Мой сын ушёл. Он сам распорядился!
В морозный ясный предрешённый день
Он отлетел, отмучился, разбился,
Он стал, как ангел, как звезда, как тень.
Себя не тешу тем, что убиваюсь
Сильней, чем кто-то из земных людей:
Как и другие, ночью просыпаюсь
От тихих стонов у входных дверей.
Как и другие, вижу сны такие,
Что никому не дай Господь их знать:
Вот он идёт с верёвочкой на вые;
Вот-вот должны его четвертовать.
То он в тюрьме, а я - мечусь на воле
И утром мысль: «Свершилось! Нет уже
Его несметной величавой боли,
Зажатой в мозг на пятом этаже».
И на мгновенье легче. И отпустит
Вины корявый коготь. И тогда
В той дырке рваной кровь тоски и грусти
Польётся бесконечно, как вода.
По той воде - его спина и руки,
Его живот, его глаза плывут:
«Родная, отдохни от долгой муки!
Я пошутил! Я рядышком, я тут!».
В обнимку просыпаемся. Не лучше.
Вода сладка. Лопатки. Ни души.
Бессонницы ещё острей и жутче,
Поскольку связаны с прощанием души.
Ночь серебрится. Круглые лекарства
Сливаются со звёздным порошком.
Во тьме неограниченного царства
Брожу цветущим заливным лужком,
Пасу овечку, балуясь рожком.
Но травы, как отравленные яства.
Флакончик ядовитой сжатой боли
Направлен вверх - шуршат аэрозоли!
В них - капельки задавленных стенаний,
Слова любви, обид, воспоминаний,
Буравящих озонный тонкий слой,
Плюс душ отлёты в смертный час прощаний.
И дыры, дыры - там, над головой!
II
- Мой Боже! Ты в какой дыре? Откройся!
«Жизнь после жизни?» Не представлю, нет!
По телу ветер дунул: - Успокойся!
И накалил горячий смертный след.
- Великий Боже! Ты меня не бойся
Своим явленьем дерзким испугать.
По сердцу друг ударил: - Успокойся!
Ты для других - ещё сестра и мать.
Прекрасный, мудрый, первозданный Боже!
Во всех своих мистических делах,
Экспериментах для чего же сложен
Костёр из жил на дорогих костях?
Мне повторить? Упасть с горы цветущей ?
Тогда, клянёшься, получу ответ:
То был несчастный и нелепый случай
Или сверхзвёздно-злой эксперимент ?
Покой найти? Чужого сына нежить,
Вести людей к добру и красоте?
Мне жить, скажи, или теперь мне не жить,
Как сын писал: «Мы эти или те?»
«Но не дал Бог», - как говорят в народе,
Не так я, видимо, духовна и тонка,
Чтоб Бога повидать, хоть что-то б вроде
Мелькнуло Божье - глаз или рука.
Мне, правда, снятся иногда виденья :
То Саваоф, то Будда, то Христос,
Но лики их без жалости и слёз
Во мне рождают новые сомненья.
III
Одна из задраенных дыр отворилась.
По небу слеза дождевая скатилась.
Мелькнула одёжка: да кто там такой
С прозрачной и сильной девичьей рукой?
- Я невеста его, я - невеста,
Я на свете осталась без места,
Посему - проживаю я здесь,
Не могу ни прилечь я, ни сесть,
Я колеблюсь, как свет от луча,
Я - его, потому что - ничья.
Бедный мальчик! Никто не любил?
Почему он меня не спросил?
Из материи той же - чело,
Душу также слегка повело…
Отпеваю тебя, отпеваю!
Бесконечно любимый, родной,
Ты Чистилище к Аду и Раю,
«Ангел синий, а был золотой».
Ты счастливый, мой мальчик, счастливый,
Я своими глазами видала,
Как она тебя там отпевала
Красной краской и синей, как сливы.
Как летел ты, божественно-строгий,
И текучий, как песни Орфея,
Как стояли за ней на пороге
Для меня нереальные Боги,
Как к тебе припадала, слабея,
Целовала бесплотные ноги.
Мой час настал. И каждая дыра
Видна насквозь, как тёмная нора.
За слоем слой спадала пелена.
Мираж огней. И полная луна.
Прищуром глаз - во тьму, по вертикали
Растянуты хитоны фонарей.
Их жидкий свет лизали и лакали
Собаки городские у дверей.
Собачий запах расширял мне ноздри,
Границы перечёркивал. И глаз
Вдруг понимал: понять ещё не поздно,
Но нет гарантий, что в последний раз.
Нет, нет гарантий, что не будет хуже,
Не будет глубже, видимей, живей,
Что звёзды, опрокинутые в лужи, -
Последний проблеск мудрости моей.
Я вижу! Я люблю! Я сострадаю!
И красота по-прежнему вдали.
Но в эту ночь безмолвно принимаю
Угрозы Босха, ужасы Дали.
Я не бегу любых слепых открытий:
Багряный пламень чёрных поддувал
Мне передал художник местный МИТЯ,
Вместив прозренье в арочный провал.
Не топчется на месте подсознанье -
Разрезана открывшаяся грудь:
Так следователь длинное дознанье
С живых берёт, пытаясь хохотнуть.
Пытаясь вывернуть для дела наизнанку
Младенчески нетронутый порок.
А на изнанке - тонкий голосок
Кричит в ночи и рвётся спозаранку.
Но спит в своей постели старый мастер,
Любитель старых-старых мастеров.
Он знает толк в деревьях разной масти,
В породах разбирается без слов.
Его жена-карга, больная стерва,
Скрипит в углу, хрипит едва жива.
Ему и внуки действуют на нервы:
«Хотя б один, а то склепали - два!
Будь прокляты они! И все живут под боком,
Вот завтра отнесу любимейшей паёк,
Займусь с умалишённой ненароком
Лизаньем сладким - в чём же тут порок?
Я стар уже. И в ней моя отрада.
А жалко всё-таки жену - как жить в грехе?
Я их свезу, ну - вплоть до Ленинграда,
Вдвоём свезу. Да денег жаль. Хе-хе».
Так мастер думает. Он авангард не любит.
В его букетах стружечка поёт.
Он никого, никто его не губит -
Живёт себе, живёт себе, живёт…
И так себе живут по дырам, норкам,
Непознанно до старости живут,
Дворец, хибара, монастырь, каморка
На чёрном засветились там и тут.
Не обманусь насчёт законов жизни,
Насчёт огней, сияющих окрест,
Я видела, как исступлённо грызли
Невидимые твари мягкий крест.
Как рано утром мусорные кучи
(На кукле - кукла; письма, костыли,
Листы похвальные – ничем не помогли!)
Свёл воедино бесполезный случай,
Как все мечты и помыслы мои.
Кружились ветром ржавые кровати,
Дневник священный сына намокал,
Изъятый следствием, в кровавой липкой вате,
И всё просился спрятаться в подвал.
От демонстрантов - скопище бумажек
С прошеньями. И нет свободных мест!
Хотел бы влезть - да не дают поблажек.
Вот место пусто - так швырнули крест.
На уровне кишок и кровообращенья -
Прошу, сыночек, у тебя прощенья.
На высоте души и страшной боли -
Благодарю сквозь слёзы поневоле.
Вкуси от радости, цветенья и весны :
Фиалки на могиле волооки!
Всё взвесь. Со временем кристальные весы
Уже не будут так ко мне жестоки.
Весна пришла - а ты меня оставил!
Но я приду, приду к тебе, сынок.
Твоя невеста теплит огонёк.
И краткий путь для мира не бесславен.
3 апреля 1988