Сергей Иванович отчётливо помнит этот «выкус» в дереве с самого горького дня в его школьной жизни. Теперь кажется, всё зло того такого далёкого года копилось, копилось и рухнуло на него одночасно.
Началось с биологии. В класс вошла Надежда Петровна. В синей кофте и юбке, обтягивающих её крепкое тело. Не помнит Сергей Иванович причин неудовольствия биологички, но слышит по сей день постукивание правого кулачка об учительский стол и неожиданное: «Мы вас вскормили своей грудью, а вы!»… Она приложила левую руку к высокой груди, и весь их пятый класс уставился на «сосцы римской волчицы». Кто-то из мальчишек, может, в первый раз со смутным интересом. И опять провал в памяти, а потом выдернувшее от лицезрения возмущённо дышащей груди Надежды Петровны: «Ребятки! Вы знаете, что Серёжа у нас стал сиротой. И мы ему, конечно, окажем материальную помощь. Думаю, никто из вас и ваших родителей не будет против».
Наголо побритая голова Серёжки стала горячей-горячей. Он не мог смотреть по сторонам – так было обидно и стыдно ему.
– На фиг мне ваша помощь! – еде сдерживая слёзы, прошептал он.
– Иди-ка к доске, Серёженька, – вкрадчиво попросила Надежда Петровна.
Сергунька тихо выбрел к доске, голову повесил на грудь и не смотрел по сторонам.
– Значит, тебе не нужна наша помощь? – зло процедила биологичка. Схватила его за шею, развернула к доске и дважды крепко ударила лбом о её выщербленную коричневую поверхность.
Так в дневнике Серёжки выросла огромная красная двойка, торжествующе выведенная крепчайшей рукой Надежды Петровны.
На математике у несчастной Валентины Семёновны мальчишки гугали, хихикали, «открывали пробку», засунув палец за щеку, беспрестанно дёргали девчонок… Валентина Семёновна всё больше и больше краснела. Наконец, концом указки она больно ударила по пальцам Сашки Бунькова. Психоватый и трусливый Сашка вскочил со стула, схватил его за спинку и опрокинул в сторону Валентины Семёновны. Вместе с Санькой вылетел из класса и Серёжка… Санька радостно умчался к школьной котельной покурить, а Серёжка спустился по лестнице на площадку между этажами и стал нервно полировать рукой края подоконника. Тогда-то он и запомнил на всю жизнь этот «выкус». «Только бы никто не пришёл!» – молил Серёжка. Не пронесло: в широком проёме на второй этаж показалась сухая и стройная фигура завуча, облачённая в тёмную «троечку». Вся школа обмирала перед Михаилом Александровичем. Сергей Иванович не мог вспомнить ни одного случая, когда бы завуч ругался, повышал голос. Но «штирлицкая» благородная осанка его, отчуждённое, немного надменное лицо, строгая геометрия глубоких морщин на щеках, маленькие, пронзительные глаза внушали благоговения всем в школе, в том числе и учителям.
Михаил Александрович с минуту стоял над опустившим голову Серёжкой. Вздохнул, положил руку на плечо ученика и стал спускаться. Не ликование освобождения вспыхнули в груди Серёжки, а сводящая скулы жаль к самому себе. А вслед за этим из класса вылетели его тощая папка без замка и за ней дневник, где выросло второе страшилище, красное, угрожающее.
Сергей Иванович, кажется, видит страничку дневника спустя десятки лет: «чёрный четверг», четыре ужасающие двойки с размашистыми, злорадными подписями учителей…
После школы Серёжка убрёл к Сендуге, забился под гигантский выем под корнями сосны, чтобы его никто не видел, и с сухими глазами переживал происшедшее.
Домой он не стал заходить, а умчался с пацанами улицы играть в «красных и фашистов», бросив портфель за старенькой баней.
– Серёжка! Серёжка! Давай домой! – уже в темноте достали его крики Аллы, старшей сестрички. И как ни оттягивал судный час пацан, а пришлось возвращаться. Ух и страшен был путь домой! Ух и неприятен сам дом. Да и сама сестра в тот момент. Ну что её принесло! Перекантовали бы с Лизкой и Галькой сами как-нибудь…
Увидев Серёжку, взглянув в его глаза, Алла помолчала, обняла братца и бережно подтолкнула к столу: «Поешь чего…».