Табу

     Серый кот, персидский евнух, охранявший покой ковров ее спальни,
ее розарий и старый шкаф с печальными ангелочками из белого фарфора,
смотрел огромными инопланетными глазами на суету всех посторонних,
кто приходил в ее внутренний мир. Он не любил гостей — они приносили
уличную грязь на сапогах, шумели, а он считал себя ее богом,
хранителем ее спальни — наивный кастрат, он был велик в своем
заблуждении и наслаждался лаской ее нежных, материнских рук,
когда все, наконец, уходили, и никто не видел, как он счастлив
у нее на руках.

     Он не любил гостей. Он не любил ее грубую дочь и зятя, который
хотел ее больше, чем ее дочь. Кот видел его похотливый взгляд,
он знал больше всех, на то он и бог ее спальни. Она — хозяйка.
Она — богиня. Они не ценят красоту ее нежных рук, они не видят
красоту ее души, которую видно, видно в ее материнских глазах.
Он всем неблагодарным выцарапал бы глаза за неблагодарность,
он всем равнодушным нагадил бы в ботинки за равнодушие, но он
уходит и скрывается за старым шкафом, потому что он умный кот
и знает, что это ни к чему не приведет, а когда все уйдут, он
получит награду — платоническую ласку ее нежных рук, о которых
мечтает несчастный зять, когда трогает свой член по ночам,
нарушая в оргазме табу.
     Однажды он пришел к ней ночью. Полупьяный от крепкого пива,
выпитого перед сном, он дрожал у двери ее спальни под утро, дрожал
от собственной наглости и желания, сердце билось в груди так безумно,
он постоял в нерешительности и... вошел. Она спала на своей кровати
в ночной рубашке. Он знал, что она в ночной рубашке, потому что видел
ее не раз в неглиже перед сном, пересекаясь между ванной
и спальными комнатами. В эту ночь жена выгнала его спать на кушетку
в коридоре, так как от него разило бухлом, а когда он проснулся
под утро, то понял, что хочет пойти не к жене, а к теще.
Одна эта дикая мысль будоражила его и пьянила, а член вставал,
как у мальчика на взрослую женщину — нагло и безотказно. Он долго
терпел. Он овладевал ею то в ванной, то в спальне, то на кухне,
брал ее в разных позах, представлял, как она сопротивляется и
уступает под его натиском, как он подходит к ней сзади, задирает
подол ее ночнушки и стаскивает с нее трусы, а есть ли на ней трусы
под ночной рубашкой? Пусть сегодня она будет без трусов. Или нет,
лучше стянуть с нее трусики и забрать как трофей. В его фантазиях
она почти не оказывала сопротивления и почти сразу становилась его
покорной рабыней. Он мог с ней делать все, что хотел, и делал.
Он долго терпел, пока половое влечение не перекрыло сознание,
и он как Лазарь, воскрешенный Иисусом Христом для новой жизни,
встал и пошел. Пошел навстречу пугающей и манящей неизвестности.
     Надо сказать, что мама была еще хоть куда и даже нередко было
заметно, что она вовсе не против тряхнуть стариной. Фигурку
сохранила точеную, как у девочки, а походка была легка и беззаботна,
как у мотылька. Он вошел к ней в спальню и закрыл за собой дверь,
чтобы никто не услышал, если она закричит. Конечно, если бы она
закричала, все проснулись бы и тогда уж ему не избежать позора,
но он рассчитывал на ее благоразумие, да и замечал, что она к нему
в последнее время как будто более благосклонна, чем обычно,
как будто дразнит его то жестом, то словом, то взглядом.
Он любил этот скрытый флирт, ее тонкие, умные намеки и, возможно,
видел тайные знаки там, где их не было, как это часто бывает
со всеми влюбленными, и, как всем влюбленным, ему всегда было мало
и всегда хотелось большего. Увидеть ее голой в душе. Быть наглым
и не прятать глаза, когда она заметит, и не убегать, сконфузившись
и смущаясь, как нашкодивший трус. Нет. Он хотел доминировать
над ней, и это при том, что она была сильной женщиной, с характером
и, так сказать, с перчинкой. И в эту памятную ночь он тоже хотел
доминировать. Он подошел к ее кровати...слушая биение сердца в груди
сел рядом с ней... она спала под одеялом, он погладил через одеяло
ее округлые бедра — она встрепенулась и вспорхнула, как птичка,
спросонок напуганная ночным визитом, и, ловко уклоняясь от его
жадных рук, соскочила с кровати на пол. Он перекрыл ей дорогу к двери,
огромный, как медведь рядом с девочкой-дюймовочкой. Снял футболку
и приспустил штаны с трусами. Он хотел поразить ее своим огромным
членом, но член упал от выпитого пива и от волнения. Он поймал
ее руки и начал гладить ее руками свою грудь и живот, потянул ее
руки вниз, чтобы она потрогала ему член, но она зашептала: "Что ты,
нельзя! ", и ее протяжное "не-ет, не-ет, не-ет" было больше похоже
на музыку и звучало для него призывом: "да, да, да", но он испугался.
Он стал перед ней на колени и... проиграл эту битву. Он гладил
и целовал ее ножки под ночной рубашкой, а когда стал исследовать
ее ноги выше колен и был уже так близко к желанной цели, она
отстранилась от него. Он встал и поймал ее в свои объятья,
нащупал трусики под ночной рубашкой, но она встрепенулась более
уверенно, вырвалась и убежала на кухню. Битва была проиграна.
Потом он на кухне объяснялся ей в своих чувствах и слышал, как
неестественно звучат его слова о любви. Странная, неправильная
любовь. Он совсем протрезвел и, попрощавшись, пошел к себе
в спальню а она осталась на кухне одна, в смятении чувств,
с его жадными мужскими руками под ночной рубашкой и с его
беспокойной бессонницей.
     Утром Тамара Анатольевна Куприянова, в девичестве Гордиенко,
угощала своего зятя Севу свежими ватрушками с кофе, а Сева молча
вспоминал свою ночную выходку и живот сводило от забытого уже
сладострастия любви. Он задыхался и не знал, что делать, извиняться
или продолжать наглый флирт, близкий к изнасилованию всякий раз,
когда они будут наедине. Он задыхался от неопределенности и желания,
и это было лучше всякого секса. Ожидание любви лучше самой любви.
     Вдруг Сева почувствовал, что голова у него потяжелела и он стал
проваливаться в яму сна. Ничего тревожного не закралось ему в голову,
он слишком доверял Тамаре Анатольевне, чтобы заподозрить неладное.
Он смотрел на ее руки, когда она нарезала хлеб и представлял, как
она держит этими ласковыми ручками его твердый член. Сева снова
почувствовал неконтролируемую эрекцию и новый прилив стыда. Так было
всегда, когда им овладевало запретное желание к этой прекрасной
зрелой женщине, все еще цветущей своим поздним, ярким цветом.
Проклятый стыд не давал развернуться и показать себя с лучшей стороны,
делал его молчуном и неповоротливым увальнем. А он хотел быть
перед ней киногероем, хорошим парнем, на которого можно положиться,
с которым всегда и везде хорошо. Сон сковывал его сознание,
как паук, опутывающий муху своей беспощадной паутиной.
"Хорошим парнем... хорошим парнем... для нее... богиня мать...
старушка-девочка... моя хорошая... моя хорошая...",— он не понимал,
что думает, что говорит вслух, что происходит. Она взяла его под руку
и повела с торчащим из штанов членом к себе в спальню. "Тамара
Анатольевна, Тамара Анатольевна, я люблю вас",— снова и снова
повторял он, пока не провалился в тяжелый, глубокий полусон-полубред
с кошмарными видениями.

     Он лежал голый перед кафедрой в большой и холодной аудитории,
и антропоморфная сова рассказывала другим совам, сидевшим во мраке
в полукруглом амфитеатре, о том, как устроен последний человек на Земле.
За окном брезжил рассвет, депрессивная осень пробирала до костей
и хотелось встать и убежать с этого позорного стола. Но бежать было
некуда. Повсюду было одно и то же: холод, отчуждение и одиночество.

     Она держала его за руку как ребенка, когда они вошли к ней в спальню.
На полу лежала медицинская клеенка. Он пошел по клеенке и хотел
лечь на кровать, но она остановила его и с материнской заботой
и лаской уложила на пол, на гремящий при каждом движении холодный
глянец клеенки. Он провалился, наконец, в тяжелый сон, как
в отхожую яму, полную движения навозных опарышей. "Нет, не надо,
не надо, пожалуйста, не хочу",— сознание стремилось вверх, а тяжелое
тело земного бытия влекло назад, в могилу. Он открыл глаза и увидел,
как голая Тамара Анатольевна колдует над его обнаженными чреслами.
Член стоял перед ее лицом, а она была благосклонна и сосредоточена,
как будто занималась рукоделием, как будто зашивала на нем порванную
рубашку. "Так будет лучше, мы все исправим",— лицо ее светилось покоем
и нежностью, как у мадонны на картине эпохи Возрождения. Она была
богиня-мать, а он был ее младенцем. Сева с благоговением ощущал каждое
ласковое прикосновение ее нежных рук. Она взяла в руки ножницы, лежавшие
рядом, но он не испытывал страха и не хотел даже пошевелиться под
воздействием сильных наркотиков и ее материнских чар. Она орудовала
быстро и ловко своими умелыми ручками-лапками. В руках у нее появлялись
то ножницы, то иголка с черной ниткой. Прикосновение двух лезвий холодных
ножниц к его мошонке — и кровь брызнула ей на лицо. Она промыла
отсеченную плоть в железной миске с теплой водой и дала ему пососать,
а сама стала зашивать его рану. И каждый прокол чувствительной кожи был
венцом сладострастия...

Сева проснулся на утро следующего дня в спальне Тамары Анатольевны,
в чистой постели. Она спала рядом, сладкая и доступная в своей ночной
рубашке. Персидский кот, мохнатый евнух, сидел на комоде и смотрел на
него немигающим взглядом. "Ничего не было, это просто сон, просто сон",—
Сева был счастлив и перерожден для новой полноценной жизни, полной
запретной любви и тайного флирта. Теперь он был встроен в ее прекрасный
дивный мир, и все вокруг стало органично и светло. По комнате плавали
сиреневые рыбки, и воздух был в движении, как течение реки, и струился
над ними божественный и сладкий эфир всепоглощающей любви.