Прошлое копошилось людьми, блестело рекой, гудело заводом. А в центре его сиял ослепительный круг, и этот круг было его детство. Но чем дольше он жил, тем больше тьма наступала на островок света, тем больше тень кладбищенских сосен и гигантских тополей и дряхлых ив брала вверх. Светлое было конкретно, тёмное – безлико своей тяжелеющей массой. Светлое сжималось постепенно до границ змейки родной улочки, поднимающейся в глухой лес. И здесь Сергей Иванович слышал и видел ещё многое.
Тьма же была просто тьмой. Тьмой мертвецов, тьмой погибшего завода, тьмой умолкнувшей музыки праздников, тьмой разрушенных пустых домов, тьмой сгоревшей деревянной школы, истлевшего хоккейного корта…
Время от времени он любил закрывать глаза и бессознательно отдаваться игре воспоминаний, всегда удивляясь причудливости и избирательности памяти… То он удивлённо видел полупьяную бабку Пугачёву, танцующую возле ветхого магазинчика. Она долго курила папиросы, весело материлась с покупателями, где-то умудрялась ещё выпить. А потом мальчишки и девчонки стыдливо отводили глаза: бабкина юбка в разгульном танце взвивалась всё выше и выше, и оказывалось, что под ней ничего и не было…
– Пьяно, срано, обоссано – падло оно такое! – материла дома она своего дедка, пьющего меньше и реже, но всегда валяющегося с ног от выпитого.
Утром Егор присаживался на завалинку их маленького дома, крутил козью ножку, затягивался и потом полчаса тяжело бухал и бухал лёгкими, пока в них что-то не проветривалось. Тогда Егор ещё с невысохшими от слёз глазами делал паузу и торжественно произносил: «Ну вот, и день разменяли!» – и сворачивал вторую трубку, которую курил уже с сияющими влагой и улыбкой глазами.
Сергей Иванович помнил, как иногда старик пробирался по-за огородами в сельповский магазинчик и с чекушечкой семенил в высокие травы луга. Пугачиха тревожилась, выходила на крыльцо, прикладывала руку ко лбу и высматривала коршунихой беглеца. Узрев его, она начинала тяжёлую погоню. Иногда они с пацанами кричали Егору, упреждали его. Но силы были больно неравны: шелестение сухих ножек Егора покрывалось мощным топаньем рослой, тёмной бабки. Видя гибельность погони, Егор останавливался и, как приговоренный к смерти, прикладывался к бутылке жадным ртом. Хлебал, пока не сшибался бабкой с ног и не пропадал в траве с криком: «Ёк-макарёк»!
Через мгновение он снова оказывался на ногах, но сграбастанный за шиворот крепкой рукой супруги. Впрочем, никаких наказаний и выволочек не следовало: Егор покорно семенил впереди старухи.
Поговаривали, что Пугачиха за что-то была в сталинских лагерях, а её Егор четыре года войны провёл в немецком плену. Наверное, оттого они были такие разные. Егор выговаривался тихо и помалу, был кроток и миролюбив и, кажется, ничто не омрачало его жизнелюбия. Пугачиха, выпив, «выдавала у магазеи гастроли», а потом долго и натужно молчала – до очередного выброса словесных пепла и магмы… Но никто её не чурался и не опасался: на людей она не кидалась, ни на кого вину за свои беды не перекладывала. А если взрывалась – то внутри себя, горько и весело забавя себя прежде… И об этом «что-то», обращённом внутрь, никто не знал.
А ещё Сергей Иванович помнил, как однажды вынесли Егора, укороченного на две ноги, из больничной машинки мужики и внесли в дом. И как однажды с Вовкой Микуровым они оказались в гостях у стариков и как улыбался навстречу им из тёплого и мягкого гнёздышка, устроенного Пугачихой, чистый и светлый обмылочек того, что осталось от русского воина Егора… Через несколько лет он тихо умрёт в Северодвинске, среди своих дочерей и внуков.