Избранные места из переписки Людвига ван Бетховена и Эсперансы Каддиш
***
LVB: Любезное памяти моей имя, Сперанца. Счастье участвует в несчастье и наоборот. Так, по всей видимости, устроен хитрый механизм, приводящий в движение сферы Универсума. Вся солнечная повапленность осени, подобная облезшей позолоте нечтимых и позабытых богов, воплотилась сегодня в празднике у городской ратуши, я чувствовал себя расслабленным и даже клятое судебное производство мое не было впервые тому помехой. Я, как и прежде, пытаюсь играть Вильгельма Телля в быту, проявляя чудеса выдержки и памятуя, что вы на балканский манер величали меня Neujasvimuk.
EK: Дорогой Лудовик, нотный стан, присланный вами хорош, но больше подходит для страстных и пламенных представлений, в нем мало народного и танцевального. Я прошу вас создать опус годный на утеху толпе. Я знаю, что как ветхозаветная Саломея требую невообразимой жертвы, однако отдельные члены нашей дирекции, у которых напрочь отсутствует музыкальный вкус, чаще стали критиковать репертуар, а ругаться с ними пока не входит в мои планы.
LVB: Здравствуйте, просто, здравствуйте, дорогая Саломея. Как могу я игнорировать ваши просьбы, если каждая строчка письма, приходящего от вас будит в сердце воспоминания из той жизни, которой я жил ранее и к которой так хотел бы вернуться….
Судебный спор с Союзом Баварских Композиторов находится в фрустрационной стадии, когда синклит знакомится с обстоятельствами дела и не торопится делать шаг навстречу истцу, даже если тот барахтается в полынье возможного банкротства, пытаясь ухватиться за край. До вынесения вердикта на исполнение шести концертов наложен запрет.
Был приглашен в контору к адвокату Глейссеру и поймал себя на полу-инстинктивном чувстве, как мне неприятен совместно со мной присутствовавший судья Зралок, он родом из Нижней Влтавы, откуда бы ему никогда не уезжать – бестолковый человек, оправдывающий свое имя. Будь я его женой, я бы каждый раз выпрыгивал в окно, стоило ему прийти с работы, хоть я в тот момент даже держи ребенка на руках. Разбиться вдребезги о камни мостовой лучше, чем видеть въедливую рожу. Только вообразите - он не просто рассматривает документы, что фрау Глейссер, она же по совместительству помощник адвоката, приносит и подает на стол, а «принимает положенное» с хитрым видом псевдо-идиота – и такие люди сейчас определяют направленность моего репертуара: с чем мне можно, а с чем нельзя выступать. Михель же потирает руки и полон оптимизма, говоря, что раз уж сам Зралок явился в его контору, - а господин судья - представитель совета по надзору за соблюдением авторского права, то тяжбу мы наверняка выиграем. Конечно же, судья принадлежит к сливкам местного общества, вдобавок добрый семьянин, а я, под влиянием неврозов, за которые Отто меня ругает, всё себе навыдумывал. Хорошо, что при этом Михель не добавил, куда мне девать моё инстинктивное неприятие. К сожалению, полезные в деле субъекты порой невыносимы.
Ведь случается же так, что сходятся для благого дела два достойных мужа, а – эвон. Даже рукопожатие у них врозь пролетает и кажется одному, что у другого то уши не так торчат, то глаза косят справа налево, то голос слишком тонок, а то напротив, груб. Как написал давеча Вегенер:
Хоть колдуй, хоть не колдуй,
Хоть скажи звезде «исчезни»,
Хоть в досаде
Облик мой
черным углем заштрихуй,
хоть колдуй хоть не колдуй,
нам не быть с тобою вместе,
звездам двум в одном созвездьи,
- хоть колдуй, хоть не колдуй.
Нужно держать себя в руках, чтобы не повредить результату.
Прилагаю творение, соответствующее требованиям ваших аргусов, несмотря на то, что мне чужда лёгкость Зальцбургского ветренника. Хотя, если в конце последней музыкальной фразы вы добавите «ой-др-дрр», как в прошлый раз, то это возможно сгладит излишнюю эклектику и будет выглядеть в духе этюдов Черни. Могу заметить, что если бы все, что я писал, подвергалось такому же цензу здесь, то я остался бы без средств и сгинул бы в странноприимном доме и никакая фройлен Ингрид с ее превосходным знанием римского права и Катулловых трудов мне бы не помогла!
Милая госпожа Каддиш, согласитесь, что примитивизм произведения никак не связан с проявляющимся мелодизмом, и технически ничтожная вещь может быть гениальной по мелодическому строю. Мелодии, мелодии. В юности не было нынешнего академизма, но - мелодии, ах, Сперанца! Они роились в пространстве, что окружало вашего покорного слугу, жужжали как мошки, которых следовало отогнать, а каких и вовсе - прихлопнуть. Теперь иное дело. При прогрессирующем затухании такого физического компонента, как слух, сочинение мелодий становится делом затруднительным. Приходится воображать себя в собственных глазах лишённым досадного изъяна, только тогда ноты сплетаются в ленты, годные к прочтению внутренним оком.
Ко всему я споткнулся, выходя от Виглифа-Петера Рибке, упал и сильно ушиб колено и руку и от этого еле добрался до апартаментов. Наблюдая за собой со стороны, я неожиданно испытал щемящее чувство жалости по отношению к сломленному человечку на краю кровати, одинокому созданию Натуры, всем итогом жизни которого стали черные зерна чечевицы нотных знаков на раскиданных по комнате листах и сваренная на огне сердца в котле головы чечевичная похлебка музыки.
EK: Мой возвышенный друг Лудовик, природа тяготеет к хаосу с доадамовых времен и беспорядок неживого довлеет над устроениями жизненными.
О зерновых. Чечевицу я любила в детстве, а сейчас мне часто снится нива, простирающаяся от края до края небес, во славе тяжелого золота. Я нагибаюсь над желтыми стебельками и вижу, что прекрасный извне урожай содержит в себе гибельный изъян спорыньи. В искусстве эта спорынья – подбор артистов на второй план, наем обслуживающего персонала, ежеквартальный и годовой финансовый отчет, проза географических перемещений, отчасти разработка и пошив сценических костюмов.
Говоря, что на сцене при помощи вашего таланта я творю колдовство, сродни шекспировской Титании, вы называете меня колдуньей понапрасну. «Колдовство» моих выступлений зиждется на утилитаризме и прагматике. Что касается мелодии, то здесь я полностью с вами согласна. В драгоценном остатке творчества оседает Der Unaussprechliche – то, что самый высокоинтеллектуальный и предвзятый человек будет насвистывать себе под нос, случайно где-то услышав и запомнив, пусть мотив и увяжется за ним не надолго, а просто на какое-то время.
Postscriptum. Вы утратили слух, так берегите зрение и пальцы, которыми вы касаетесь клавиш рояля. Не поступайте так, словно вы - «неуязвимко неуязвимкович». Высылаю две линогравюры работы Нуриджаняна, на которых я изображена во время концерта в Гродно - с посохом весны, в развевающихся одеждах, подобно Нике.
Молюсь за вас, рассматриваю коллекцию фарфоровых статуэток наряду с квадратом времени, каковой и вам наблюдать во всем разнообразии сопутствующих картин желаю, и жду новых партитур через посредство господина Лало Дьёри.
LVB: Моя дорогая Сперанца, с моими пальцами все будет в порядке, я же покрываю поцелуями каждый палец ваших нежных рук многократно! Несмотря на то, что хандра не дает творить так, как мне бы этого хотелось, я почти закончил для вас Der Fluss ist Breit, opus #7 Re-minor. Прошу ознакомиться с нотами и высказать соображения.
EK: Добрый, добрый мейстер Лудовик, вчера мы с господином Zacht-Zeppen Старшим разбирали ваши ноты. Это как раз то, что требуется! Есть запоминающаяся мелодия, которая очень органично раскладывается на гласные звуки. Помимо этого существует полный простор для поддержки исполнителя хором. Вы создали образ течения разделяющей судьбы реки, теперь мне надлежит выразить при помощи поэзии ламентации женщины, вышедшей замуж не по любви. Передать всю боль невозможности пересечения темного потока, уже не Эридана, в водах которого обычно происходит трагическая инициация, но еще не Леты, где столь же трагично исчезает все пережитое.
Ungeliebt mit dem ungeliebten – наивысшая, в женской понятийной шкале, стадия вселенского охлаждения, касающаяся чувств. Думается, что это тот случай, когда нам обоим удастся донести тень высокого античного искусства, пусть и в вульгарной форме, до массового слушателя. Придется использовать многочисленные рефрены, но это издержки жанра, повторение – один из архетипов, заложенных в природе человека. Окончательное редактирование русского варианта текста я собираюсь доверить Штефану Дьёри, брату Лало. Конечно, и Смогоржицкий и Губарев будут требовать исключения рояля из оркестровки, но мы попробуем договориться с остальными участниками художественной комиссии, тем более, что Занзибалов – мой дальний родственник по отцу.
LVB: В воздухе какая-то дымка, должно быть, дождь начнется, до этого непогода прихватила меня в Неро, промочив все платье. Так и есть. Дождь был силен, но непродолжителен. В гостинице потекло западное крыло. Дорогая Сперанца, ангел наземный, об этом забавно откровенничать, но, положа руку на сердце, я сейчас вспомнил, после слов портье, о том, что нужен ремонт - мотив навеяли вибрации производимые работой хайлигенштадских кровельщиков, пришедших чинить крышу. Они стучали своим инструментом, тук да тук, а мне чудились одиночные ноты, перемежаемые септаккордами. Пишу адажио к «Колоссу», точнее, к опере «Даниил пророчествует По-Небу-Ходящему Царю», как и заказал Шолем Брагарник, тот молодой человек с рекомендациями от вас.
Вы приедете во Франкфурт в феврале? Партию Даниила, возможно, дадут Джакомо Джакометти, а партия Навуходоносора с большой долей вероятности, достанется Лауренсио Рокадору, сильнейшему profundo на сегодняшний день.
EK: Лудовик! Выполнять причуды организаторов концертов становится все сложнее. Вообразите! Нет, вы не сможете вообразить. Они потребовали от меня подписать изменения к договору, касающиеся сценического образа. Заставляют меня носить эту волосяную башню, этот викторианский дредноут на голове еще, по меньшей мере, год. Им абсолютно наплевать, что я болезненно воспринимаю газетную критику, все эти нелепые, и, подчас, крайне неприличные карикатуры, где я и мой парик – два самостоятельных и несовременных существа, подчас действующих порознь друг от друга, а случается, что и вопреки друг другу.
Сегодня я настолько остро ощутила перегруженность обстановкой вокруг гастролей, что вынуждена была выехать от муравейника подальше за пределы города, в Евсебино. В районе Климовска пошел дождь и я вспомнила о вас; давеча вы писали, что попали под дождь. Наверное, это одна и та же непогода, которой нравится заставать нас с вами в пути. О, что это за путь. Чем дальше удаляешься от окраин столицы, тем больше все вокруг – и природа, исковерканная алчными руками приматов, и самая жизнь, становятся похожими на покойницу, загримированную в спешке лишь частично. А что такое частичный грим? Я – артист, всю жизнь отдавший сцене, я знаю. Лучше бы уж вовсе без него, потому, что оживленная нездешним алхимиком-безумцем, с косметикой на полуистлевшем челе, с жидким пучком волос под кокошником и с морковным румянцем, моя страна на порядок страшнее, чем если бы просто являла собой могильный холмик, возвышающийся у грязного тракта истории.
Я уже была и не рада поездке. Пров Меркулиди, известный своими невостребованными переводами «Тысячи и одной ночи» и Мильтона, между тем, вел с совершенно безразличным видом. Я спросила у Прова, не страшно ли ему. Пров ответил, что не страшно, а когда узнал причину моего уныния, то в свою очередь задал следующий вопрос: «Разве не об этом же писал столь ценимый вами доктор-психиатр Треугольников в седьмой главе автобиографической «Поэмы о Ноге»?»
Но там не так сказано! Там говорится: «Если холодны чувства и страсть, если мертвенна зелень листвы, если сила былая и власть тоже выглядят, словно мертвы – две монеты на веки веков, зрячесть смерти скрывая от всех, в виде платы из двух медяков возложите решками вверх».
Римляне возлагали на каждый глаз мертвеца по оболу, тут же нечего положить – деньги превратились в мусор, невзыскуемый лодочником к оплате за перевозку на тот край. Чем дальше к востоку Евразии – тем больше ожидающих пассажирских перевозок стран-мертвецов, губерний-мертвецов, мертвых городов и деревень толчется в грязи на левом, заболоченном берегу, то и дело порываясь пойти вспять, так, что грань между живыми и умершими стала зыбкой.
По дороге, остановившись на обочине, мы увидели невдалеке группу неряшливо одетых личностей, расположившихся прямо на ступенях одной из закусочных, типичный, не побоюсь дать такое определение, «натюрморт», ибо любой камень, поднятый с земли в сотни раз одушевленнее, нежели полусумасшедший сброд, населяющий наши тихие заводи.
Только взгляните! Это те, кто соревнуются с воронами за наполнение жизненных пространств и за право на пищу, сообразную их месту в социальной иерархии, претворяя энергию от утилизации в пластические формы своих тел, на потребу первоосновных инстинктов. Они - бестолковые и безалаберные представители нижних слоев общества, те, кто ничем не лучше верхних ареопагитов, витийствующих в кабинетах, выезжающих на охоты и заключающих договора для благоприобретений.
Затем от самой этой забегаловки, называвшейся «Сёнтр де ля Форе», за нами увязались дети романского вида, размахивая рукавами долгополых лоснящихся курток, кривляясь, изображая пальцами скабрезные символы круга и трещотки, предлагая купить табак, телефоны, игральные карты, спиртное и что похуже, крича: «Оборванец-иностранец, подари нам карбованец!» Пров нашелся и сказал: «Не тревожьте оборванца, у меня нет карбованца!», после чего маленькие чудовища, каждый из которых как египетская казнь с привкусом «тутти-фрутти», отстали.
Дорогой Лудовик, в наших местах большинство приучается к хамству, лени, лжи и ханжеству чуть ли не с колыбели. Фарисейство проникает в природу человека с детскими стихами и наставлениями родителей, подкрепляется речами дряхлых схоластов в учебных заведениях, связывается цементом семейных и производственных уз. Так было при социалистах, а теперь сильно поредевшую массовку погорелого театра приучили еще и торговать всем, что попало в ее липкие руки и карманы.
Философы официальной пропаганды провозглашают примат ценности жизни, внушая путем трансляции радиоволн, преобразуемых в зрительные образы самое тусклое и низкопробное враньё. Ложь, ханжество и барышничество царят по всему свету, но здесь они отвратительны более, чем где бы то ни было, поскольку или отрицаются, или замалчиваются. Жалкой и неблаговидной предстает страна моя в глазах имеющего разумение. Так омерзительна была бы игуменья строжайшего монастыря, застигнутая делегацией от паствы в борделе во время самых разнузданных утех. Столь же нелепыми были бы все ее оправдания и попытки переложить тяжесть собственных кульп на оторопелых свидетелей нравственного падения. Каким непробиваемым и виртуозным лицедейством нужно обладать в естестве своем, чтобы демонстративно не замечать колкостей хихикающих насмешников, возмущения добропорядочных граждан и плача тех, кто был открыт сердцем в ее сторону, но прозрел, видя, как она удаляется от всех от них с высоко поднятой головой, при сраме, выставленном напоказ. Что там библейская Жена, восседающая на Звере по сравнению с нашей ехидной и что пятикнижные яджудж и маджудж в сравнении с этим народом?
Вспомнилось, как я училась в гимназии, и, в определенный период летнего сезона поспевших овощей, меня, как и всех учеников старших классов отправили в местность, называемую Манчихетра, чтобы помогать на сельских работах в поле. В те годы подобное было частью воспитательной системы и имело небольшую экономическую подоплеку. Родители собирали нам рюкзачки с теплыми вещами и гигиеническими принадлежностями, мы ехали в деревню, а через двадцать дней возвращались назад. Худо или хорошо мы справились в тот раз с возложенной на нас работой, я запамятовала. Должно быть, не очень хорошо, потому, что директриса, являвшая собой живое изваяние пропагандируемой в газетах родины, статная женщина с высокой прической, властным лицом и величавыми жестами, по возвращению собрала нас в актовом зале школы, обрушив на юные головы связки зевесовых громов и молний, сплетенных взрывными крещендо голоса, привыкшего повелевать. Все, кого вместил этот старый зал со скрипучим паркетом, уложенным «ёлочкой», а нас было не менее трех сотен учениц, замерли, боясь пошевелиться. Мы были подавлены её сарказмом, надменностью и презрением к нам. Мы остро ощущали свою вину.
Всё же, я полагаю, что русскую педагогическую науку создавали церковные дурни и онемеченные прокуроры, а их дело усугубили кляузники и потенциальные палачи.
На дворе стоял погожий сентябрьский день и единственными, кто не трепетал от зычного голоса директрисы, были лучи солнца, радостно бившие в чисто-начисто отмытые, высокие окна зала. Эти лучи были светлыми устремлениями потоков воздуха, усыпавшими желтыми бликами, полутонами, каждый предмет в помещении, будто ангелы, наполнившие благовестным светом физические тела, находящиеся как внутри, включая замерших гимназисток, так и снаружи, не обойдя ствола и сплетенных ветвей Schulpappel , украшенных чуть побуревшей листвою.
Директриса стояла напротив окна. Тут я заметила такое, на что не обратил внимания ни один из присутствующих. Прозрение, родственное святотатству посетило меня. Что же приковало взор мой, так же, как приковывает взор любознательного натуралиста выходящий из ряда вон экспонат в недрах музейной выставки?
Солнце, находясь позади директрисы, насквозь пронизало тонкое зеленое платье из крепдешина, а коварные лучи подсветили, как ярчайшая люстра, её inner sanctum, сделав колокол прозрачным с боков. Сам того не зная, громогласный, драпированный, язвительный Голиаф предстал передо мной в исподнем! Каждая складка кожи, каждая растяжка на животе и бёдрах, каждый шов и вмятина панталон, все их детали, вплоть до резинки были явственны и наглядны. То одно, то другое набрякшее, нездоровое колено принимало на себя вес фундаментального тела, таз шевелился, порой вынужденный под влиянием обуви на шпильках выпячиваться назад, то подавался вперед в тот момент, когда директриса вспоминала об осанке и расправляла плечи, пытаясь подпереть шиньоном потолок, как осовремененная кариатида.
Это не стало чем-то ужасным с физиологической точки зрения. С эстетической – о, да, если вспомнить Лессинга, то нижняя часть тела почтенной дамы являлась хоровым воплем Лаокоона и сыновей, как если бы Агесандр Родосский, вопреки канонам искусства, вознамерился явить этот вопль в мраморе, вместо натужного стона.
Чувство недоумения переполнило естество мое. Недоумение базировалось не на зрелище, ситуативно равном действу прилюдного обнажения. В конце концов, наш храм знаний заслуживал подобной весталки. Недоумение вызвал тот факт, что из учеников нелепую картину видела одна я.
Кощунствовали в актовом зале, упиваясь зрелищем, лишь я и Аполлон, прочие же находились в месмерическом ступоре от выразительного речитатива директрисы и не видели ровным счетом ничего. Чувство вины во мне испарилось навеки, и, что бы потом в моей жизни не происходило, тот день избавил меня от дальнейших переживаний по поводу морали совершаемых мной поступков. Каким бы выспренним ты ни был, какую бы квинтэссенцию лицедейства не изливал из себя – под светлым солнцем каждая жухлая травинка твоего луга будет на виду! И, по сему, - притворяйся, юли, лги, выставляй себя тем, кем на самом деле не являешься, и не сокрушайся! Каждая мера будет сочтена в ярких лучах, но это не твоя забота.
О, светлое солнце было тогда Симом, я – Хамом, но не произвел род человеческий того Яфета, что укоризненно и прилюдно посмел бы попенять в наш адрес!
Непроизвольно я рассмеялась дробным смехом со слезой, да так, что на меня шикнули, а затем, поскольку смех был неуёмен, и вовсе выгнали вон. Думаю, если бы они поняли причину моей истерики, то последовало бы исключение, но этого не произошло. Долгое время, да может быть порою и сейчас, я утешала и утешаю себя мыслью, что смех мой пробудил от вековечной спячки некоторых учеников в том зале и они благодаря мне причастились отрезвляющего солнечного вина.
Ныне мне не хватает ни здоровья, ни сил указывать зрителям со сцены на изъяны новой директрисы, унаследовавшей от прошлой власть, стоящей столбом над поверхностью из льда, гор и грязи, подсвеченной – нет, не солнцем. О, нет. Озаренной рдяными углями пепелища, в которое по ее милости превращен тот мир, столь дорогой нам по детским воспоминаниям…. Идеальная, запечатленная в вечности картина его, как тихое облако отражается в спокойных водах ковшика, плавающего на поверхности безмерного океана, темно-серого перед надвигающимся штормом. Кроме этого ковшика у нас нет иных вещей. Одна волна, вторая волна – и всё.
Билеты уже заказаны, в феврале я буду иметь удовольствие засвидетельствовать вам свое почтение вживую. С Рокадором я не знакома лично, но слышала, как он пел партию Мефистофеля в Праге. Выступить с ним будет величайшим наслаждением для меня.
LVB: Моя дорогая госпожа Каддиш! Живо представил эту сцену в зале. С вашего разрешения, я расскажу о ней Вегенеру, конечно без личностей, подобное вдохновляет его на стихи.
Настоятельно рекомендую вам не сокрушаться по поводу париков! К сожалению, нравы здешних импресарио точно такие же. Они регламентируют каждый бантик и хлястик на одежде для выступлений, вплоть до цвета, сообразно желаниям герцогов и курфюрстов, оплачивающих ангажемент.
Что касается беспорядка…. Хватает и трущоб, что от ваших злачных мест отличаются, может быть, только по химическому составу грязи на мостовой, достаточно и живописнейших клошаров яфетического вида, чья жизнь на протяжении поколений неотличима от жизни червей на останках господина по имени Здравый Смысл. Подчас в Галиции и Пелонексии наткнешься на такое, что куда вашему Таганрогу или Бугульме.
Отличие, конечно, в искусстве. Там, где Музы Запада наложили свои благородные руки на чело творца – там и общество, где в большей, где в меньшей мере, когда убедительно, а когда и нет, подернуто флером цивилизации. Азия отличается от Европы искусством лукавого повиновения, с участием которого были созданы Тадж-Махал, башни Поталы и лазурные минареты Бухары. Тут тоже ничего нового, у Руссо об этом вполне подробно можно при желании отыскать.
Я жду не дождусь вас, как ожидает и царица Шамурамат, ведь ее образ вам надлежит извлечь из небытия. Ради вас, Сперанца, я специально включил в вавилонскую партитуру мотивы славянской природы, так, что в увертюре вы сможете услышать и пение соловьев в ветвях цветущей черемухи, и шелест ручья в чаще, и ужас грибоглазых Glikketuchen на вечерней Ладоге.
Первые три заседания по делу «Бетховен против Wohltatigkeitsverein der bayerischen Komponisten» будут проходить с понедельника по четверг, и, полагаю, упомянутый мной судья Зралок не замедлит сыграть свою роль в пользу истца. В пекло! Гарпиям от искусства не добраться до прав на мои труды. Ни Шарди, ни Гольдблат не получат ничего. Всё принадлежит нам, нашему коллективу, мне, вам, фройлен Ингрид, столько сил потратившим на благо общего дела, при условии решения суда в мою пользу и если «Пророчество Даниила По-Небу-Ходящему Царю» будет благосклонно принято европейской публикой и критиками.
Я, по вашему совету, долго вглядывался на ночь в квадрат времени. Предназначение его, зачастую, ясно из проявляющихся на поверхности рисунков, но о том, для чего нужны иные, приходится только гадать. Кстати, по поводу самого пророчества о Колоссе. Вам не кажется, что оно является более ранней версией загадки фиванской девы Сфиннос в той губительной истории, что поведали в свое время Есхил, Тивдор со Скиллы и Софокл?