6. «И снится чудный сон Татьяне…»
События пятой главы романа происходят зимой 1825-1826 года, хоть по ним и хорошо видно, что, после секретной переписки с Антоном Дельвигом лета 1826 года по поводу недавних злоключений Екатерины Бакуниной, Пушкин к своей Татьяне относится с особым сочувствием. (О переписке Пушкина с Дельвигом подробнее в кн. «Пушкин. Тайная любовь», глава 14 «Ленивый» Дельвиг», с. 232-254) Наш поэт как бы на время забыл о своем намерении лишний раз унизить достоинство своей пассии Бакуниной отправкой ее романного прообраза Татьяны Лариной на московскую «ярманку невест». Святочные гадания своей героини описывает с легкой иронией. И только в «чудном сне» Татьяны обнаруживаются его знания о конкретике судьбы Бакуниной тяжелого для нее периода конца 1825-1826 года. Кстати, слово «чудный» в творчестве Пушкина всегда должно настораживать исследователя, поскольку обозначает не прекрасное или восхитительное, но парадоксальное, поддельное, зачастую – тайное.
Как отмечено еще в моей книге «Пушкин. Тайная любовь», а более полно – в части 3 «Беседа сладкая друзей» статьи «Татьяна, милая Татьяна…» (стихи.ру, проза.ру), одно из главных действующих лиц сна Татьяны – медведь. Этот зверь в творчестве Пушкина – устойчивый символ его самого. В «Евгении Онегине» медведь знаменует пушкинскую излишнюю по отношению к Екатерине Бакуниной «горячность» – басенную услугу, которая наложила негативный отпечаток на всю последующую личную жизнь его девушки.
В момент, когда пушкинская Татьяна Ларина останавливается перед «гибельным мостком» над «шумящею пучиной» зимой бурлящего ручья, рядом с нею, совсем как выпускник Лицея Пушкин – перед изумленной Екатериной Бакуниной майской ночью 1817 года в проеме окна ее комнаты во втором этаже материнского царскосельского дома, возникает страшный дикий зверь:
XII
…вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла — и что ж? медведь за ней!
XIII
Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак…
XIV
Татьяна в лес; медведь за нею…
Она бежит, он всё вослед:
И сил уже бежать ей нет.
XV
Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой…
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет. (VI, 102-104)
Как открывается во сне Татьяне дальше, кум ее «косматого лакея» зверя медведя – ее любимый мужчина Евгений Онегин. Раз – кумовья, то кого же Медведь-Пушкин с его героем Онегиным вместе крестили? А, стоя в конце 1819 года у невского парапета, …крест-накрест «перечеркивали», на все лады порицали слащаво-сентиментальное творчество и принципы человеческой и профессиональной этики кумира пушкинского мэтра Н.М. Карамзина и его поколения – основоположника русской лирики Михаила Никитича Муравьева:
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит… (VI, 25)
Чтобы у читателя не оставалось сомнений, Пушкин имя этого «Пиита» указал в Примечаниях к роману, а рядом поместил образец его творчества:
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
(Муравьев. Богине Невы) (VI, 192)
Чуткий на ухо и помнящий многие стихи Муравьева наизусть Пушкин здесь намеренно грешит против истины – вроде как допускает описку: «зрит восторженно» заменяет на «зрит восторженный». Для него эта хроническая «восторженность» вроде иронической характеристики в одном слове в целом характера и творчества во всем для своих друзей идеального человека Михаила Муравьева.
Во сне кум Медведя Онегин, главарь шайки чудовищ, опять же в пику «примерному» человеку Муравьеву, не отличается благородством поведения: саму Татьяну без особых церемоний «слагает на скамью» и на ее глазах убивает Ленского. Медведь-то был, как выясняется, по отношению к Татьяне гораздо доброжелательнее и даже галантнее. Свою острокогтистую лапу (как ухоженную пушкинскую с длинными «масонскими» ногтями руку! Да и в более широком смысле – руку (вместе с сердцем): замужество) для опоры при переходе через мосток предлагал. В беге через лес сопровождал – страховал от неожиданных опасностей. К шалашу мчал на себе, торопясь отогреть.
Узнавший о бакунинской беде весной 1826 года михайловский сиделец Пушкин и ревнует свою едва выжившую Екатерину к ее недостойным женихам, и негодует на их по отношению к ней подлое поведение. В сне его Татьяны Лариной у него появляются уже не только звери, а и прямо чудовища:
XVI.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
XVII.
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ! (VI, 104)
Перечень монстров возглавляет тот, что «в рогах с собачьей мордой». Это – явный намек на кавалергарда Владимира Волкова (чем волчья морда – не собачья?), якобы изменившего Екатерине Бакуниной (наставившего ей рога) и потому «отшитого» ее строгой нравом матерью. «Другой с петушьей головой» – протеже самой матери, возрастной (лысоватый спереди и с падающей на воротник гривкой на затылке) князь Николай Уманский. Следующая дальше по списку «ведьма с козьей бородой» – уж наверняка сама не понимающая, что по своей недальновидной алчности и «вредности» творит, несостоявшаяся пушкинская теща Екатерина Александровна Бакунина. А «остов чопорный и гордый» в списке рядышком с нею – ее покойный не менее амбициозный муж Павел Петрович Бакунин, отец Екатерины, своим тщеславием и расточительностью оставивший семью не только без копейки, но и с неподъемными долгами.
Остальные персонажи сна Татьяны – личные враги самого Пушкина, в той или иной мере препятствующие его возвращению в Санкт-Петербург к друзьям и любимой. «Карла с хвостиком» – распорядившийся о его высылке из Одессы в Михайловское низкоросленький его главный начальник, российский министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде, а хвостик – недоброжелательно относящаяся к Пушкину супруга министра Марья Дмитриевна, в девичестве Гурьева. «Полу-журавль» – видимо, взболтнувший что-то лишнее о поэте его непосредственному начальнику, наместнику южного края страны графу М.С. Воронцову одесский пушкинский «от делать нечего друг» арзамасский Ивиков Журавль Феликс Вигель. Упомянутый рядом с ним «полу-кот» – арзамасский же Резвый Кот Дмитрий Северин, которого Пушкин в Одессе едва не побил из-за его претензий по поводу смерти Селестины Каульбарт, сестры его родственника Осипа Вельо.
«Рак верьхом на пауке» – это теперь уже из потустороннего мира честным благородным словом удерживающий от дуэли с Пушкиным кривоногого усатого гусарского ротмистра «паука» Осипа Вельо «рак» – покойный император Александр Павлович. «Череп на гусиной шее//Вертится в красном колпаке» – трусливо сбежавший за границу от виселицы за участие в подготовке восстания декабристов их идеолог, арзамасский боевой якобы гусь Николай Иванович Тургенев, которого Пушкин еще перед южной ссылкой вызывал на дуэль по поводу «братских» разногласий в связи с одой «Вольность», которую он написал в тургеневском доме под воздействием слышанных там смелых разговоров. «Мельница», которая «вприсядку пляшет//И крыльями трещит и машет», – это, может быть, самый ужасный для Пушкина персонаж, фамилии которого здесь бездоказательно называть не хочу, но все же замечу, что именно он спустя годы станет заказчиком убийства поэта на его дуэли с исполнителем-Дантесом.
7. Ленский = ЛЕваль + ТумаНСКИЙ
Повременить с вывозом Татьяны в Москву на «ярманку невест» уже в пятой главе Пушкина заставило не только сочувствие к физическим и моральным страданиям Бакуниной, но еще одно почти совпавшее с этим во времени важнейшее для него событие – восстание декабристов. К либеральным идеям своей юности умный Пушкин охладел еще до переезда в Одессу. Потому уже во второй главе описывает своего частичного на восемь лет младшего его возрастом двойника Ленского (на момент дуэли Онегину, как и Пушкину, – 26, а Ленскому – 18) с заметной иронией:
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч. (VI, 34)
Германия – не стандартно туманный в литературе Альбион. Она у Пушкина туманна вовсе не из-за особенностей ее климата, а потому что, как заметил поэт еще в третьей главе, «нынче все умы в тумане» (VI, 56). То есть под обаянием либеральной морали, уходящей корнями в масонское – люциферианское – понимание мира, которым душевно сформировавшиеся на немецких землях иллюминаты – «люди мира» (космополиты) – стремятся управлять. «Дух пылкий и довольно странный» – пафос, черпаемый адептами этой секты в сборниках статей «Дух Времени» известного немецкого иллюминатского писателя Эрнста Морица Арндта. «Восторженная речь» – влияние на охваченную «вольнолюбивыми мечтами» – либеральными идеями – студенческую молодежь другого яркого представителя этого направления умов, немецкого историка античности Бартольда Георга Нибура.
«Учености плоды» у Ленского – явно от русского геттингенца Николая Ивановича Тургенева. А «кудри черные до плеч» в память сложившего 20 мая 1820 года голову на плахе немецкого студента-иллюмината Карла Занда, в 1819 году заколовшего ритуальным масонским кинжалом «русского шпиона» литератора Августа Коцебу, – от Владимира Ивановича Лаваля (2.02.1804-21.04.1825). Сына своего высокопоставленного сослуживца по Коллегии иностранных дел, француза на русской службе Ивана Степановича Лаваля (Жана Леваля) Пушкин изобразил в своей Первой Масонской тетради ПД 834, л. 35 об. при строфе XXV второй главы романа – при описании внешности Татьяны Лариной в облике Жозефины Вельо:
XXV.
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой… (VI, 42)
Почему – здесь? Потому что – под профилем второй половины образа Ленского, прототипом которой выступает одесский приятель Пушкина, либерал и полонофил, чиновник и поэт Василий Иванович ТумаНСКИЙ (1800-1860). Он «подарил» ЛЕвалю вторую половину своей фамилии, а также образцы своих стихов, которые, по замечанию Пушкина в шестой главе романа, «полны любовной чепухи» (VI, 126). Его Ленский
…писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?) (VI, 126)
Причина появления сына богатенького полтавского помещика Василия Туманского в пушкинском черновике записана в линиях его профиля: он – «Другъ Вильгельма Кюхли». Пушкину хорошо известно, что Туманский помог оставшемуся без средств Вильгельму Карловичу выбраться из Европы, куда тот отправился было с оказией вслед за своей с Пушкиным любовью Жозефиной Вельо и ее приемными родителями Тепперами доказывать им серьезность своих матримониальных намерений.
Гвардейского корнета Владимира Лаваля современники помнят пламенным, убежденным иллюминатом. Если бы он не погиб еще в апреле 1825 года, то вполне способен был стать настоящим вождем декабристского бунта. О причине его гибели говорили разное. Официальная версия – несчастный случай при чистке пистолета. Светская сплетня – самоубийство из-за карточного долга. Пушкинская догадка по сообщениям в письмах друзей – вычитанная мною в одном из его рисунков, о котором сейчас рассказывать не место, дуэль Владимира с будущим декабристом Каховским из-за жены князя Трубецкого, родной старшей сестры Лаваля Екатерины. Она помогала товарищам мужа тем, что прятала в своей ванной комнате привезенный из-за границы будущим декабристом Луниным небольшой типографский станок.Вместе с еще одним заговорщиком, Владимиром Лихаревым, она надолго запиралась там для печатанья брошюр, и Каховский вообразил, что они - любовники. Вот вам и политическая причина смерти корнета Лаваля, о которой не знающий, впрочем, о наличии в доме Лавалей станка доносил царю шеф охранки А.Х. Бенкендорф как о «вольнодумстве». (Щанов Владимир.Последняя весна Владимира Лаваля – http://mornstar.narod.ru/theolog/history/VldmrLaval.pdf)
Не на это ли намекает у ворота изображения Лаваля черный галстук, обычно у Пушкина знаменующий виселичную петлю? К тому же в одном из вариантов дуэльного эпизода романа Ленский был не «поклонник Канта и поэт», а «крикун, мятежник и поэт». Да и «пел» он первоначально не только «любовь», но и кюхельбекерские мотивы про «трубу, личину и кинжал». (VI, 187) Была в шестой главе романа и намекающая на то же самое строфа XXXVIII, известная по сохранившейся копии, в которой недостает двух заключительных стихов:
Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий,
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
.........................
......................... (VI, 612)
Куда уж было до такой яркой личности фактически принужденному товарищами накануне 14 декабря 1825 года взять на себя роль убитого на дуэли за честь его жены шурина Владимира Лаваля недостаточно «буйному» князю Сергею Петровичу Трубецкому, в решительный момент благоразумно уклонившемуся от выхода на Сенатскую площадь?
8. Красное + ЗаГОРецкий = КрасноГОРье + Зарецкий
Сколько пушкинского в Ленском? Уже на момент появления его во второй главе романа – совсем не много. Разве что убежденность в том, что в его отсутствие в столице его старшие друзья просто обязаны разобраться в причинах его высылки на юг и остановить поток клеветы в его адрес по поводу его виновности в гибели Жозефины Вельо:
VIII.
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника… (VI, 34)
Как донеслось до Пушкина уже в Бессарабии, кривотолки по этому поводу распространяет в Петербурге «на чердаке» князя Шаховского бывший его приятель граф Федор Иванович Толстой-Американец. Из Бессарабии же Пушкин, как он сам признается в письме к князю Вяземскому от 1 сентября 1822 года, Толстого-Американца «забросал журнальной грязью» (XIII, 43), но не считает этого достаточным, поскольку и граф не смолчал – еще в 1821 году написал на Пушкина собственную эпиграмму:
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует ни мало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл.
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки,
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки. (А.С. Пушкин и Ф.И. Толстой: история вражды и дружбы – http://abhoc.com/arc_vr/2010_12/592/)
Толстой послал ее было в «Сын Отечества», но редакция, не желающая из-за случайного автора портить отношения с более перспективным для нее сотрудником Пушкиным, отказалась ее напечатать. Содержание толстовской эпиграммы Пушкину не известно, но он жалуется на Толстого Вяземскому: «Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними за одно, и это меня бесит. Впроччем я свое<?> дело сделал и<?> с Толстым<?> на бумаге более связываться не хочу». (XIII, 43)
Но на самом деле еще как хочет! Ведь начал прокладывать эту линию еще в четвертой главе, в которой и обещал брату Льву в письме от 22 апреля 1825 года вывести графа Федора Толстого «во всем блеске» (XIII, 163). Говорит об Онегине:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
XIX.
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил сто крат ошибкой;
А впроччем он за вас горой:
Он вас так любит... как родной! (VI, 80-81)
И рисует профиль своего «враля» на ПД 834, л. 26 об., невдалеке от описания душевного мира Ленского – у не вошедшей в основной текст строфы:
Не пел порочной он забавы
Не пел презрительных цирцей
Он оскорблять гнушался нравы
Прелестной <?> лирою своей
Поклонник истинного счастья
Не славил сети сладострастья
Постыдной негою дыша
Как тот чья жадная душа
Добыча вредных заблуждений
Добыча жадная страстей
Преследует в тоске своей
Картины прежних наслаждений
И свету в песнях роковых
Безумно обнажает их.... (VI, 270)
Рисунок получился сложный – трехслойный. Но сам граф Толстой со своей характерной внешностью на нем легко узнаваем. Здесь он у Пушкина как бы не сам по себе, а – в мыслях их с ним общего приятеля Петра Павловича Каверина. В его полулысом профиле о Толстом записано: «Его другъ гусаръ Каверинъ говоритъ, что онъ не виновенъ въ клевете на меня». Но Пушкин этому не верит и все равно намеревается, как записано скорописью у лацкана фрака Толстого, вызвать графа на дуэль сразу же по освобождении из ссылки.
В пышной гриве волос на голове Толстого записана его богатая приключениями биография, включающая особенный эпизод – участие в кругосветной экспедиции И.Ф. Крузенштерна с высадкой за дурное поведение на одном из Алеутских островов, из-за чего вернувшийся в Россию через Камчатку и Сибирь граф у всех на устах – Американец. Пиктограмма этому – крупный профиль «Американской Свободы» (древнегреческой богини Либеры в «рогатом» от солнечных лучей кокошнике) рядом с профилем Толстого.
Этот яркий эпизод биографии графа уже нашел себе место в грибоедовском «Горе от ума», где Репетилов рассказывает о Загорецком:
Не надо называть, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом…
Пушкин не хочет повторяться. Его Зарецкий сложнее, чем просто граф Толстой. При всем богатстве жизненных впечатлений последнего, с ним не приключалось того, что Пушкин привнес в «биографию» своего романного персонажа. Как и его главные герои, Зарецкий «слоист» – «пропитан» реалиями и свойствами еще одного знакомца поэта, с которым тот охотно встречался в Тверской губернии. Скорее всего, тоже с целью перекинуться в картишки и, по настроению соответствующих онегинских строф похоже, по большей части с существенным убытком для собственного кошелька:
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
V.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
VI.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам в просак
Он попадался, как простак
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой рассчетливо смолчать,
Порой рассчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
VII.
Иль помириться их заставить
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.
VIII.
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним… (VI, 119-120)
В тверской краеведческой литературе можно встретить предание о том, что прототипом Зарецкого был пушкинский друг, генерал екатерининского времени В.А. Полторацкий, владелец старицкого имения Вельможье. Как обычно в таких ситуациях, народная молва в одном человеке соединила черты по меньшей мере троих в разное время проживавших в этих местах известных людей. На самом же деле упоминание о екатерининской эпохе при фамилии «Полторацкий» может указывать только на отца прототипа Зарецкого, фаворита этой императрицы Марка Федоровича Полторацкого, заслужившего звание генерала посредством руководства придворной певческой капеллой.
Имение Вельможье в пушкинское время принадлежало сыну Марка Федоровича, Алексею Марковичу Полторацкому, которому оно досталось в 1804 году. Этот Полторацкий многие годы был губернским предводителем дворянства, в войну возглавлял тверское ополчение, но генералом В.А. Полторацким, о котором помнит людская молва, стал его сын Владимир Алексеевич, который персонажем пушкинского романа быть не мог, поскольку родился в 1828 году.
Наибольшее количество шансов прослыть пушкинским героем было, пожалуй, у родного брата Алексея Марковича генерал-лейтенанта Константина Марковича Полторацкого (1782-1858), которому по наследству от матери Агафоклеи Александровны Полторацкой в 1822 году перешло обширное имение Грузины Новоторжского уезда, расположенное в 12 верстах от Торжка по дороге на Старицу.
От Красного (деревни Ленского) до Грузин (где жил Зарецкий), конечно же, верст не пять, а все пятьдесят. Как, впрочем, и в случаях со всеми иными имеющимися Пушкиным в виду тверскими имениями – названное им в романе расстояние следует смело умножать на 10! Может быть, восхваляемая светом «злая храбрость» с умением «в туз из пистолета» «в трех саженях попадать» перепали Полторацкому от графа Толстого-Американца, но и сам он – человек не без истории. Участник дворцового переворота 1801 года и пяти войн, включая Отечественную.
В 1814 году в сражении под Шампобером был ранен и вместе со своим командиром генералом З.Д. Олсуфьевым попал в плен к французам. С появившегося в русской армии уже к концу войны низкорослого, но выносливого резервного «калмыцкого коня» свалиться вполне мог. Именно по причине своего ранения, хоть и без того был не профессиональным кавалеристом, а пехотинцем – то есть в седле держался не очень уверенно. В плену был допрошен самим Наполеоном. Когда Полторацкий сказал ему, что с русской стороны в сражении участвовало 3600 человек, Наполеон не поверил: «Вздор! Не может быть! В вашем корпусе было, по крайней мере, 18 000 человек». А затем добавил: «По чести можно сказать, что одни русские умеют так жестоко драться». И отправил Полторацкого в Париж под особенно бдительный надзор. Освободился Константин Маркович только после взятия Парижа русскими войсками.
Долгов же в парижском ресторане братьев Вери Полторацкий, как и все другие русские офицеры, не оставил – с французами за все их «гостеприимство» расплатился из государственной казны порядочнейший человек император Александр Павлович. Да и как-то плохо вяжется якобы хроническое пьянство Зарецкого с твердостью его руки при стрельбе. Не совсем понятно и то, для чего Пушкину было нужно «рифмовать» своего врага Толстого с Полторацким? Из того соображения, что ему в романе для дуэли требовался секундант, а его «друг» Толстой, за жизнь убивший на поединках 11 человек, выступал в таких случаях всегда – только действующим лицом?..
(Продолжение следует)