Он выходит на улицу, громко захлопнув дверь,
Подцепляет ботинком окурок и щурит взгляд.
Ему нужно придумать, как выживать теперь,
Примиряясь, что это он во всём виноват.
Тонкий шарфик не греет шею. Под рукавом
Уже карт не осталось, и руки опалены…
Где-то, кажется, он читал уже о таком.
Вот стоит, ощущая холодность у спины.
Вот он видит, что к остановке идёт апрель,
Синеглазый, мерцающий тоненькой красотой.
Щурит взгляд и поводит носом, почти как зверь,
У которого шрам от раны от ножевой
Прямо между лопаток, острых, как два клинка…
Недолюбленный, недоласканный, неживой.
Не понятно теперь, зачем, почему и как
Грозовое небо разбилось над головой!
Кем придуман такой несказанно глухой сюжет?
Он виновен, конечно, виновен, как дезертир…
Он идёт по дороге, и руки дрожат уже,
Словно где-то по швам расходится тонкий мир.
Ему, впрочем, не привыкать наблюдать раскол,
Даже не привыкать вот так вот собой бывать.
Непременно, такие бессовестно зрят в упор,
А потом просто так отправляются убивать.
А потом вот такие стоят на тропе войны,
Не прикрывшись щитом, сжимают калёный меч.
Но он смотрит, и видно – вены заражены,
И ходы все просчитаны слишком давно в уме.
Он идёт по дороге, по каменной мостовой,
Отчеканивает каждый звенящий шаг.
Грозовое небо раскололось над головой,
И от этого почему-то болит душа…
Прямо между лопаток, острых как два клинка,
Не затянутая рана растёт быльём.
Эта быль уже перетоптана и горька,
Точно льющийся по гортани холодный йод…
Он, конечно же, выживет, выдюжит, но теперь…
Но теперь он забудет разом, кого любил,
И не страшно, когда по швам трещит этот мир.
Страшно – это не помнить, когда ты почти что зверь.