Душа бесконечно верна
земле, где родные просторы.
Над Белою дачей луна
плывёт, чтобы скрыться за горы.
Верней – за горами.… А свет
всё льётся волной на забор, но
здесь Чехова вроде бы нет,
и всё же он есть здесь, бесспорно.
О нём что-то шепчет бамбук,
и говор ручья веселеет,
то трости послышится стук,
то звуки шагов вдруг в аллее.
У стенки, увитой плющом,
блеснёт вдруг пенсне неслучайно:
мы лунные чары учтём,
но тайна останется тайной.
Сад Чехова, дача, луна,
здесь каждая тропка известна,
и это совсем не вина,
что тянемся к этому месту.
И стало одной из примет,
в которую верим упорно:
здесь Чехова вроде бы нет,
и всё же он есть здесь, бесспорно.
АУТКА
В Ялте гам и сверкание,
и блистанье витрин.
Лезут новые здания
из холмов и низин.
Пахнет краской и битумом,
красотой, новизной.
Только память магнитом
повлекла за собой…
Здесь квартал тихо дремлющих
старомодных дворов,
плющ, карнизами реющий,
и поленницы дров.
Доктор Чехов здесь хаживал
по Аутке пешком,
всё осталось здесь, кажется,
как при нём, как при нём…
Только знаешь, окраина,
я прошу – сохранись! –
виноград над сараями,
сквозь миндаль – кипарис.
Помнит речка ли горная,
что быстра, как гюрза,
Ленку – девочку гордую,
озорные глаза?
Где скворечники бережно
держит грецкий орех,
над извилистым берегом
пролетал её смех.
Те ограды ажурные
ковки старой ручной
помнят речи сумбурные,
поцелуй под сосной?
Философствовать нечего –
чем живу, то пою.
Под смоковницей вечером
в тишине постою.
Эти улочки узкие
будут мне ворожить,
словно сладкая музыка,
без которой не жить.
ЧЕХОВСКИЙ САД
Здесь Чеховым воздух пропитан
и в полночь, и утром, и днём,
здесь, кажется, даже крапива,
и та, вспоминает о нём.
В саду Белой дачи приятно
вдруг с явью почувствовать связь;
о чём-то толкуют приватно
ручей и бамбук, не таясь.
С яйлы дуновения ветра
пыльцу распыляют, как тальк,
на лапы ливанского кедра,
на сочные листья катальп.
У «горьковской» тихой скамейки
царит кипарисный уют,
и бабочек белых семейки
беспечно по саду снуют.
Слетаются пчёлы на розы,
плющ занял всю площадь стены;
здесь магией чеховской прозы
вновь души прекрасно больны.
Аллеи к самой Белой даче,
в цветах утопая, ведут;
всё дышит любовью, тем паче
любовь эту здесь берегут.
И, стоя над клумбой тюльпанов,
задумавшись, будто во сне,
заметить нисколько не странно,
сверкнувшие блёстки пенсне…
Я СНОВА В ЧЕХОВСКОМ САДУ
Алле Васильевне Ханило
Пионы Чеховского сада,
катальпы, рядом с розой мирт;
и убеждать меня не надо
в том, что согрет любовью мир.
Журчит ручей, вздыхает ива,
плющ со стеной навечно слит;
всё гармонично и красиво,
всё взгляд и сердце веселит.
И даже тень в углу густая,
где на скамейке мы сидим,
не разрушает образ рая,
а сладкий создаёт интим.
Как всем, конец и мне неведом,
да и судить о нём не здесь;
бамбук о чём-то шепчет кедрам,
взволнованный и стройный весь.
И я взволнован, мне сказали
(ах, этот сад и так мне мил!),
что дерево возле азалий
сам Чехов лично посадил.
И эти розы, как при нём,
цветущие необоримо,
нас греют чеховским огнём
его души неповторимой…
Харизматичность Белой дачи,
сквозь ветви блеск её стекла:
жизнь от удачи до удачи
средь поражений протекла.
Душа с потерями смирилась,
хоть с ними вечно не в ладу,
и всё-таки (о, Божья милость!)
я снова в Чеховском саду.
Я снова здесь: аллеи сады,
берёзки, лавры, пара слив –
и убеждать меня не надо,
что мир, по сути, справедлив