Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости.
А.Солженицын
Меня сослали в самый дальний край.
В таких краях не хочется жить долго.
Я не признал доносов, Маркса, долга,
пытаясь сохранить за телогрейкой
простую душу. Боже, это крах
меня как летчика? Меня как человека?
Пожалуй, крах... Так пусть помянет стоя
гудящий за окном подъемный кран.
И дальше строит.
Здесь вонь доносится: и с торфяных болот,
и с маленькой помойки, и с конторы
(в ней бочки с огурцами).
Жизнь, которой
я так гордился в прошлом - на сегодня
имеет тот же запах. От былой -
остался только выдуманный орден.
И он гласит: "За плен. За кровь на поле
Великой битвы, что смели метлой
ковбои".
Ох, благо, что на станции я взял
на три рубля - три кружки самосада.
О, будь он проклят! Чувство, что в осаде,
я нахожусь последние лет сорок.
Я жил в бараках. В них и так язвят,
но в тех, в которых я был - больше сора,
чем - в самых худших, в закромах державы.
Меня пытали. Я кричал: я - свят!
Но святость там не в счёт. Меня держали
в холодных стенах карцера. Мой рок -
быть отщепенцем, в собственных пенатах.
Меня пытали. Я кричал: "Не надо!" -
подписывая разные бумаги.
Меня пытали, затыкая рот.
И я не знаю, где летал мой ангел?
Но явно, что не там. Сбиваясь в стаи,
все ангелы молчали. В полный рост
я, как не хочется, увы, уже не встану.
Потом я был три года под Читой.
Потом - южнее. Чёрт с ней с нашей картой.
Я был бы лучшим опытом Декарта
(с моей-то биографией!)
И, с боем,
настало время подводить чертой
моё существование. Я болен.
Леса шумят. И мне так мил тот рокот,
что на бревне, я выжег кочергой:
"Шестое марта. Пятьдесят второго".