городская. Час заката.
И вспыхнул крест. И дрогнула листва.
Горел костёр у храмовой ограды.
И голос молвил – отдохни, вдова…
Снова эта тема исчезновения людей, впервые коснувшаяся меня в Сатке. Нашу семью, по крайней мере, из того, что известно мне, Бог ещё миловал. Во всяком случае, на анкетных данных моих ничего такого никак не отразилось, но как сказать...
Пару раз нас, детей, водили в гости к деду Баранову, отцу тети Клавы, жены младшего брата отца дяди Саши, деду моих двоюродных сестер и брата, обитателей дома у Барабановского садика.
Мне запомнился сам дед - здоровенный, высоченный, краснолицый, с седой бородищей, не шибко приветливый, и дом его, вернее, крепость бревенчатая, наглухо закрытая для случайных посетителей. Я впервые увидела крепкий, большой, настоящий деревенский дом, с крытым двором, с сараями для живности...Правда, дальше двора дед нас так и впустил.
(Впрочем, когда тетя Клава вышла замуж за брата папиного, именно к нему, к отцу моему, получившему квартиру, и вселились молодые, хотя там уже жили бабушка Поля, отец и мама мои, и мамины родители, эвакуированные из полуразрушенного Харькова. Может, потому, что любимым сыном Пелагеи Асеевны был дядя Саша, а не мой отец Иван, на офицерском пайке которого, тем не менее, держался в основном весь дом у Барабановского садика. А дед Баранов так и жил один в своей крепости).
Неудивительно, что не ужились вместе столь разные люди из разных сословий. Так что вскоре бабушка Вера и дедушка Иван вернулись на Украину, куда и отправилась рожать меня моя мама).
А много лет спустя тетя Клава, уже в 90-е, добилась возвращения собственного дома отца своего, деда Баранова, которого раскулачили в 30-е годы и выслали в Сатку. Дом где-то под Тверью, там многие годы был поселковый магазин.
Так что суровый «ндрав» деда Баранова был не без причины.
Но в те годы, конец 40-х и начало пятидесятых, этой темы никто не касался. По крайней мере, при мне. В одном подъезде с тетей Шурой Барабановой жила семья из Эстонии, переселенцы, так их и называли, а по своей воле или нет - вопроса не возникало.
Я не знаю точно, когда умерла в Сатке бабушка Поля. На похороны нас с братом родители не взяли и на могиле я у нее побывала уже лет двадцать спустя. На немногих сохранившихся блёклых фотографиях она в неизменном платке, прямая, замкнутая, даже суровая. Впечатление усиливали правильные черты удлиненного лица. О таких лицах говорят: иконописные.
В начале девяностых моего сына Андрея забрали в армию и о том, что он побывал на войне в Афганистане, он рассказал мне лишь лет двадцать спустя. А тогда я в Москве сходила с ума от тревоги, словно знала, что служба у него совсем не в тылу, на Северном Урале. Ноги сами привели меня в храм Николы в Хамовниках. Слева от входа, убранный цветами, на помосте образ Пресвятой Богородицы.
- Чудотворная это, пойди, помолись о сыне, чтоб живой вернулся, - подтолкнула меня легонько сердобольная старушка.
Сквозь навернувшиеся слезы я вгляделась в Лик и ахнула. Со старой, небольшой и потускневшей доски глядела на меня будто бабушка Поля....
Больше я нигде и никогда не встречала такой список: строгое немолодое лицо на темном фоне, так не похожее на привычные, сияющие красотой и добротой лики Божьей Матери.
А через пару лет я и в этом храме не нашла тот образ. На том же месте, в обрамлении цветов, была совсем другая икона.
- На реставрации — ответила на мой вопрос служительница и отвела глаза...
...Так вышло, что о многих событиях в жизни своих родителей и в своей я узнала, сама уже будучи матерью и бабушкой.
Пелагея Асеевна, крестившая тайно меня и бывшая в моей жизни лишь немногие годы раннего детства, всё же понятна со всеми белыми пятнами в рассказанной мне её жизни.
Но больше загадок задала мне любимая моя бабушка Вера Степановна, воспитавшая меня. А прожили мы рядом чуть ли не полжизни моей...