Нахохлившаяся и серая от холода «хрущёвка» снесла в хмурое, ноябрьское утро Василия Ватрушкина:
доношенного, со свежевыбритым лицом, пахнущего омлетом, кофе и многообещающими трудовыми подвигами в самом ближайшем будущем времени. Едва вдохнув улицы, Василий поморщился от мороси. Набрякшая туча скрутила ему скульптурный кукиш.
– Мерзкая погода! – Ватрушкин надвинул возмущённую волну своего лба на переносицу, сцепил зубы и оскалился. Резкий ветер хлестанул его со всей дури по щекам. Василий, до хруста сжав кулаки в карманах плаща, припустил рысью до ближайшей остановки трамвая. Из-за угла «Булочной» выбежала собака, привычно виляя хвостом, глянула ему в глаза;
Шерсть на собачьей холке встала дыбом, и псина взвыла киношным голосом оборотня. Старушка с испугу уронив на голубя батон хлеба и перекрестилась левой рукой.
Ватрушкин чуть было не угодил под колёса легковушки, в окне задней двери машины он увидел свое лицо.
В голове мгновенно, покадрово отщёлкалось время событий назад; вот он у зеркала в ванной – лыбится своему отражению, и снова вперёд до искажённой злобой собственной рожи.
Из тучи выглянуло Солнце, глянув в своё отражение в луже, улыбнулось и осталось довольно собой.
Зевнуло и закатилось опять спать. Дождь шлёпнул ладошкой по плечу Василия. Налетевший ветер, срывая шляпу с его головы, свистнул: «Дай поносссить!». Ватрушкин нахлобучил шляпу на брови и нырнул в подъехавший трамвай.
Вконец обнаглевший ветрище, понёсся сворачивать блины зонтов в пельмени и задирать подолы пальто солидным дамам, бороздящим пока ещё неглубокие лужи, в которых отражалось, отражался, отражались...
Живу! – Вася улыбался от уха до уха...