трагедия разворачивается на аутентичных эпиграфах,
прометия покрывает и переигрывает
бархатные слова, - кровь подсознания,
сочащаяся из элитарной пустоты мироздания.
об этом говорил бог, когда создавал ад,
где рай - очищение, а равновесие - сад,
и теперь я в бездне под ними - зверские состояния,
материальные и мирские, страдающие голоданием:
к примеру, левиафан, как змея, со злонамеренностью
разевающий полость рта, с размеренностью
расползающийся по моей жизни тревогой, как раковые метки,
- с пастью широкой, как тюремная клетка, -
пульсирующий своим слизким и жирным телом,
отвратительно близко, чтобы лучше потело,
поглощающий жертву, будто падаль гиены,
- так глотают пилюли от трехдневной мигрени.
так получают познание мироздания и вселенной,
это называется разменной монетой,
но лодка брошена на речную мель, харон запил,
на веках позолоченный бирдекель, стикс теперь только гниль и ил,
- ведь перевозчик, видя столько бесплотных калек,
тоже желал познать, за чем стоят пустота и распад,
когда наливал в рюмку капли из рек.
(теперь и сам опустошен, помят
от головы до пят, молчит,
почти не спит, все пьет, а если спит, то говорит:
родят для ожидания утрат).
и он, кто ярок был, узрел закат,
а за закатом - мое пробуждение:
рассвет ночной, как этап разложения, -
безупокой в любом помещении,
поэтому, проклиная любой уют, видящий свет, слышащий шорох,
я собираю патроны и порох,
и выхожу.
за чертой плоского мира познается трехмерность,
не создавать ориентира, хранить эфемерность,
жить ночью скверно, но в выживании верно:
здесь нет кумиров и лицемеров,
потому что нет веры:
никто не падает ниц
перед богами без лиц.
к утру записывать откровение, что образ
маниакального разложения:
"даже если бы я побывал в других городах,
без знания языка, и не нуждающийся в деньгах,
то все равно бы ничего не запомнил, кроме алкогольных скважин,
перекрывающих горные волны и пейзажи,
и рабочих рюмок, пытающихся найти в моих венах
нефть, будто та драгоценна,
- и которая выкачана мной презренно,
чтобы узреть, как полна она яда и тлена.
я смотрю на людей и не вижу их лиц,
даже детей и блудниц,
одно смытое полотно, точно во снах,
будто винное пятно на мрачнеющих вечерах,
- и когда я выхожу из очередного дома,
то блюю в одном из неапольских коридоров
содрогающимся, нотердамским фантомом,
всего лишь частью уличного декора.
и моя грязь сквозь червоточину лужи,
когда под час становится лишь хуже,
начинает капать мне на голову с висящего белья,
и капли солоны, от слез гния.
ведь за всеми гибкими бровями , косметическими нотабенами,
мимическими морями и вздутыми венами
сколь не пей до дна,
нет ничего,
кроме смытого полотна."
когда я прихожу в то место, которое называют домом,
- курю в подъезде, вхожу изломом, -
то у меня не хватает сил сполоснуться или осознать,
а значит, нет сил сжигать то,
что, будто снег,
опустошенностью чисто, -
а после свое ничтожество,
и в безбожие окунаюсь дно, что от мака красно,
не знающее сомнений и самогонений,
чтобы отложить войну на пробуждение.
собираю рюкзак спустя три часа пустоты,
ведь внутри меня мак с привкусом тошноты
начинал загнивать, позабыв образ трехмерности,
и эту идейность
пора искать.