-1-
И. М-у
А может, вправду, смерти нет,
и я напрасно жду,
и бедный Афанасий Фет
не умирал в бреду,
чертей не видел по углам,
не сгинул, не угас.
За это я и пью Агдам
в сей неурочный час.
За то, что всё и всюду - вход,
светильники горят.
И не был в чашу горьких вод
подмешан сладкий яд.
-2-
Р. Г.
Может быть, это к лучшему,
к некоему лучу.
Ночью читаю Тютчева,
прочего не хочу.
Вижу лезвие месяца,
жизни простую нить.
Хочется - н е повеситься,
хочется - н е винить.
Взглядом ведёшь по стенке,
по голубой едва,
кажется - видишь венки,
словно она жива,
и ничего тут такого,
и ничего, что зря -
Тютчев, стена, полшестого,
пятое декабря.
-3-
Я помню дым отцовских сигарет
и самого, окутанного дымкой.
Отца уже давно на свете нет,
придёт пора - я стану невидимкой.
Но, Боже мой, доносится ответ
(а может быть, мне кажется ответом) -
вот этот дымный мартовский рассвет,
на слишком здешнем и на слишком этом.
Чуть-чуть снежка, присыпавшего двор,
чуть-чуть воркует голубь на карнизе,
а кажется, что это разговор,
которым он к себе меня приблизил.
Я разбираю странный альфабет
неместной речи, но до слёз понятной.
Я слышу: "Это Афанасий Фет -
проталин чуть дымящиеся пятна."
Я слышу: "Это Тютчев - облака
и цвет латунный раннего заката.
Я не любил поэзии, пока...
Я понял, что она не виновата.
Я понял, что единственный язык,
которым Тут и там соединимо,
её грачиный и вороний крик,
летящий там, не пролетевший мимо
унылого и скучного двора,
его белья и трепотни соседок.
И эта вся весенняя пора -
есть только миг, который крайне редок,
который смог вместить... Ты не поймёшь...
Я это сам не понимал. Но только -
на вашем свете есть такая дрожь,
что возмещает вашу неустойку."