Самое тяжелое и горькое рабство - рабство у рабов.
Платон
Я - мученик. О сколько горьких бед
я выдержал на судне. В тесном трюме
убили шестерых. Один же - юный -
сам пригнул в океан. Я был бессилен.
И вдруг подумал: может лучше без
святых мучений вынести осиплым
себе свой приговор: "Покойся, с миром!
Никто, увы, не вспомнит о тебе.
Никто не вспомнит - значит ты шел мимо..."
Но я решил продолжить. Жить, как перст,
но в полном одиночестве. И позже,
я горько пожалел. Ох, Боже, Боже,
за что такая участь? Помню, утром
избили до беспамятства за песнь
мальчишку, что расхваливал в ней мудрость.
И он мне прошептал в бреду: "Как душно.
Убей меня, мой друг... Противен плен..." -
в ту ночь я задушил его подушкой.
И хоронил один. У самых врат
той проклятой земли, что стала чёрной
как цвет моих волос.
Пространством чёрта
я долгий век считал земные недры.
Со временем я понял, кто есть враг,
и так же ясно понял - кто есть недруг.
Различье - велико.
К закату с крыши
плантатор мне кричал: "Не смей мне врать!" -
но я не слышал.
Менялись лишь плантаторы и дни.
Но я же был, по-прежнему, тем самым
простым звеном и негритянской саги,
и звучной драмы середины века;
кто гонит жизнь, но сам всегда гоним;
такой себе, прообраз человека:
без имени, без отчества, без роли,
горящий в целой дюжине горнил.
Свой прошлый день, я вылечил из боли:
"Ты днями рубишь проклятый тростник,
а вечером тайком усердно пишешь
о прошлых днях..."
Я не нуждаюсь в пище,
но только до тех пор, пока не болен.
И коль плантатор милостив, то с ним
не будет бед. На местной колокольне
лишь изредка звонят. И всё, что можешь,
с последним звоном выкрикнуть: "Прости!" -
глухому богу с белым цветом кожи.