***
Просонки. Шарахнусь от шороха. Ночь.
Ищет на ощупь блокнот первокурсница-дочь.
Очнуться (вот дата!) вот так через тринадцать лет.
(Может быть, немота? Может, уже не та? Слов нет?)
Просит не лезть в блокнот. Что это: возраст? Гены?
Или и ей, в свой черед, не избежать геенны?
***
Полуослепши. И полуоглохши.
Подчелюстного спазма пальцы ледяные.
К чему роптать? К кому взывать о помощи?
Гемикрания, брат Пилат. Гемикрания.
Отсрочка казни - та же казнь, ничто иное.
Боль растворяет этилированный морфий.
Небытие и бытие в своей основе -
метаморфозы, друг Овидий. Мета-мор-фо...
***
Куда-то ехать - долго и вдвоем.
Урывками дремать, плеча касаясь.
По темному перрону под дождем
брести обнявшись, вызывая зависть.
В вагоне душном,
в свете ночника
прильнуть - и, погасив его, умолкнуть...
И только эхо длинного гудка
за стеклами, да свесилась рука
попутчицы, что спит на верхней полке.
Разделит утром нас вокзал с тобой:
кто - в пригород, кому, напротив, в город.
Мы будем причинять друг другу боль
когда-нибудь потом. Бог даст - не скоро.
***
Рентген. Иссиня-черный целлулоид
уже содержит мутные догадки.
Опять следить за толстою иглою,
опять совать в карманы шоколадки,
опять в зените - свет бестеневой,
опять столпотворенье белолицых...
Пробел. Очнись! Проблемы с головой.
Очередная метка под ключицей.
А за окном неделю как снега.
А ты - привычно опоздавший зритель.
...И голос доктора (сейчас) издалека:
- Вы курите? Ну что ж... курите...
***
Любимый мужчина отцовской наружности
целует меня и толкует о нежности,
а я опускаю слова за ненужностью,
что кажется холодностью или сдержанностью.
А я опускаю глаза или прячу их.
Ответа не надо - да ты и не дашь его...
И я холодею, поняв: предстоящее
мучительней нынешнего и вчерашнего.
***
Три дня без наркоза - и можно дышать,
и больше не нужно откашливать с кровью
обрывки того, что зовется душа,
ошметки чего-то, что было любовью.
Обида, что выжгла меня изнутри,
прорвется наружу - и выступят слезы.
...А ты говори, говори, говори!
Мне все-таки больно, когда без наркоза.
***
Словно ходит кругами другая какая беда -
кроме той, что никто эту участь со мною не делит.
И меня окружает - уже окружила - среда,
на которую я променяла семь пятниц на каждой неделе.
***
В полном угаре веселье:
из огня да в полымя.
Фея змеиного зелья,
забудь мое имя!
Рай синтезирует ад
и цедит сквозь сито.
Был ли вменяем Уайлд?
Слышал ли Винсент?
Запечатлела печать
теченье процесса:
профилем дивным начать,
закончить - профессией...
Зеленоглазая, прочь!
Два-три процента
туйона. Друзья мою дочь
поят абсентом.
***
В долгие зимние ночи
давит такая тоска…
да мне и осталось всего-то:
«Записки от скуки»,
брошенные у изголовья
***
За это нужно выпить бы, но некогда.
Превратности испытанного метода:
встречаться и прощаться на бегу
без долгих предисловий: это лишнее.
Лишь кружева следов лежат как нижнее
бельё на мокром мартовском снегу.
Не зябнуть нам от утреннего холода
нет времени. Мы не настолько молоды,
чтоб утром новых не считать морщин.
А мартовскими поздними метелями
холодные постели врозь постелены
для торопливых женщин и мужчин.
***
ворожи мне: не всё ж огорчаться.
Наколдуй мне безбедную жизнь.
Ноготком безымянного пальца
потерявшийся месяц лежит.
***
В день святого Валентина
каждый год по воскресеньям
вспоминаются мужчины -
те, с которыми хоть раз…
Видно, мы неисправимы.
Жаль, настрой такой весенний,
только, видишь ли, бамбино,
эта песня - не про нас.
Как смешны и старомодны
в эру секса и интима
безуспешные попытки
побороть рассудком плоть!
Где, под чьим балконом ныне
ждёшь ты ночи, Керубино,
пряча блеск в глазах голодный?
Хоть подумай, вспомни хоть…
***
Счёт милым глупостям пока что не закрыт,
и не предвидится - в ближайшие лет сорок.
Уж лучше так, чем погружаться в быт
и бить посуду при семейных ссорах.
душа моя, отдушина, дымок
дурманящий - хоть на одну затяжку.
Свист изумлённый на губах умолк.
Зима кладёт под ног промокашку.
Школярства вечный дух, ошибок плен,
и в краткий курс соблазнов и измен
заносятся иные персонажи.
И легче флирт, чем крылышко скворца,
и вёсны одинаковы с лица:
доверчивы, сентиментальны даже.
***
В эти игры я уже играла
и проигрывала - больше не хочу.
Я уже два раза умирала.
Но об этом правильней - врачу.
Пытка или новая попытка
думаю, уже не по плечу.
Здесь на шее жилочка как нитка,
но об этом лучше - палачу.
***
Ялта вышита синим шёлком:
гладью - море и облака.
Лунный лучик стальной иголкой
воткнут в наволочку у виска.
Сколько лет, а канва всё та же:
скалы, сосны, морской прибой,
катера,
детвора на пляже,
мать, сестрёнка
и мы с тобой.
та же
южная ночь
и даже
тот же лунный луч голубой.
***
Загадал же ты мне загадку!
Всё хочу у тебя узнать я,
как теперь на неё ответить.
Если делится без остатка
этот мир на сестёр и братьев,
то откуда берутся дети?
***
Грустно и вкусно, и яблоком хрустнет весна.
Слово из уст твоих или стихов письмена
или речей с поцелуями ливень - и грудь стеснена.
***
Говорили, что за мной
как за каменной стеной.
Я держалась как умела
и держала как могла.
А потом мне надоело
быть стеной. И я ушла.
Так хотелось мне укрыться
хоть за чьей-нибудь спиной!
Хоть в больницу. Хоть в темницу. Лишь бы с каменной стеной.
… Он не курит и не пьёт.
Любит дочь,
жену не бьёт.
***
В году черней, чем високосный,
что ни напасть - неологизм,
чтоб не казался слишком постным
постразвитой социализм.
***
Себя винить не стоит за предвзятость.
В любом раскладе наш удел таков:
мучения поспешных обязательств,
взаимность возвращения долгов.
И пусть тебя я знаю не настолько,
чтобы решить, что я тебя боюсь -
горчайшая осенняя настойка
крепка до слёз и холодна как грусть.
***
Не бери себе в голову, lover.
Take it easy. Игра есть игра.
Подтасует плутующий фавор
карты: завтра, сегодня, вчера.
Ставлю всё, проиграв подчистую
эти три нескончаемых дня.
Ты вистуешь. А я не вистую.
Протестую: довольно с меня!
Может быть и холодным, и страстным,
и в глазах его тающий лёд.
Не зови меня baby. Entrust me:
жизнь проходит. И это пройдёт.
***
Боюсь вдохнуть: а вдруг твой голос сдуну?
Толкают в сердце частые гудки.
Три ангела орехово-латунных
покорно сносят вздорные звонки.
Любовь не признаёт перепечаток.
Роман весенний оказался краток:
он еле тлел и под конец угас.
На всё кладёт эпоха отпечаток -
как барышня без шляпки и перчаток
навряд ли станет делать реверанс,
вот так и я, ничуть не церемонясь,
прерву на полуслове эту повесть:
в ней слов не хватит даже на романс.
Пора с тобой переходить на «Вы»,
глотать твои насмешки, слушать сплетни
о нас, не подымая головы,
и лгать себе как можно незаметней.
А зелень неродившейся листвы
никак не скроет сломанные ветви.
***
Он сам сказал: его не будет в среду.
Сейчас закроет дверь - и хоть кричи.
Звонит жене и говорит: я еду.
Я сыт - так что не очень хлопочи.
***
Зима, однако, на дворе!
и лес в мехах и в серебре,
но день морозно в ноябре
и снова сыро.
И каплет с крыш, с небе течёт,
и забежавшая вперёд
зима как ноздреватый лёд,
как ломтик сыра.
Пытают щёки, снегири:
хмельная радость, повторим?
В шампанском гаснут пузыри,
и печка смолкла.
Проснуться на плече твоём
и выйти на крыльцо вдвоём
и вдруг понять осенним днём:
зима - надолго.
***
В «Икарусе» по стёклам перепачканным
где у шофёра кончились билеты,
поверх оконной изморози пальчиком
она, дразня, напишет: «Скоро лето».
Дрожит губа, прикушена, обветрена,
коленки приморожены к капрону.
А небо сыплет белыми билетами,
ногами их разносят по салону
и едут обезличенные люди,
не обилечены. А лето всё же будет.
***
Весенний люд роится мошкарой,
и женщины одеты так же броско.
Как прежде, предвечернею порой
шатаемся по улицам московским.
И вроде легкомысленный настрой,
и через день листвой запахнет свежей.
Не слишком ли мы заняты игрой?
Жужжит докучный рой. И трутни те же.
***
Глаза мне режет тополиный пух,
и я, зажмурясь, обращаюсь в слух,
но соловьи весну уже отпели
и заняты строительством гнезда,
а с неба низвергается вода:
как будто мы нуждаемся в купели.
Гроза урчит, проглатывая нас,
от пуха мокрого уже слезится глаз -
да, только лишь от пуха и слезится -
и легче пуха то, что на слуху,
но не расскажешь всё как на духу,
и трёшь до рези мокрые ресницы.
***
Мы ищем в богах не родства и портретного сходства,
а близости, что естество отделяет от скотства,
когда обладание не переходит в господство.
Вот двери двойные - как шлюзы в иные миры,
где свет источают стеклянные стены и своды
во тьме, где друг другом дыша, как свободой,
готовы мгновенья отдать за бесплодные годы
и где превозносят кумира любовной игры.
***
Средь шумного бала, в пиру, на охоте,
вы даме стихами плетёте силки.
У рыцарей дама в особом почёте,
когда из одежды на ней лишь чулки.
Ах, право, мне жаль вас, синьоры поэты,
ведь дамы теперь по-другом раздеты:
все демимондентки, путаны, кокотки
с чулок (антр ну) перешли на колготки.
теперь куртизанке, да и куртуазке
уже не стихи подавай и не сказки.
Нет проку им в игрищах литературных -
ни в красных чернилах, ни в жёлтых ноктюранх.
А всё же стихи ваши так фееричны,
манеры и обворожительно-наглы!
Но что до самих маньеристов, то лично
я всем предпочла б одного Пеленягрэ.
***
Косые два креста
Читали дословно.
Впаяли построчно.
Сажали бессрочно.
Признали условно.
***
Прими меня, Прованс, долина роз.
Я в новом времени с оказией, некстати,
по наущенью дьяволовых слуг.
Как сладко пахнет роза цвета крови!
...Иль это трупный запах с поля боя?
Во сне я пробую на вкус знакомый
зловещий ветер войн, чумы и странствий.
Седые листья ив твоих полночных,
Прованс.
Уже слабеющую цаплю
когтит с охотой королевский сокол.
Я чую голос, вкус и запах крови!
У короля железная рука.
Меня же все прикосновенья ранят,
и даже роза колет мне ладони.
У короля и сердце из металла.
Он носит шлем с опущенным забралом,
а сквозь решетку вряд ли просочится
хоть капля аромата этих роз -
ни запахи, ни вкус, ни краски мира
неведомы тому, кто ногу в стремя
заносит, чтобы жить одним сраженьем.
Нам нечем друг от друга защищаться
и незачем друг с другом воевать.
Но роза все равно шипы топорщит.
Прованс, меня распнут на перекрестке!
Прошу тебя: когда он равнодушно
минует крест, ворон с него не сгонит,
и только ножны лязгнут - ты, Прованс,
вложи в его железную перчатку
ту розу цвета пламени и крови...
Пускай она металл прожжет. Или расплавит.
***
После первой, закусив поводья,
оглянуться было недосуг.
Что же мы имеем на сегодня,
кроме честных глаз и слабых рук?
Со второй закусывали солью.
Соль горчила. Огорчений тьма.
Что у нас на завтра вместе с болью,
с болью вместо горя от ума?
Но привычно тянемся за третьей:
Бог-то любит... прочие не в счет.
Мы за приручивших не в ответе.
Привыкай к изменам. Жизнь течет,
и еще не скоро по последней -
той, что до краев и через край...
Для глухих не служат две обедни.
Привыкай к изменам. Привыкай.
***
Космы бурых водорослей так
пахнут, словно пляж намазан йодом.
Камни останавливают воду.
Клочья белой пены в тех местах,
где торчат их спины, - запятые
вдоль волны, бегущей, как строка.
И ни телеграммы, ни звонка...
Дни стоят до края налитые,
и от них разит дешевым флиртом:
марганцовкой или теплым спиртом.
***
Ох, Москва, чья личина - в складчину…
Азиопа. Турецкий build.
Аль у кривды повадки вкрадчивы:
убаюкать исконный стыд?
Изошла на нет итальянистость
при рубиновом блеске глаз.
Были скифы, да кем останетесь
под заутреню и намаз?
Ты кому, миллионнолицая,
возвращаешь сторицей «ах»?
Как уклончиво бдит милиция
с нехорошим огнём в глазах…
***
Так вот в чем соль... Где этот слабый хруст,
когда раскусишь, как огурчик пряный,
всю правду? Где признания из уст:
не очень трезвых и не очень пьяных?
Как пресен твой ежевечерний суп!
Как безупречен быт и беспорочен...
И пахнет солодом и патокой от губ:
не очень искренних и ищущих не очень?
Нет брудершафтов. Не с кем быть на "ты".
Нет омутов в обыденном теченье.
И некому добавить остроты
и терпкости. И сделать жизнь мученьем.
Негатив
Он не молился на неё как на икону,
а сразу называл "своей законной".
Забавно: светлых лиц не увидать
на этих снимках, сделанных тобою...
Их просто лепят скотчем на обои,
не ведая о том, что благодать
даруется лишь любящему сердцу.
Ее не спрячешь, запирая дверцу
с привычной хищностью кладовщика.
Сияет светом темная доска,
когда с нее любовь могла излиться.
...А с фотографиями всё наоборот:
сначала исчезает серебро,
а после - темным - проступают лица.
***
Ветер аккордами мнет подоконники.
Воздуха!.. Воздуха нет ни глотка.
Держит за горло, рыча, без намордника
ненависть, спущенная с поводка.
***
За нарисованным окном
висит бумажный день белесый,
как лист газетный, а на нем -
труба и дымный знак вопроса.
И как ни бейся, все равно
не переломишь обух плеткой.
И перечеркнуто окно
ненарисованной решеткой.
***
Мы извиняться в толпе не умеем.
Мелко кусаемся. В массе сереем.
И потихоньку звереем. А Вы
выше толпы. Но на пол-головы.
***
Всё на свете имеет смысл,
кроме нашей бессмысленной жизни.
Вот однажды пронзит эта мысль,
и соленая влага брызнет -
кровь ли, слезы, предсмертный пот...
Каждый истину в свой черед
познает. Вот и я сумела...
От земных до небесных тел
всё на свете имеет предел.
Лишь отчаянью нет предела.
***
У нас зима - зимее не бывает:
Так безмятежно, снежно на душе.
Но ясно, что и этот снег растает
весной - яснее некуда уже…
***
Неисцелимая печаль.
Невозвратимая потеря -
ты, мой несбывшийся февраль.
Нескромный март стучится в двери.
Удел неотвратимый мой:
вживаться в образ недотроги.
Неопалимой купиной
гореть - и вызывать ожоги.
***
Дождь невесом - возьми да сдунь,
и лужи пенятся лосьоном.
Березы пахнут, как шампунь.
И свежевыбриты газоны
***
Чиркнет спичка. Вспыхнет пламя,
освещая пол-лица.
За окраинами ставень
звезд рассыпана пыльца.
Колокольчик тонко пел им
и трещали угольки.
Но лежат на поле белом
петли черныя реки.
***
...Распластавшись - за колесницей,
за ее безмолвным возницей...
Шорох. Выдох. Мельканье глаз.
"Джаггернаут!" - вопят колеса,
разрезая туман белесый.
Полнокровный закат погас.
Улыбайся: кто я и кто ты,
посвященный богу охоты?
Обнажи клыки и резцы.
Не трусцой, не рысцой - лавиной
мы захлестываем равнину:
одержимые жаждой псы.
Хлещет горлом кровь у рассвета.
Голос жижи этого цвета
нам милее всех голосов.
Бог сказал, что на небе тоже -
может быть, мы на них похожи? -
есть созвездие Гончих Псов.
***
Осталось сорок дней до января.
Так что, помянем? Похороны - позже?
Сперва стреляют. После - говорят
вожди, над пропастью натягивая вожжи.
Смертельно бьют часы: знакомый звук…
Когда же третий прозвонят в театре?
Ужель и впрямь, свершая новый круг,
грядут тридцатые, помноженные на три?
23 ноября 1990 года