Колька Шутов сыпанул Серёжке в ведра сора с дороги. Пришлось натрепать его немного. Убежал Колька жалиться мамке, а Сергунька вернулся с ведёрками к колонке.
Принёс, поставил их на веранде, в прохладце, а сам вышел на дорогу. Из дома Шутовых выполз Колька. Ухмылялся, чертил ногами круги в дорожной пыли, что-то прятал за спиной.
Серёжка подошёл к нему и протянул руку:
– Всё, Колян, мир, сам виноват.
Колька выбросил из-за спины одну из рук, и в тот же момент чем-то горячим обожгло ладонь. Серёжка заворожённо смотрел, как она вспухает по диагонали, как взрываются кромки упругого рубца, и пыль дороги пробивают первые капли, и увлажнённые катышки сползают вслед за ней…
Колька застывает с куском полотна от лобзика. Его глаза наливаются слезами, а затёртое до коросты место над губой ещё больше краснеет.
А Серёжка слабеет среди дороги, оседает в пыль, трогает отсечённую мякоть у большого пальца…
– Поубиваити друга дружку, шоб вас! – кричит тётка Лида и желтоватой грубой материей начинает стягивать Серёжкину ладонь. А ему и не больно уже вовсе, а сонно как-то, сладко… И крепкая хохлушка несёт его на руках через всю улицу в больницу.
– Мартын, Мартын, Мартын… – пением занудного комара несётся от Шутовых через несколько дней. Колька кривляется, строит поросячьи ноздри, оттопыривает уши.
Серёжка поднимает с дороги увесистый кусок от горбыля и со всей накопившейся в душе злостью швыряет его. Деревянный шмат пролетает над Колькиной головой и разбивает окно. Брусок влетает в комнату, и оттуда раздаётся смертный вопль Колькиной бабки. Её кровать как раз у окна, и её засыпает осколками.
Кольку нисколько это не смущает, он начинает пританцовывать под окном, его задница ещё помнит отцов ремень…
– Ну, получишь ты от папки моего сегодня, ну, получишь…
Серёжка стремительно забирается по лесенке на чердак и затихает у окошка. Там и сидит он, пока сумерки не накрывают улицу, а на чердаке одному не становится страшно. Да и сестрички сколько раз уже гулко забирались к нему в схорон и звали лопать яичницу. Еле руки оторвал от дерева проёма – так боязно за содеянное…
А на следующий день он узнает, что батя Кольки снова выдрал его хорошенько.
Сергей Иванович сидит на той самой кухонке, смотрит на ту самую форточку, куда вбивали они с сестрёнкой в его сне подушку. Плита, с которой Галька слизывала сажу и из которой когда-то мамка выгребала ему полакомиться угольков. Русская печь в комнате бабушки, где однажды цыгане пекли вонючие пироги с килькой в томате и грозились «увезти красавца-мальчонку с собой». Тот же беспрепятственный проход и пробег мимо печек по всем комнаткам (боже, какие они малюсенькие!), – бегом! от мамки, от наказания, от старшей сестры. Та же маленькая кладовая, где первый раз он грохнулся во сне с гигантской высоты кровати, где явилось ему злое бесформенное облако, ставшее на всю жизнь олицетворением никогда не понятного ему зла. Маленькие окна, распахнутые в одну из вёсен кричащей и многолюдной улице: «Гагарин!»
– Я из Северодвинска. Тетя Нина. Домик купила лет семь назад. Теперь вот каждое лето приезжаю. Понемногу всего выращиваю на огороде, что-то и с собой увожу… А вы заходите, не стесняйтесь. Мне не помешаете, а я и рада буду, всё не одна. И вам есть с чем своим посидеть здесь, вспомнить. Приходите.
Сергей Иванович прощается. Татьяна заводит машину, и они медленно отмеряют пространство улицы. Оседают в придорожные травы видения. Машина на горке задирает нос, и ослепительно-яркий свет заката заливает салон.