Мамбаленьяна с сигаретой в зубах на заутренней индивидуальной.
Смех да и только, стихоложества дисбаланс, ну сейчас поправим.
Ай, не слышал давно американской народной шальной танцевальной,
Давай-ка, братка, пациентам неведомый, с прихлопом затянем.
Гармошка святая в тени скрывается кресла-плацкарта-кровати,
Хабиб, пальцами тонкими, высушенными почти, бьёт в барабан,
Акапеллой серьёзные мысли звучат, секундочку. Хватит.
Кресло, к тебе это тоже относится.
Тихо, слышишь?
Наган.
А к чему это он заводится?
А теперь о будничном: у нас тут на вырубленном участке,
Завелась краснуха, а с приходом моим ещё и пурпуруха.
Прости, махатма, прости агнец божий, прости моя сладкая,
Гуру ом, гуру ом, гуру ом, гуру ом, гуру ом, гуру хам.
Ну не хам, конечно, но может и такой найдётся,
А найтись должен, причём среди ближайших моих лиц.
А то в этом, прости, уж очень, бывает, порою, неймётся.
И поскольку перед двумя людьми и их одним общим готов я пасть ниц,
То пусть это буду я.
Тихо.
Слышишь?
опять.
Какое должно быть непритязательное бытие у белой вороны,
Даже с учётом всех недостатков, а плюсы: не надо варить борщ,
А ещё, за хорошую службу, через три воскресенья - корону
Бери, ах не хочешь? а Может Дворец золотой? Тоже нет? ну чтож.
Это был легкомысленный намёк на ближайшего Будду,
Настолько ближайшего, что буквально живёт под бронёй.
А с этим уже можно жить наизусть, от зубов, не заглядывая в талмуды,
С этим уже, извините, обеспечен ежесекундный мирный покой.
Но так повелось, что между белой абхазской вороной летевшей из рима,
И пониманием шутки мнимой смерти воспарившей земли,
Время немножечко неизмеримо.
Тихо.
Наган у открытой настеж входной двери.
Бордовым цветом выкрашена морда спешащего жить ребятёнка,
С ушей неоткрытых, а вернее открытых, но внутрь, стекает сухо-сладкий нектар.
Да и пусть. Совершенно пусть. Только опять, но теперь почему-то негромко,
Скрипит фюзеляжем халявная пепельница-драккар.
Мычит разноцветный набор приятных на ощупь карандашей,
Свистит прозрачная, белая занавеска, шатаясь пьяно от холодного ветра,
И в открытые, и обратно, из открытых когда-то ушей,
Бьётся ритм недовольного чем-то довольно скромно сердца из недров,
И тандем перкуссионный стучит вместе с тем, что за дверью входной.
Кресло, послушай, не пой.
Слышишь?
Тихо.
Как бы не было, всё же, лихо,
Всегда есть приказ "Отбой".
И как в такой какофонии заснуть, спросите у жителей общежитий,
А об изменениях цен на нефть лучше не спрашивайте.
И если жаждет концентрированная известь глупости открытий,
То почаще в бордовый цвет уши окрашивайте.
А если не жаждет, но кажется, будто чего-то не хватает,
И, может быть, она стремится найти искомое в прожитом,
То, тихо, прислушайтесь, как этот стук не затихает,
Какой твердолобый, ограниченный, мать его, пошлый,
Как смело по деревянному полу, по коридору шагает,
Как скрипит этим пыльном полом, будто бы неосторожно,
Как в ожидании, разделившись на команды, на стороне моего спокойствия чайник,
На стороне ожидающей более бурную развязку видавший видый набор хрустальной посуды,
А ещё с ним же, буквально каждый первый смотрит, затих, как бы случайно,
Ещё бы. Кресло, ну то куда. Эх, зануды.
Как тихо.