1
Губы твои, словно песню Христову,
зоркую ягоду-грусть,
света полоску из тёплого крова –
выучу да перебьюсь.
Честную мякоть, остылую свежесть
в муку подвижную сплесть
с мельничной силою, с именем нежным
самым, каким ни на есть.
Брошенным тестом да волчьею вишней
тянет твой жилистый дом,
дом, из которого – жили да вышли
и народились потом.
Дом, что разношен и прошлому предан,
дом, где о будущем спишь
и из окна настороженным светом
целишься в темень да тишь.
Если не ты, это я всё придумал –
резвых зверей на бегу,
мысли, забившие тесные трюмы
в тихо плывущем мозгу.
Страх безымянный над звёздным драконом,
где молоко как змея
и остаётся неотречённой
вечная память твоя.
Там, в кривизне колыбельного края,
жизнь только вот и вчерне,
там назовёшь ты себя, и узнаю
голос, протянутый мне.
2
На краю слова,
на заре кровянистой пашни,
где осыпается чуемый окоём,
а ручные часы приходят в негодность,
я удачно ходил по неприбранным дорогам,
встречал тебя, воскрешал из памяти,
брал с собою на тряское сухопутье,
утешал в осеннее безрадостное поле.
Вольный свидетель распаляемых ветром волос,
твоих улыбок, хихиканья, ласковой кожи,
я видел зовущие ясли в недетском взгляде,
я лишался речи, боясь прикоснуться.
Но занималась весна, и мы жили с тобой,
жили, как крик на разрыв, жили и так и эдак:
на речном песке, в заснеженном проезжем стогу –
я, мутнея, не замечал твою жадную силу.
У нас были дети, мы строили неуютный дом,
растили заботы, ходили на строгую службу,
отпускали потомство в летящую дальше жизнь,
ругаясь – старели, радуясь – умирали.
Я провожал тебя – ты провожала меня,
мы жалели друга друга на обрамлённых кАмнях,
не понимали, поминали полынью и яблочком,
молчали о прежнем по разные стороны света.
Знал ли я раньше, что это уже судьба –
в тебе, прохожей и словно бы ни о ком,
оказавшейся родною прямо из ничего
за укус-любовь, за зловонье пристойной старости…
Звезда Арракис смотрела из глубины,
прощающая земля вздыхала из червоточины,
растерзанный горизонт болел тишиной и небом,
тесно и неудобно катилась махина времени.
Как подарила того, кто теперь я есть,
сквозь пепел живучих богов пропадала где-то,
на задворках, что платье, тихо меняла лица,
кормила последним светом в упрямой далИ;…
И я чуял –
словно в подстроенном кем-то тумане –
стоишь с ночной повязкой на честных глазах,
улыбаешься, узнаёшь меня сквозь невозможность,
сквозь расстояния, сквозь пустоту и холод
и так просто произносишь: «Ты…»
3
Тремя терпеливыми переулками или одной взлохмаченной вспышкой – но не шёл домой, не хотел в плывучий кирпичный корабль, в ледяную счастливую симфонию, где расставлены предметы, прочитаны надорванные книги и объявления, пересмотрены счастливые фильмы и корриды. Где знал наизусть.
Он чувствовал бы, что вот – только явился, только снял заиндевевшие доспехи, оттаял и обсох в тряпичном круговороте – как уже сейчас, оно, гулкое и безысходное, изо льда отразившего зеркала, из терема гостеприимного мозга, из тишины перехваченного дыхания – зашевелилось бы в нём, заговорило иным бестолковым образом, заполонило до последних клеток, остатков и пузырей…
А ведь это был светоч, это продолжали нас, это говорила она...
Скрученная струна из надорвавшегося дерева,
хрупкая ножка от разбившегося хрусталя,
звериная нота из первобытной охоты,
забрезжившее ретивое на опрокинутом небосводе –
где тебя принимают из тёплого одеяла,
расчехляют как инструмент и отпускают по лестнице,
гладят-подбрасывают, прощают-рассказывают,
обшивают свежей новогодней правдой.
Ты – распятый на освещённом столе, с трубками, подогнанными к животу и голове, трубками, по каким пульсировала умная жидкость, ты боялся оказаться за горизонтом, боялся очухаться наедине со звенящей совестью, где ни предложенный Бог, ни ужас небытия не уместились бы в надёжном черепе…
Ты – худо-бедно научившийся плавать, в тине и кувшинках, возле обрывистого берега, ты глотнул зеленой водицы, забарахтался, забил по волнам, потерял опору под суетливыми ногами, готов был увязнуть в упругой толще, но подоспевшая отцовская рука вытянула на твёрдый берег…
Ты – ожидающий на дождливой станции, так стоял с этой непонятной девушкой, самой единственной, но не знающей о настоящем тебе, ты загадал, что вот – подойдёт электричка, и я просто обниму, я не стану разговаривать…
Электричка прошумела, ты Обнял, ты был любим,
с рёвом и гневом небо распоролось над головою,
над серым распаханным полем нашлась звезда,
застала врасплох крылатая неожиданность,
строгая, непонятливая, но желанная пора,
та самая – недостижимая и навеки.
Во всякую игру, правду, эпоху,
в момент доверительного отчаяния,
зло, неподвластно и обязательно
всегда находилось сиянье в воздухе.
Не его ты боялся, возвращаясь домой,
не его сверхурочной кромешной вспышки,
а того, что коснёшься разреженного гула,
которым звенел ещё до рождения.
Его дичился, его любил,
заранее предсказывал в сонном наяву,
терпел, как растопленный воск на ладони,
смущённо прятал за косыми фразами…
Говорил его пропащей бездною,
помнил орбиты, слышал фибрами,
не понимал всё, но тем не менее –
именно поэтому приходил домой.